В итоге, Дмитрий Павлович опасений Бориса не разделял, и намеки Губернатора воспринимал как отголоски прошедшей грозы — она еще громыхает, вдали даже видны всполохи разрядов, но над головой уже синее небо.
Наглеть, конечно, не стоило, но и переоценивать не следовало. Другое дело, как именно разобраться с ретивым полковником. Проще всего 'сделать заказ' местным бомбистам, и, как говорится: 'Нет человека — нет проблем'. Даже если исполнители попадут в лапы охранки, не беда — ничего вразумительного они сообщить не смогут.
А если полкана вербануть? Перспективы открывались приличные, но в положительный исход верилось с трудом — слишком тот был уперт. Самое главное, а существует ли 'проблема Чернышева'?
— Знаешь, Степаныч, — задумчиво протянул бывший морпех, — а чем, собственно, нам может помешать это крендель? Ему дали приказ, он его выполнил, а что озлобился, так это пройдет — полученные от губернатора звездюлины просто так не забываются. Думаешь, он по своей инициативе полезет в дела наших питерских фирм? Ох, сомневаюсь я. Кукловоды его теперь и близко к нам не подпустят, ибо самим может прилететь. Осторожность, конечно, не повредит, но и торопиться смысла не вижу.
Время близилось к двум часам ночи, а друзья так и не заикнулись об окопавшемся в их рядах стукаче. Не тронули они и темы с попавшем в лапы охранки бойце. Вот что значит редко собираться.
— Димон, по последней?
— Угу, на все проблемы никакой водки не хватит, кстати, не забудь посмотреть плеер.
— А что с ним?
— Барахлит малеха, а мне надо срисовать с него пару вещичек.
* * *
Ни одно доброе дело безнаказанным не остается. В полном соответствии с этим 'законом', Федотову на пару со Димоном пришлось долго и нудно объяснять московскому генерал-губернатору, почему Русскому Радио взбрело в голову открыть институт управления. Почему на пару с Димоном? Потому, что таково было требование губернатора.
А началось все с разговора о школе для одаренных подростков. К той беседе Джунковский, надо отдать ему должное, подготовился тщательно. В целом Владимир Федорович против концепции не возражал, но у него, как и у представителей земского самоуправления, возникло непонимание — зачем администрацию школ наделять правом отчислять подростков, по каким-то непонятным для окружающих критериям. Ведь среди отчисленных оказались не только отстающие, но и получившие отличные оценки.
Когда Борис, будучи еще студентом последнего курса института, зашел в свой будущий сектор конструкторского бюро, то застал поразившую его картину. Большая комната, почти зал. В центре несколько кульманов, по периметру десяток столов с таинственно мерцающими шкалами приборов. В обеденный перерыв народ отдыхал. Обратил на себя внимание молодой человек, читающий Флеминга на языке Шекспира. Виталий с отличием окончил техникум связи, затем с красным дипломом ЛЭТИ. Диплом, кстати, он защищал на английском, что в восьмидесятые годы было редкостью. Позже выяснилось — Виталий обладал уникальной памятью. Он по памяти шпарил страницы из учебников. В этом было его счастье, и его беда — при такой памяти ему не приходилось фантазировать и... разработчика из него не получилось от слова совсем. Благо, что в девяностые Виталий радикально поменял профессию на законника, и на своих бывших коллег смотрел из-за руля навороченного мерса.
Поясняя суть проблемы, эту историю Федотов переиначил на здешний лад.
— Владимир Федорович, юноши с уникальной памятью являются подлинным сокровищем, но сегодня нас интересуют будущие изобретатели. В такой среде подростки с блестящей памятью попросту потеряются. И зря наши земцы мутят воду, никто эти таланты не закапывает. По нашей рекомендации их с удовольствием берут в гимназии на казённый кошт.
С таким подходом генерал-губернатор согласился, но за содействие 'предложил' открыть школу в Москве. Вымогатель.
Окончив с первой проблемой и памятуя о железе, которое надо ковать не отходя от кассы, Федотов рискнул поднять вопрос об институте управления. Джунковский не возражал, но потребовал явиться вместе с Дмитрием Павловичем.
Идея создания такого заведения сначала пришла в голову Звереву, когда тот начал задумываться над вопросом — кто и как будет управлять новой Россией. Силовой блок из подготовленных бойцов у Зверева в общем-то уже был, но кого ставить на управление регионами? Тут нужны люди преданные и знакомые с наукой управления.
Не то, чтобы о воспитании элиты в Империи не задумывались. Задумывались, конечно, но шли в кильватере общемировых практик. Будущая элита воспитывалась в привилегированных военных училищах. Их образование продолжались в гвардейских полках, из которых выходили будущие генерал-губернаторы.
Такое положение дел было вполне приемлемым для начала века девятнадцатого, но с началом двадцатого эта плеяда высших военных управленцев с задачей менеджмента усложнившегося общества не справилась и Российская Империя из списка империй на время исчезла.
