Березовые и кленовые рощи на Воробьевых горах встретили нас настоящей золотой осенью. Деревья пестрели зеленоватой, желтой и красной листвой самых разнообразных оттенков, и такая же листва, но уже опавшая, мягким ковром стелилась под ноги. Это буйство красок под ярко-голубым не по-осеннему небом и точно так же не по-осеннему под палящим солнцем радовало взгляд, и наполняло душу каким-то безудержным оптимизмом. Ну и что, что впереди холодные осенние дожди и пронизывающие сырые ветра, слякоть, а затем и пришествие зимней стужи, грозящей выморозить до мозга костей? За зимой опять придет весна, и расцветут буйные краски лета, чтобы приходящая им на смену золотая осень могла радовать нас так, как это она делает сегодня! Но даже и не в вере в вечное возрождение природы дело, а в том, что сейчас твоя собственная душа открылась нараспашку навстречу всему этому великолепию и согласна только радоваться и радоваться без конца...
Однако же дело, ради которого мы очутились среди красот осенней природы, все-таки напоминало о себе неясным тревожащим ощущением на самом донышке сознания, как холодный ключ, бьющий в глубине прогретого солнцем озера. По привычке вздохнув, прерываю созерцание и приступаю к расстановке мишеней. На этот раз у Лиды в сумочке оказалась россыпь холостых патронов, и мы снаряжаем ими по две обоймы своих пистолетов, а затем начинаем танцы вокруг мишеней, азартно сотрясая прозрачный чистый воздух грохотом выстрелов и наполняя его запахом сгоревшего пороха.
Набегавшись по поляне как с выстрелами, так и без оных, переводим дух. Привычно ставлю свой Зауэр на предохранитель, прячу его в кобуру и слежу за теми же действиями, которые совершает моя спутница. Конечно, когда мы будем возвращаться домой, наплечную кобуру она снимет и уберет в сумочку... И тут меня осеняет:
— Послушай, Лида, — обращаюсь я к ней, — а как поживает твой Вальтер?
На лице у девушки появляется вызывающее и одновременно слегка смущенное выражение, подчеркнутое легким румянцем, проступившим на ее щеках. Она пристально смотрит на меня своими карими, почти черными глазами, а ее левая рука, подхватив подол короткого, едва закрывающего колени, платьица, медленно тянет его вверх, открывая сначала левое колено, обтянутое фильдеперсом, затем ползет все выше, позволяя увидеть широкую черную подвязку... Смотрю, как завороженный, не в силах сразу отвести взгляд, хотя и понимаю, что вот так пялиться вроде бы и не совсем прилично. И в тот самый момент, когда, сделав над собой усилие, все же отвожу глаза в сторону, Лида делает молниеносное движение правой рукой, и вот уже эта рука, согнутая в локте и слегка прижатая к телу, держит пистолет, а левая поддерживает правую снизу.
Молодец, однако. Удержалась от искушения изобразить из себя опасную валькирию, направив на меня ствол. Да, гражданская война и служба в МЧК выковали из нее бойца, а не барышню, ради развлечения со своим кавалером балующуюся оружием.
— Молодец, — повторяю свою мысль вслух, — но есть небольшая недоработка.
— Какая? — удивляется девушка.
— Зауэром ты работаешь правой и кобуру надеваешь под правую руку. Поэтому Вальтер лучше держать под левой рукой — и левой же тренироваться им работать. Да и стрельбы с левой руки противник будет ждать меньше, чем с правой.
— Надо попробовать, — не стала возражать Лида и принялась отстегивать маленькую полуоткрытую кобуру, прижатую резинкой подвязки к ноге. Быстро справившись с этой задачей, она начала прикреплять кобуру к левому бедру, но вот вдеть резинку подвязки, охватывающую ногу, в прорези на кобуре оказалось не так просто. Я опустился на колено, чтобы помочь ей, но моя помощь, в конечном счете, затянула этот процесс очень надолго. Впрочем, ни она, ни я не сожалели о потраченном времени.
Когда боевая комсомолка в сумерках прощалась со мной у Страстной площади, с ее уст слетела так часто повторяемая в этом мире фраза:
— Береги себя!
