Получив в собственность воробья, дядька Ванька повеселел. Наконец-то и у него появилась забота, соразмерная исчезающим силам:
— А ну-ка, сыны! Возьмите в сарае просечку для крупного сита и сделайте Гришке клетку. Такую, чтоб я за вас не краснел!
Работа нашлось всем. Тётю Зою, которая вышла узнать, почему замолчал баян, муж отправил варить пшённую кашу. А младшего Сасика, как я понял, дома сейчас не было. Он каждый июнь уезжал к тётке в Костромку.
Мне, как единственному оставшемуся не у дел, дядька Ванька сказал так:
— Будет твой воробей рядом со мной жить. Если выздоровлю, отпущу. А нет... Валерка отпустит.
Живёт в нём надежда. Не истончилась. А я ухожу...
И тут меня будто бы кто-то по башке саданул: куда ж ты дурак, уходишь, а память?!
Не успел ухватиться за эту мысль — ещё и ещё — по шее, да по спине:
— Барбос, сукин сын! Да что ж это за дитё?!
Бабушка, кто же ещё? Охаживает меня крапивным чувалом. И поделом. Заслужил. Отскочил я метров на пять — не отстаёт. Так и бежал впереди неё до самой калитки.
— В хате сиди, — кричит, — на улицу ни ногой! А вернусь, будет тебе чертей!
Глянул я сквозь щелку в заборе. Стоит дедов велосипед возле дома Погребняков, к тополю прислонённый, тяпки на раме, серп на багажнике, а дед у скамейки, с дядькой Ванькою ручкается.
Вот тебе, думаю, и Елена Акимовна! И как это она со спины углядела, что на рубашке карман грязный? Стал переодеваться, смотрю, а на плече чёрная полоса. Чиркнул наверное, когда под вагонами лез. Давненько со мной не случалось такой тотальной непрухи! Права тётя Шура, не мой это день. Вот вроде бы уцепился за какую-то важную мысль, а бабушка её мешком перебила.
Начал я голову напрягать — тут ручка в калитке загрохотала, кого-то не во-время принесло. Вышел на улицу — почтальонша:
— Вам телеграмма! Получите, и подпись вот здесь...
Чиркнул я, где показали, глянул в левую сторону: ушёл дядька Ванька. И моих стариков не видно уже. В поле наладились. Покуда дотелепают, жарюка-то и спадёт. Дед поведёт велосипед на руках.
Вышла уже Елена Акимовна из того возраста, когда трясутся на раме. Глянул наискосок: на смоле полным ходом разгрузка. Не до меня мужикам. Поднял к глазам бланк телеграммы, чуть в калитку не врезался. Мамка едет! Пишет чтобы встречали. Будет через семь дней. И счастье такое на сердце — весь мир хочется обнять!
Выгнал я из сарая своего "Школьника", сунул в мешок окучник с пропалывателем, к багажнику привязал и — как на самокате! Сильней оттолкнусь — дольше проеду. Всё быстрей, чем пешком.
Нет, думаю, не будет мне сегодня чертей. Не хватит у бабушки сил чтобы ругаться после такой новости. А телеграмма за пазухой, душу мою греет. Обычный почтовый бланк. Клочки телетайпной ленты оборваны с аппарата и наклеены между строк. Там текст. Цены в нём — три копейки за слово плюс пятачок подепешного сбора. А радость такая, что если я ею не поделюсь, она меня изнутри разорвёт. Куда там тому интернету! Поднажму, поднажму, выверну за очередной угол — нет, не видно дедушки с бабушкой, надо ещё! Уже и делянки, где через год будет футбольное поле наискось пересёк, во ходоки!
Возле правления семсовхоза выдохся окончательно. Постоял, посмотрел на дядьку Ваньку Погребняка. Он на Доске Почёта крайним справа висит, в самом верхнем ряду. Напротив крыльца скверик, низким заборчиком обнесён. В нём разноцветным ковром, чайные розы. Большие, как моя голова. Сколько раз хотел подойти. Не сорвать, просто понюхать. Да сторож разве позволит?
Тут слышу, за моею спиной:
— Гля, чи наш Сашка?