Не спасло положение и то обстоятельство, что к 'эффективным менеджерам' из среды вояк в последние десятилетия прибавились правоведы. Увы, студентов университетов управлению гражданским обществом точно так же не учили, а одних знаний законов для этого, как оказалось, недостаточно.
Ясен пень, что это была не единственная причина распада империй в начале ХХ столетия, и то ведь, как посмотреть. Если управление рассматривать, как систему, эффективно отвечающую на вызовы истории, то на нем сходятся все успехи и неудачи государства. Можно сколько угодно нести высокопарный бред о неизбежном отмирании империй, но суть остается одна-одинешенька — при правильно выполненном прогнозе развития общества и корректно принятых управленческих решениях, такое образование будет существовать сколь угодно долго. Собственно, именно это история человечества и демонстрировала. Менялись названия, создавались и распадались альянсы, а если посмотреть на ту же европейскую история со стороны, то зачатки Евросоюза можно увидеть еще в конце XIX столетия в виде Тройственного союза. Чуть позже он оформится в 'кружок' Центральных держав. Противостоять ему взялась Антанта. По сути, к началу первой мировой войны образовались два 'Евросоюза'. Подрались, конечно. Помирившись и вновь подрались, после чего, убедившись в бесперспективности военного доминирования, мирно слились в контору под названием Евросоюз. Чем это не новая империя, впитавшая в себя Германскую и Австро-Венгерскую с примкнувшей к ним островной державой?
Аналогично дело обстояло и с Россией, которая, потерпев поражение ввиду неэффективности своего менеджмента, возродилась под коммунистическими управленцами, и вновь, как только протухла система управления, потерпела поражение, чтобы вновь возродится под новым именем. Так было, так есть, и так будет, если, конечно, банально не переколошматить подавляющую часть ее населения.
Зато сейчас, чтобы в предстоящем преобразовании Российская Империя пострадала по минимуму, переселенцы озаботились проблемой подготовки будущих высших начальников.
Это большевики с эсерами могли себе позволить биться в экстазе от осознания образованности первого Совнаркома! Проку-то, коль никто из этих высокообразованных ухарей так и не разобрался в причинах замедленной реакции государства на их управленческие решения. Знай себе, квохтали о царской бюрократии, а об инерции системы подумать было слабо. Похоже, до начала тридцатых годов никто из истинных революционеров так и не разобрался с причиной этого явления, может только кроме Красина. Зато это явление было понятно любому администратору из бывших.
Конечно, ничего этого переселенцы говорить губернатору не собирались. Товарищ Джунковский услышал о нужде отечественного бизнеса в грамотных управленцах. Узнал об эффекте от внедрения системы управления господина Фредерика Тейлора на заводах Форда. Зато ни словечка не услышал о французе Анри Файоль, в ближайшие годы готового существенно дополнить Тейлора. Тем более не узнал он о системах планирования ресурсов предприятий, о которых Федотов слышал на лекциях по современному менеджменту.
— Владимир Федорович, внедренная на наших предприятиях система управления превосходит даже американцев, и это не пустые слова. Посудите сами, много вы знаете в России предприятий, на которых бы не вспыхивали волнения? — Зверев победно посмотрел на генерал-губернатора. — А у нас не было ни одной забастовки даже в самые трудные годы.
— Положим, в так называемые 'трудные годы', господин Зверев, у вас с вашим компаньоном завода еще толком не было, — проявил завидную осведомленность Джунковский, — да и Бог с ними, с забастовками. Будем считать, что ваша система управления действительно перспективна, но что вы хотите от меня?
— Содействия, только содействия в продвижении прошения на Высочайшее Имя, — тут же оттарабанил бывший морпех, преданно смотря в глаза одному из высших сановников Империи.
— Лукавите, господин Зверев, — с нажимом произнес Джунковский, — свои курсы синема вы открыли без всякой протекции, или я что-то путаю?
— Никак нет, ваше превосходительство, но то курсы, а открытие института требует несравненно больших усилий. Без вашей помощи, мы рискуем получить разрешение не ранее, чем через год.
— Или вообще не получить, — дополнил за Димона губернатор. — Не прибедняйтесь, господин Зверев, когда надо, вы бываете весьма настойчивы. Особенно там, где настойчивость может выйти вам боком. Надеюсь, вы понимаете, что нам известно о ваших контактах с неблагонадежными лицами?
А разве вы, Борис Степанович, этим не грешите? — генерал-губернатор всем корпусом повернулся к Федотову. — Или, полагаете, что у третьего отделения не было никаких оснований для разбирательства?
Говоря на жаргоне из будущего, к переселенцам прилетела крутая ответка. Вовремя с точки зрения губернатора, и ох, как не ко времени с позиции переселенцев.
— Вот что, судари мои, свою задумку оформляйте в виде курсов, а лет через пять получите статус института, и не вздумайте кочевряжиться насчет присвоения вам чина. В противном случае я могу вам обещать большие неприятности. Да-с, именно так. Большие неприятности. Кстати, за свои художества вы откроете в Москве две школы.