Видя мое немного недоуменное пожатие плечами, она добавляет:
— Предчувствия у меня какие-то... нехорошие... насчет этой твоей командировки.
Черт! Ведь ни слова же ей не говорил про ту кашу, которая у меня заварилась в Берлине с людьми Ягоды, — а она как-то почуяла неладное. Ограничиваюсь обещанием:
— Зауэр у меня будет с собой, и по-глупому никуда голову совать не буду. Честно, не буду! Слишком уж хочу сюда вернуться. — И тут я ни капельки не лукавил. Действительно, хочу. Да и дел невпроворот. Начал — надо идти до конца.
На подходе к своему дому навстречу мне попадается прилично одетый господин, который, поравнявшись со мной, вежливо приподнимает шляпу и здоровается:
— Добрый вечер! Виктор Валентинович, если не ошибаюсь?
— Чем могу служить? — с ответной вежливостью интересуюсь у него.
Стремительным движением господин выхватывает из-за пояса наган, до поры скрывавшийся бортом пиджака, и сует мне его под ребра слева:
— Разговор есть, — негромко шипит он.
Нет уж, не надо мне таких разговоров. Крутанувшись вокруг своей оси, левой рукой подбиваю наган вверх и в сторону и тут же со всей дури бью господина коленом в пах. Не давая ему опомниться, без паузы, добавляю прямой удар пяткой ладони в нос. Зауэр бесполезен — после сегодняшних тренировок обойма его пуста, а вставить запасную, с боевыми патронами, я не успеваю. Поэтому без затей, кулаком в ухо, сбивая противника на землю, и ботинком по руке, держащей наган... За моей спиной ударяют почти слитно два выстрела, и сразу же — еще один дуплет. Некогда оглядываться — наган выбить не удалось. Крепкий попался орешек. Кидаюсь на противника сверху, левой рукой мешая ему навести на себя револьвер, а правой все же выхватываю Зауэр и от души луплю его рукояткой по голове. Раз, другой, третий... Мелькает глупая мысль: 'Теперь, небось, защелку обоймы чинить придется'. Сзади раскатисто грохочут еще два выстрела, затем еще один, и опять два подряд. Мой противник обмяк и, похоже, лишился сознания.
Только тут позволяю себе оглянутся, и в этот момент негромко хлопает другой пистолет, и еще раз, и еще... Лида сидит на тротуаре, с задравшимся выше колен платьем, опираясь правой рукой на землю, а в левой вскинут маленький Вальтер. У ее ног, скорчившись, дергается какой-то человек. Еще один лежит прямо за моей спиной, и рядом с разжавшейся кистью правой руки валяется тонкий длинный стилет. Немного погодя замечаю еще одного человека, валяющегося прямо в открытом дверном проеме подъезда.
Вскочив, бросаюсь к Лиде:
— Ты как? Не ранена?
— Пустяки, запнулась, — отвечает она.
Подобрав с тротуара свой Зауэр, бравая комсомолка сует его в сумочку, а затем неуверенными движениями поднимается с земли, даже не отстранив мою руку, которой я поддерживаю ее. Один чулок у нее безнадежно порван. Вальтер она из пальцев не выпускает. Однако, присмотревшись, мы видим, что ни один из нападавших не подает признаков жизни, и тогда Лида естественным жестом задирает подол и сует Вальтер в кобуру на подвязке левого чулка. Подхожу к своему противнику. Надежда, что хотя бы одного удастся взять живым, не оправдалась. Видно, я так отчаянно лупил его по голове Зауэром, что перестарался.
— Как ты тут очутилась? — задаю наконец давно вертящийся на языке вопрос.
— На Тверском заметила, что за тобой хвост увязался, — объясняет Лида. — Ну, и пошла следом. Зауэр на всякий случай вытащила, и когда они к тебе кинулись со всех сторон, сразу стала стрелять. А они не успели.
Как же, не успели. По меньшей мере один выстрел был в нее... Или в меня. Но в любом случае спину она мне прикрыла. Иначе взяли бы меня в оборот, а то и ухлопали, если бы сопротивлялся слишком резво.