Я чуть велик не уронил. Повернулся, да как заору:
— Ба!!!
Не хотел ведь, само вырвалось. И, главное, руки, помимо моей воли, за пазуху шасть! Бланк телеграммы выхватывают, ей подают. Не деду, а ей!
Вот, думаю, падла этот несносный ребёнок, который сейчас мною командует! Знает же, что бабушка без очков и вообще ещё не научилась читать. Сам, гад, в натуре, дедушкин хвостик, но чует нутром, кто в доме настоящий хозяин!
А самому интересно. Наблюдаю, как будто со стороны, что ж Елена Акимовна делать-то будет? А у неё слёзы из глаз. Приняла она ту бумажку как иконку, двумя руками и говорит:
— Чи Надя... едет уже? — и бланк телеграммы деду суёт, мол, тоже порадуйся.
Жизнь прожил человек. Меня изучил как облупленного. Знает, что Сашка не станет беспричинно запрет нарушать.
— Что там, Степан? — ох, и не терпится ей убедиться в своей правоте!
Ну, дед тот мужик. Он своё счастье хлещет не залпом, а как самогон, по чуть-чуть, маленькими глотками. Прислонил свой велик к крыльцу, присел на порожек, в карман за очками полез. Нужны они тыщу лет в поле! И мне уже невмоготу: ещё б закурил!
Глянул я в синее небо, втянул в себя запахи детства. Под завязку, полную грудь. А денёчек-то, думаю, не так уж и плох!
— Поезд номер сто десять, — наконец-то читает дед и поясняет для бабушки, — тот же самый, что в прошлый раз...
Я знаю, что это не так. Отменили прямой "Владивосток-Адлер" в прошлом году. Теперь это прицепной плацкарт до Читы. Серёга рассказывал...
Огласив полный текст, Степан Александрович прячет очки:
— Радость радостью, а ехать пора. Хорошо бы управиться до темноты... Что ж ты, Сашка, тяпку не захватил?
Приподнимаю край мешковины, показываю прополочник.
— Тако-ое! — фыркает бабушка.
— Кому что, а барыне зонтик! — вторит ей дед.
Мне не обидно. Малому тоже. Нет негатива ни в детской душе, ни в пожилой памяти. Откуда им взяться, если мамка уже в поезде? Да и умом понимаю: слишком уж трудно пробивает себе дорогу всё новое, доселе невиданное. Сам, впервые попробовав велоблок в полевых условиях, сказал что это полная хрень, что тяпкой полоть намного быстрей. А вот у Фрола пошло с первого раза, у бабушки Кати тоже, что, впрочем, вполне объяснимо. Эти люди когда-то ходили с плугом за лошадьми.
Веду я свой велик. Дорога сама так под переднее колесо и укладывается! То ли прохладней стало, то ли счастье поставило меня на крыло и не даёт приземлиться. Глазом моргнуть не успел, до старого клуба дошли. Там вот-вот начнётся вечерний сеанс. Судя по бумажной афише, пришпиленной кнопками к Доске объявлений, "Хроника пикирующего бомбардировщика". На скамейке у входа сидят старики. Деда они знают. Он в Семсовхозе когда-то бригаду виноградарей возглавлял. Подкалывают напребой:
— Доброе утро, Степан Александрович!
— Что-то ты раненько сегодня, прям до зари!
Тот как может отшучивается:
— Солнце ещё высоко. Там делов на один чих!
— Ну, бог в помощь!
И всё-таки день клонится к вечеру. Тени над заводью стали длиннее и гуще. Камни на перекате уже не успевают подсохнуть от волны до волны. Дед достаёт из сумки пластмассовую литровую фляжку:
— Сбегай внучок, к колодезю, набери холодной воды.
Не хочет чтоб я увидел, как он будет переносить бабушку через протоку.