* * *
— Ну, и чё скажешь, — спросил товарища Федотов, когда изрядно обалдевшие переселенцы отъехали от резиденции?
— Силен гад. Развел нас, как лохов на привозе — в голосе морпеха звучало неподдельное уважение.
— Вот и я о том же, но ты заметил, как он нам помог выкрутиться?
— Дык, генерал, однако. Степаныч, ты, когда мне отремонтируешь плеер?
— Сегодня пропаяю у наушника провод.
— Старый стал, ленивый стал, да?
Глава 20. Все равно совьется в плеть, или, что не делается, все к лучшему.
1909 конец февраля.
Нинель слушала и не могла оторваться от льющейся из наушников музыки. Все началось с того, что она зашла в мастерскую мужа, напомнить ему о позднем времени. Вдоль правой стены полуподвала располагался помост на подобии подиума. На нем стояли: небольшой бар, секретер с бумагами и журнальный столик с парой низких кресел. Поначалу такая мебель Нинель показалась странной, но, привыкнув, отдала ей должное. Здесь же находилось последнее 'изобретение' Федотова, которое он называл кофе-машина.
В мастерской Борис поставил два верстака. Один для слесарных работ, второй для поделок из дерева. На стенах висели с любовью подобранные инструменты.
Тут он иногда что-то паял, здесь с племянником Ваней они делали для Кирюнделя игрушки, отсюда в плаванье по соседней луже вышел игрушечный пароход, но сейчас Федотов беззастенчиво дрых в своем кресле у журнального столика. Эту часть мастерской он называл зоной отдыха.
На столике лежал аппарат размером с мужской портсигар. От него к одетым на голову мужа наушникам шел провод. Редактируя журнал 'Радиоэлектроника', женщина о наушниках знала, поэтому, осторожно сняв их с мужа, не смогла не полюбопытствовать.
Не в пример прежним, эти наушники оказались очень удобными. Они мягко прилегали к ушам, а едва одев, она ощутила, как неведомым образом перенеслась в концертный зал, со сцены которого звучала 'Хабанера' Бизе.
Это была последняя треть арии, когда на помощь скрипичным инструментам торжественно и резко вступали медные духовые. В какой-то момент ей показалось, что инструменты звучат с разных сторон. Чтобы сосредоточиться она прикрыла глаза, но эффект присутствия от этого только усилился. Женщина явственно услышала сидящих слева скрипачей, справа им отвечали виолончелисты, а на заднем плане пели валторны.
Отзвучали последние ноты, но что это? Спустя секунду ария зазвучала вновь. Вроде бы та же самая 'Хабанера', но одновременно другая. И верно другая. На пятом такте непривычно зарокотали малые барабаны, которых здесь быть не должно, а когда пришло время запеть скрипкам, вступили флейты. Нет, не флейты, но что-то очень на них похожее и чем дольше Нинель вслушалась, тем яснее ощущала, как под непривычную ритмику по-новому раскрывается тема вступления.
Вот смолкли последние ноты, и тут же зазвучало очередное произведение. На этот раз неведомый пианист блестяще исполнял 'К Элизе'. Как и с 'Хабанерой', после окончания 'К Элизе', произведение зазвучало вновь, но на этот раз это был не Бетховен, точнее не тот Бетховен, к которому привыкла Нинель. Этот оказался резким, в чем-то даже скандальным, а рояль неведомым образом периодически начинал звучать на манер клавесина. Нинель подумала, что пианисту виртуозно вторит второй оркестрант на старинном инструменте, но прислушавшись, она эту мысль отбросила. Звучал один единственный рояль, мгновенно меняющий звучание любой ноты.
Такого просто не могло быть. Вдобавок к исполнению постепенно присоединился оркестр, который можно было бы назвать симфоническим, если бы не непривычное звучание и назойливая ритмика множества барабанов, да и барабаны ли это?
Нинель осторожно взяла в руки таинственный прибор. О том, что музыка хранится в нем, она уже не сомневалась. В небольшом окошке на крышке появилась надпись: 'Рок опера. Юнона и Авось. Песня моряков'.
'Почему об этой опере я ничего не слышала, и при чем здесь рок? Может быть, подразумевалось: роковая опера?'
Додумать свою мысль Нинель не успела, узнав по самым первым нотам Песню моряков, что впервые прозвучала в фильме Зверева о подводниках.
Позже это произведение победным маршем прокатилось по концертным залам. Но, Боже мой, как же необычно звучала эта песня сейчас! Теперь Нинель не сомневалась — в этом приборе хранится оригинал того произведения, что переложенное на современные инструменты исполнялось в залах всего мира. И точно так же здесь хранятся оригиналы арий из двух известных опер, и их переделанные копии. Ее рассуждения отступили на задний план с появлением новой надписи: 'Рок опера. Юнона и Авось. Эпилог'.
На этот раз ей показалось, что под сводами громадного купола храма едва слышно зазвучали четверостишья женского церковного хора:
Жители двадцатого столетья!
Ваш к концу идет двадцатый век,
