— Вполне честная работа, малышка! — однажды сказал он Нян в приступе откровенности. — Я мастер, я свое дело знаю, и мне за продукт не стыдно. Нормальный турист купит слона за две-три сотни как сувенир, увезет домой и поставит пылиться на стол, чтобы иногда вспоминать поездку. Ну, а жадины, ищущие, как бы нажиться на простофилях, пусть себе платят вдесятеро, их не жалко.
Еще он вырезал ножом из какого-то легкого коричневого дерева кота с философской мордой, сидящего в позе лотоса, словно монах, и подарил Нян несмотря на ворчание тетки. Кот стоял у девочки на маленькой полочке над кроватью, и перед сном она иногда брала его в руки и гладила, глядя в глаза со зрачками из синих пластмассовых бусин. Ей хотелось поговорить с ним, чтобы пожаловаться на усталость и одиночество, но в общей спальне всегда находился кто-то из работниц прачечной, и она жаловалась про себя — впрочем, недолго и незло, потому что человек не должен винить других в своих проблемах. Надо еще сказать спасибо тетке, что приютила сироту-эйлахо после смерти матери. Жизнь в дорогой столице и без того нелегка, так что лишний рот — серьезная обуза. А что тетка ворчит — ну так не бьет же и даже со свету не сживает нотациями...
От воспоминания о коте на душе у Нян потеплело. Ей вдруг захотелось увидеть фигурку еще раз. Она споро зашагала по улице, тихой и безлюдной днем, сгибаясь набок под тяжестью сумки. Желудок вдруг пронзило острым приступом голода, таким обычным в последнее время. Матерчатые ручки резали пальцы, и в десятке метров от дома все-таки пришлось остановиться, чтобы перехватить их другой рукой.
И вот здесь-то ее и поймали соседские мальчишки.
Компанию возглавлял, как обычно, Бунта. Хотя ему не исполнилось еще и десяти лет, зловредности в нем хватило бы на двух или трех мальчишек в полтора раза старше. Он верховодил среди пацанят во всем квартале, и даже взрослые парни остерегались сталкиваться с его шайкой: град камней и палок, который мог обрушиться на обидчика в самый неожиданный момент, отбивал охоту связываться с мелкими, но шустрыми пакостниками. Трое его дружков тоже относились к разряду самых злых озорников. Выскочив из узкой щели между двумя зданиями, они в мгновение ока окружили Нян и прижали ее к стене.
— Привет, деревенщина! — лениво сказал Бунта, пиная ее сумку полуразвалившейся сандалией. — Что купила? Ну-ка, покажь.
— Не дам, не твое! — сердито ответила Нян, исподтишка озираясь по сторонам. Улица оставалась пустынной. Только у третьего от нее дома стоял какой-то мужчина в кожаной жилетке на голое тело, прислонившись спиной и уперев подошву согнутой ноги в стену. Судя по склоненной голове, вмешиваться он не собирался и вообще мог не замечать каких-то детей. Закричать? Бесполезно. Все равно тетка и работницы сейчас возятся с шумными машинами, они не услышат. А остальным все равно.
— А может, мое? — нагло усмехнулся мальчишка. — Ну-ка, дай сюда.
Он потянулся за сумкой. Девочка оттолкнула его руку и вжалась спиной в стену. До спасительной двери прачечной рукой подать, но с тем же успехом она могла располагаться и в десяти цулах.
— Ты чо борзая такая, шо? — Бунта сощурился. — Ты девчонка. Ты должна мужчинам подчиняться, не знаешь, что ли? Я кому сказал? А ну, дай сюда!
Нян снова оттолкнула его руку, и тут же, словно по сигналу, на нее набросились все четверо. Хотя каждый из них был на голову ниже девочки, все вместе они с легкостью вырвали у нее из рук сумку, повалили на землю и начали топтать — не столько сильно и больно, сколько унизительно и обидно. Нян съежилась, подтянув колени к животу и закрывая руками грудь и голову. Глухая ярость начала закипать у нее глубоко в сердце. Пока еще глубоко.