* * *
Когда я вернулся, прополка уже началась. Дед мерно взмахивал своей неподъёмной тяпкой, передвигаясь слева направо короткими полушагами. В приспущенной белой рубашке, он напоминал косаря. Бабушка не отставала, хоть изредка останавливалась чтобы выбрать и бросить в отдельную кучку куст малочая. Оно и понятно. Дед обрабатывал четыре рядка разом, она только два. Изредка они перекидывались парой коротких фраз, но больше мочали, чтобы не сбить дыхалку. А я собирал агрегат и поминал добром советские ГОСТы. В детских, и взрослых велосипедах внутренний диаметр рам был одинаков.
Велоблок получился ладненьким и компактным, но не шедевр.
Цепь болталась и гремела на раме, и это ещё полбеды. Передняя вилка ходила из стороны в сторону, мешая сосредоточиться на прополке.
Минут наверное пять я убил на начало рядка. Там и трава гуще и качество обработки земли оставляло желать лучшего. Шоркал своим агрегатом вперёд и назад, пока не приноровился левой рукой удерживать руль, а правой толкать раму. И дело пошло почти без усилий. Чернозём подвижной волной струился над узким лезвием. Неокрепшие стебли разномастного сорняка покорно ложились под ноги. Ни с чем не сравнимый запах кубанского поля свежим ветром гулял по душе. И руки ещё не забыли старое ремесло, и мамка уже в поезде. Не это ли счастье? И я заорал во всё горло песню Демиса Руссоса, которую очень любил слушать под водку, хоть в эти годы больше уважал Робертино Лоретти.
"Ever and ever, forever and ever you'll be the one
That shines in me like the morning sun.
Ever and ever, forever and ever you'll be my spring,
My rainbow's end and the song I sing..."
Ну, это типа того что "Ты всегда была единственной, как свет во мне утреннего солнца. Ты всегда была моей весной, сбывшейся мечтой и песней, звучащей во мне". Дерибас, короче. Влюбившись впервые, все пацаны моего времени сочиняли такую хрень. А вот мелодия — то да! Мелодия на зашибуху. И голос у грека грудной, насыщенный, вязкий, льётся как молоко. Такое не повторишь. Да я и не старался. Орал, не всегда попадая в ноты.
Второй куплет спеть не успел. Осёкся, когда сзади меня подергали за рубашку, как всегда вылезшую из штанов.
— О чём это ты, внучок, так жалобно голосил? — спросил дед Степан. — Знал бы слова, заплакал.
Огляделся: твою ж дивизию, это ж я его обогнал! И бабушка уже позади. Отложила в сторону тяпку, инспектирует мой рядок: не напортачил ли чё? Я даже немного обиделся. Особенно когда дед отодвинул меня рукой, подхватил велоблок за раму и попылил, как трактор "ДТ-75". Походу, прошёл-таки агрегат государственную приёмку.
Остальная работа прошелестела за полчаса. Не было в ней уже той песенной широты, голимый аврал. Мы с бабушкой тяпками обрабатывали начало рядка и едва успевали посторониться, когда
дед выходил на разворот, обдавая нас пылью и запахом пота. Ну, ещё там, где между рядков были досажены веники, тоже пришлось вручную полоть и окучивать. С агрегатом не развернуться.
Со стороны огородной бригады подтянулись припоздавшие зрители. Постояли, толкая друг друга в бок, но слов не нашли, вернулись обратно. Пацанчик на дамском велосипеде "лаптёй тормознул", попрыгал сдавая назад, штанину из-под цепи вызволил, закатал выше колена и почесал себе дале.
Солнце немного просело, но камни на перекате ещё не окрасились в розовый цвет, когда мы пошабашили.
— Дольше шли, — констатировал дед закуривая первую и последнюю папиросу.
Не удивлюсь, если по весне он возьмёт пару участков.
* * *
Был бы день каким-нибудь рядовым, я бы конечно огрёб свою долю словесных аплодисментов. Только думы у взрослых сейчас не о том. Это для нас с Серёгой мамка жизненный стержень, а для них она тоненькая тростиночка, которую нужно кохать и беречь. Время другое. Не докатилось ещё до наших широт само словосочетание "пожить для себя". А если б и докатилось, не прижилось. Слишком уж дико оно звучит. Так что моим старикам за оставшуюся неделю ого сколько дел нужно наворотить, чтобы встретить свою Надежду как подобает. Ну, насчёт того, чтобы поставить на стол что-нибудь вкусненькое, за бабушкой это не заржавеет. По-другому готовить она не умеет. А вот хату надраить до блеска, огород привести в порядок, постирать бельё, выгладить его, накрахмалить — это дела первостепенные. В меру сил надо помочь.