Ну, что тут скажешь? Обнимаю ее и целую, шепча на ухо:
— А ты знаешь, что по старинному китайскому поверью человек, спасший другого от смерти, становится с этого момента ответственным за всю его дальнейшую жизнь?
— Куда же ты теперь денешься! — шепчет комсомолка в ответ.
Эх, жаль, что нельзя продолжать начатое долго и со вкусом. Обстановка, увы, не позволяет.
Да, нашумели и намусорили мы изрядно. Ничего не поделаешь, придется разбираться с московской милицией. Тем более что у меня теплится надежда — а вдруг угрозыск выяснит, что это за субчики и чего же им, наконец, от меня нужно было? Достали уже!
Вечером в понедельник беру извозчика у Пречистенских ворот, еду к себе в Малый Левшинский, там гружу в пролетку чемодан и отправляюсь на Северный вокзал, в прежнем моем времени известный мне как Ярославский. В начале платформы, куда еще не подали наш состав, уже стоит несколько человек — вроде бы узнаю кой-кого из членов комиссии. Бегут минута за минутой, и постепенно нас становится больше. Под тусклый свет ночных фонарей из вечерних сумерек наконец выкатывается наш состав. Проходит еще несколько минут — и появляется Фридрих Вильгельмович Ленгник со своим помощником, у которого в руках видна пачка билетов.
Шествуя со всей честной компанией вдоль поезда, автоматически фиксирую наличие в составе вагонов I и II классов, причем разных. Бросаются в глаза четыре вагона так называемого Владикавказского типа (а точнее, типа Эрнесто Полонсо), характерной чертой которых является несущий металлический полукузов (до уровня окон) толщиной 5 мм на хорошо различимых заклепках — вместо обычных вагонов на швеллерной раме и с деревянным корпусом, лишь у некоторых моделей обшитым сверху тонкими металлическими листами.
Но у нас оказался и не первый класс, и не второй, и не 'Владикавказец' — билеты нам были выписаны в вагон СВПС-микст. Под этим замысловатым обозначением скрывался 'спальный вагон прямого сообщения', располагавший равным числом купе I и II классов — по четыре каждого. При прежнем режиме вагоны первого класса окрашивались в желтый цвет, а второго — в синий. Вагоны же микст были пестрыми — одна половина желтая, а другая — синяя. Однако вагоны нашего курьерского поезда все окрашены в одинаковый зеленый цвет — прежний цвет самого демократичного III класса. Чтобы, значит, не кичились своим отличием.
Члены комиссии один за другим поднимаются по трехступенчатой лесенке, проходят в тамбур и распределяются по своим купе. Вагон не только снаружи, но и внутри оказался приличной сохранности. Редкие потолочные плафоны давали все же достаточно света (что есть большая привилегия — только первые два класса имели автономное электроснабжение вагонов), чтобы разглядеть благородное полированное красное дерево отделки, бронзовые ручки и замочки на дверях, ярко-синюю шелковую обивку стен с косым клетчатым узором. Внутри предназначенного мне двухместного купе первого класса — цветной витраж в верхней, не открывающейся части оконной рамы, мягкий спальный диванчик с толстой пружинящей спинкой, обитый синим велюром в тон стенной обивки, не менее мягкая откидная полка, кресло у противоположной стены и столик у окна, снабженный настольной лампой с конусовидным абажуром.
Видимо, при распределении мест между членами комиссии в соответствии с должностными рангами я попал на такой высокий иерархический уровень, что заслуживал поездки первым классом. Моим соседом по купе стал Сергей Иванович Сырцов, сразу, как молодой, уступивший мне нижнюю полку. Глядя на его грузноватую фигуру, тут же отказываюсь от предложенной мне любезности и категорически заявляю, что поеду наверху. Возраст возрастом, но подвижностью и гибкостью ему со мной не тягаться.