— Эй, шо! — окликнул ее Бунта, когда ему с дружками надоело пинаться, и они остановились, запыхавшись. Сумка валялась на земле. Пакет выпал и лопнул, высыпавшийся рис перемешался с дорожной грязью. — Ты же эйлахо, типа. Чё ж ты меня молнией не шарахнешь, а? Зассала?
Нян убрала руки от лица и с ненавистью взглянула на него. Ярость кипела уже у самого горла, просясь — нет, требуя! — выпустить ее наружу. Тонкая голубая змейка с еле слышным шипением пробежала по ее пальцам и запястью и нырнула в рукав. Тетка много раз нудила, что нельзя, нельзя, нельзя показывать такое на людях — неприлично, опасно, невежливо, не подобает воспитанной молодой девице, и еще и одежду портит! Нян знала, что среди соседей несколько человек охотно пускали из ладоней молнии и огненные шарики на потеху детворе, но все они были мужчинами, а не женщинами. И как же ей самой хотелось сейчас на самом деле шарахнуть молнией скверных мальчишек!
— Уйди! — глухо сказала она. — Я тетке скажу! Ты рис растоптал, он денег стоит.
— Кто растоптал? — удивился Бунта. — Я? А кто видел? Сама упала, сама рассыпала. Точно?
Он обвел глазами своих приятелей, и те дружно закивали. Внезапно Бунта пнул Нян подошвой сандалии в открытое лицо, попав по носу. От неожиданности и острой боли, пронзившей голову девочки, та полностью утратила контроль за собой. Кипящая ярость выплеснулась наружу через глаза, в которых плыли вперемешку темные и белые пятна, и через руки. Громко шипящие молнии веером разлетелись от нее, и им вторили непроизвольные вопли боли и испуга. Раздался дробный топот сандалий, и мальчишки исчезли. Однако Нян уже не видела ни их, ни улицу. Перед ее глазами на фоне кромешной тьмы плавали огненные пятна и полотнища разноцветного пламени потустороннего мира. Многообразные духи кривлялись, меняли формы, перетекали друг в друга. В ушах ревели тысячи труб, далеких и близких, сердце колотилось в каждом уголке тела, словно пневматический отбойный молоток. Девочка чувствовала, что задыхается, и отчаянно хватала ртом воздух.
Половину вечности спустя сердце стало биться реже, и огненные фигуры духов начали медленно таять, растворяясь в проявляющемся мире. Когда Нян немного пришла в себя, она поняла, что по-прежнему лежит на боку в пыли. Она слабо пошевелилась, приподняла голову — и обмерла. Вокруг нее плавали вытянутые спиральные клочья, сотканные из серого тумана с горящими внутри багровыми огнями. Она еще никогда не видела волют вживую. Однако в холле соседней гостиницы для привлечения клиентов гордо стоял и постоянно работал телевизор — огромный, с маленьким экраном, но цветной. Нян иногда подглядывала с улицы поздно вечером, когда из сгустившейся уличной тьмы изображение отчетливо различалось. Волют много раз показывали в новостях, и теперь она нисколько не сомневалась, что видит именно их. Жуткие истории тут же всплыли в ее голове — как волюты пожирают и сжигают людей заживо, отрывают им руки и ноги, превращают в страшных чудовищ... Или, как шептались две прачки недавно перед сном, проповедники локтевиков пророчили, что волюты — вестники последних дней, что они уносят в Великую Пустоту души неверных, не позволяя достичь Нирваны. Всё. Теперь ее тоже сожрут или утащат в Великую Пустоту. За что? Она ничего никогда не делала плохого! Она даже иногда бросала железные однокановые монетки в ящики перед храмами Теребохи и Переллы! Немного, да, но у нее никогда нет денег, разве что тетка иногда расщедрится и оставит сдачу!
Нян снова уронила голову на землю и зажмурилась, терзаемая страхом и болью в носу. Она обхватила темя руками, чувствуя, как рукав ципао постепенно намокает мокрой теплотой от текущей крови, и принялась ждать смерти или чего-нибудь похуже. Однако ничего не случалось, только в бок неприятно давил камень, непонятно откуда взявшийся в уличной пыли. Минуту спустя она осторожно приоткрыла один глаз и чуть раздвинула защищающие лицо локти, чтобы видеть окружающее. Волюты по-прежнему парили вокруг, иногда чуть поднимаясь или опускаясь. Иногда между ними возникали облачка тихо шуршащих синих молний. Угрожающее багровое свечение в их брюшках быстро угасало. Одна волюта висела совсем рядом с девочкой, в десятке сунов перед ее головой.
На всякий случай Нян подождала еще чуть-чуть, но волюты по-прежнему ничего не предпринимали. Тогда она робко убрала руки, готовая в любой момент снова съежиться на земле, хотя и понимала всю бессмысленность такой "защиты". Потом она села на земле, запрокинула голову, чтобы кровь не вытекала из носа, и стала ждать.
И опять ничего не произошло. Только ближайшая волюта чуть приподнялась, оставаясь на одном уровне с ее лицом, и принялась раскачиваться из стороны в сторону, словно груз странного маятника.
— Ты кто? — неуверенно спросила Нян, следя за ней. Она сама не понимала, ожидает ли ответа, но сидеть в тишине казалось слишком страшным. Неожиданно волюта откликнулась. Она продребезжала что-то, похоже, несколько слов на странном языке, но Нян их не разобрала.
— Не понимаю, атара, — осторожно сказала она. — Прошу простить мою глупость. Меня зовут Нян.
Волюта снова что-то продребезжала. Потом она выпустила из себя несколько длинных червеобразных отростков, потянувшихся к девочке. Та снова зажмурилась. Ей показалось, что что-то холодное и липкое касается ее щек и лба, потом шеи, но когда она приоткрыла глаза, щупальца висели в воздухе на расстоянии в несколько сунов от лица.
— Не ешь меня, — робко попросила девочка. — Я богам приношения даю, честное слово!
На сей раз волюта промолчала. Зато невдалеке раздался истошный женский визг. Нян невольно резко повернула голову, только чтобы увидеть захлопывающуюся дверь ее дома, и тут волюта со щупальцами вдруг рассыпалась на тысячи мелких клочков, смахивающих на подброшенный в воздух пух белой ивы. Клочки закружились вокруг девочки небольшим смерчем, а потом вдруг облепили ее с ног до головы. Нян тихо взвизгнула, но ничего не случилось. Серый пух словно просочился сквозь ципао, всосался в кожу и пропал. Она лихорадочно ощупала себя снизу доверху, шмыгая, чтобы кровь не капала на одежду. Ничего необычного — если не считать самого ципао, прожженного в десятках мест, в основном на рукавах и груди, словно его протыкали тлеющими палочками. В дырках неприлично виднелась голая кожа, но, к счастью, они были достаточно мелкими и незаметными с расстояния. Девочка вскинула голову — и обнаружила, что осталась совершенно одна. Остальные волюты просто исчезли без единого звука.
Стукнула дверь, и из дома на улицу высыпали пять или шесть женщин — прачки, вооруженные швабрами и палками, возглавляемые теткой Нян. Они остановились, озираясь по сторонам.
— Ну и где твои волюты, Кана-тара? — осуждающе спросила тетка. — Ни одной не вижу. Ты выпить успела, что ли, раз всякая чушь мерещится?
— Ма-ма-масуко-атара! — пробормотала прачка, тыкая в сторону Нян черенком швабры. — Че-честное слово, вот вокруг Нян-тямы роились, как пчелы! Сама видела, клянусь чревом Переллы! Нян-тяма! Ну скажи же!
— Да у тебя кровь из носу? — озабоченно сказала тетка, подходя к Нян и присаживаясь перед ней на корточки. — А уж как в грязи вывалялась! Мальчишки, что ли, снова пристают? Опять Бунта? Ну, я его родителям еще нажалуюсь!
Она подобрала из пыли щепотку риса, перемешанного с пылью, покачала головой и бросила его обратно.
— Что такое Кана болтает насчет волют? Действительно, что ли, появились?
Шмыгать было больно, и Нян зажала нос пальцами. Она кивнула.
— И я еще искрами кидалась, — гнусаво призналась она, опуская глаза. — Прости, тетя, я не сдержалась. И одежда, вот...
Она протянула свободную руку. Тетка пощупала ткань, склонила голову, чтобы посмотреть ее на просвет, и вздохнула.