До отхода еще не менее двадцати минут, и, закинув свой чемодан на багажную полку (увы, прошли и пока еще снова не наступили те времена, когда пассажиры I и II классов могли сдать большую часть своих вещей в багажный вагон), отправляюсь прогуляться вдоль состава. Да, это действительно не прежний 'Сибирский экспресс'. Впрочем, вагон-ресторан в составе все-таки есть, а вот салон-вагон, позволявший пассажирам развлечься во время долгого путешествия, здесь отсутствует. В этот момент к поезду подают локомотив. Пышущая паром черная туша медленно выползает из темноты... Короткий удар буферов друг о друга, отдающийся содроганием по всему составу, — и сцепщики деловито соединяют передний почтовый вагон с паровозом. Подхожу поближе. Оказывается, нас повезет новенький, едва ли не первый из выпущенных Коломенским паровозостроительным заводом и уж во всяком случае, первый пассажирский паровоз советской разработки СУ.
Но вот настала пора отправляться. Проводник приглашает всех в вагон, и вскоре над перронами Северного вокзала разносится протяжный гудок нашего паровоза, вагон ощутимо дергается, и мимо нас начинает медленно плыть тускло освещенный перрон...
Особо не мешкая, устраиваюсь на верхней полке. Время уже позднее, а с попутчиками будет когда перезнакомиться и наболтаться до одури. До нашей первой остановки в Чите добираться больше семи суток, еще успеем как следует надоесть друг другу. А сейчас надо поспать...
Но быстро заснуть не удается. В голове неотвязно крутится мысль: хотя и помнится мне, что с Федором Вильгельмовичем мы не встречались ни разу, но чудится в нем что-то такое знакомое. Может быть, Осецкий виделся с ним в эмиграции? Вроде не должен был — Осецкий обитал в Брюсселе, а Ленгник отправлялся в эмиграцию дважды, и оба раза — в Швейцарию. На съездах или партконференциях? Не исключено, но если и виделись, то только если случайно остановился взгляд... И тут из памяти Осецкого все-таки всплыл эпизод, подтверждающий знакомство с Ленгником.
Это было... это было... самое начало 1920 года. Во всяком случае, до середины февраля, когда я (ну да, я — раз уж теперь личность Осецкого от моей неотделима) сдавал дела в наркомате Шейнману. Как раз тогда Фридриха Вильгельмовича и назначили членом коллегии НКВТ. Но поскольку он еще до кучи уже был членом коллегии Наркомпроса и ВСНХ, то и появлялся у нас изредка. Вот я и видел его, пожалуй, всего раз или два на заседаниях коллегии — тогда коллегия часто заседала, в иные недели чуть не каждый день.
Разобравшись, наконец, с этой беспокоившей меня загадкой, потихоньку засыпаю под мерный перестук колес, который доносит до меня ускользающий аромат воспоминаний собственного детства. Лишь поездка в Берлин напомнила мне о временах, когда никакого бесстыкового пути на наших дорогах еще не было, а вот в памяти Осецкого этот железнодорожный ритм жил как вполне привычный. Время от времени раздающиеся паровозные гудки, редкое мелькание фонарей, свет которых едва пробивается через щелки между плотными шторами на окнах, раскачивание вагона и толчки на стрелках нисколько мне не мешают, и лишь самым краешком ускользающего сознания улавливаю голоса своих попутчиков и шаги в коридоре. Но потом исчезают и они.
Следующие дни текут так, как они обычно и должны протекать в пути. То сижу в купе, глядя на пролетающие за окном среднерусские ландшафты, тронутые красками осени. То стою в коридоре, занятый тем же делом. То валяюсь на полке, читая роман Ильи Эренбурга 'Необычайные похождения Хулио Хуренито и его учеников'. А временами сажусь в купе за столик, достаю немецкое издание первого тома 'Капитала' и его русский перевод Скворцова-Степанова (перевод Лопатина и Даниельсона нравится мне больше, но его достать не удалось) и начинаю их сверять с карандашом в руках. В своей прежней жизни я не владел немецким и испытывал неудобство от невозможности разобраться с аутентичной терминологией Маркса. И вот теперь появилась возможность наверстать упущенное. А затем вновь смотрю в окно, за которым уже мелькают стоящие стеной сибирские сосны...