— Ну что же с тобой делать, а? — сокрушенно спросила она. — Перед людьми ведь стыдно! И одежду опять попортила — и дыры, и кровь не отмыть толком. Ох, горюшко ты мое, племянница! Побыстрей бы тебя замуж выдать, чтобы муж приглядывал, да кто ж тебя такую возьмет? И сестра у меня была шалая, за кайнаньца замуж вышла, и ты в нее. Хоть бы не видел никто твоих волют, а то пальцами начнут показывать, и на меня тоже! Ну ладно, беги в дом. Где аптечка, знаешь. Возьми вату, сделай затычки. И возьми льда из морозилки, чтобы на переносицу положить, только в пленку заверни.
— А... — Нян сделала движение в сторону разбросанных продуктов, но тетка остановила ее.
— Без тебя найдется, кому подобрать, — тетка сурово глянула на прачек. — Эй, вы, гусыни! Кончайте квохтать, возвращайтесь работать. Кана, подь сюда! Рис собери, очисти от грязи и промой как следует. Учти, тебе его на ужин есть. Ну, племянница, давай...
— Эй, Масуко-тара!
От нагловатых ноток в голосе мужчины Нян вздрогнула и снова сжалась в комок. Тот самый дядька, что стоял невдалеке, когда на нее напали мальчишки, оказывается, не убежал вместе с ними. Наоборот, сейчас он медленно приближался, заложив большие пальцы за пояс штанов и шагая вразвалочку. На его голых предплечьях и лодыжках, а также на торсе, открываемом расстегнутым халатом, виднелись многочисленные татуировки: сплетающиеся в клубок змеи, пауки, рыбы... С учетом лица, на котором держалось выражение брезгливого превосходства, и ножа на поясе, вывод оставался лишь один: Анъями. Нян вдруг вспомнила, что уже видела его раньше — когда он приходил за деньгами. Она плохо разбиралась в кланах Тьмы, а потому не могла сказать, какой именно в их районе собирал дань, но твердо знала одно: от кобунов Анъями следует держаться как можно дальше. Для них избить, изнасиловать, даже убить — проще простого. А полиция даже не станет их искать, потому что и простые уличные патрульные, и большие полицейские начальники — все берут у Анъями деньги. Разве стоит ссориться с Тьмой из-за каких-то безденежных бедняков?
Остальные знали то же самое, так что прачки дружно попятились назад к двери в дом.
— Да, тара? — сухо спросила тетка, выпрямляясь. — Что нужно? Я уже платила на этой декаде. Ты же и заходил.
— Повежливее, тара, — кобун Анъями нехорошо сощурился. — А то ведь и поучить могу. Твоя соплячка мне нужна.
— Ох ты! Неужто замуж взять хочешь? — несмотря на напускную браваду, голос тетки дрогнул.
— Я бы взял... на пару часов, — ухмыльнулся кобун, обнаружив отсутствующий верхний зуб. — Да только не такую зажигательную. Искрит она у тебя больно. Как таких называют, дефектные?
— Как бы ни называли, всё моя, — нахмурилась тетка. — Карадзи-тара, я тебе уже говорила — если хочешь малолеток, ищи где-нибудь в другом месте. А то я ведь знаю, кому пожаловаться! Беспредельничать даже тебе не позволено.
— Успокойся, тара, — кобун сменил тон на примирительный. — Не собираюсь я ее трахать. Костлявая слишком, все брюхо о нее обдерешь. Но ты сама подумай — что с ней делать станешь? Я ведь волют видел, что она позвала. Сегодня они мирные, а завтра сожрут кого.
— Да уж разберемся как-нибудь.
— Не разберетесь. Зато я знаю, кто разберется.
— И кто же?
— Паладары.
Нян задохнулась и даже разжала пальцы у себя на носу. К счастью, кровь уже почти остановилась, и на верхнюю губу выкатилось лишь несколько капель. Тетка ошарашенно смотрела на кобуна.
— При... при чем здесь... паладары? — наконец слабым голосом осведомилась она.
— Не слышала, Масуко-тара? А ведь по телевизору все время говорят, что паладары приглашают желающих поиграть на Арене. А, у тебя же нет телевизора. Ну хотя бы рекламный экран на площади видела?