Не знаю как деду, а мне очень хотелось, чтобы на обратном пути встретился хоть кто-то из стариков, пожелавших нам "доброго утра". Но сеанс уже начался. Не просто же так они сидели около клуба? А так, праздник конечно. Верней, предвкушение праздника. Я даже придумал что подарю мамке. Смотаюсь с утра на первую гору, нарву там букет полевых цветов и поставлю в вазу. Она их любит пуще любых роз. А Серёге отдам письма той самой Марэ-Паркалы. Пусть радуется.
Я, кстати, совершенно не помню тот день когда мой братан вернулся из санатория. То ли не ездил встречать на вокзал, то ли память моя посчитала этот момент нресущественным. Вот разные мелочи из неё водкой не вышибешь, а тут... Помню к примеру, как Серёга намазал мне губы стручком горького перца. Помню как он заболел желтухой и к нам нагрянули санитары из санэпидстанции.
После той обработки, окна и пол пришлось перекрашивать, а на серебряной ложке, забытой на подоконнике остались тёмные пятна. Она у меня кстати до сих пор в буфете лежит, в смысле, лежала. А уж когда на носу у брата чирей вскочил, это была традикомедия. В школу идти не хотел, "позориться перед девочками". Бабушка ему тогда помогла. Запекла луковицу в духовке, прилепила на пластырь к больному месту, за ночь оттуда всё вытянуло. Как бедный Серега радовался! Он уже в то время был бабником-интернационалистом. Каждое утро морду свою прочищал огуречным лосьоном. Мамка рассказывала, что когда он появился на свет, у неё не было молока. Кормили его все обитательницы палаты: казашки, чувашки, немки, алтайки и кумадинки. Русских, наверное, в роддоме никого, кроме неё, не было потому что братан их всю жизнь игнорировал. В итоге женился на немке. Такой непонятный для меня бзик. И характеры у нас разные. Может быть потому, что Серега родился в Алтайском крае, а я на военном аэродроме в Приморье.
Вспоминая о будущем я настолько ушёл в себя, что врезался колесом в дедов велосипед. Поднял глаза — стоят, поджидают.
— Чи ты, Сашка, не поспишь на полу первое время, когда мама с братом приедут? Устанут они с дороги. А как пенсию принесут...
Такая привычка у дедушки с бабушкой — просчитывать всё заранее, надеяться только на свои силы.
— Конечно посплю.
Не буду же я им говорить, что мамка привезёт раскладушку, а Серега задержится в санатории ещё на пару недель?
— Ну тогда слава богу!
Старики потопали дальше, мимо правления. Я глянул направо и обомлел. Около новой школы укладывали асфальт. За частоколом деревьев дружно взлетали лотки подборных лопат. Сразу несколько мужиков орудовали деревянной гладилкой, похожей на огромную швабру. Самосвал с приподнятым кузовом рывками освобождался от груза, стараясь не замарать бетонный бордюр. Вдоль окон, густо измазанных известковой побелкой, медленно двигался дорожный каток.
Я подошёл ближе. Ну да, никаких сомнений. Асфальт ложили в том месте, где первого сентября был должен погибнуть братишка Наташки Городней — тот самый пацан, что пару недель назад умотал с мамкой в Медвежьегорск. В моём каноническом прошлом его вытолкнут из толпы любопытствующих под заднее колесо этого вот катка, на первой в истории школы большой перемене. А если бы он не уехал?
Солнце заметно просело за горизонт. Я смотрел в его сторону опустошённым взглядом и думал о том, что жизнь, по большому счёту, состоит из чреды мелочей. За их монотонной обыденностью трудно порой различить замковый кирпич, на котором держится всё, что построено до того. Человек самонадеян, а подсказчиков только три: интуиция, совесть и воспитание. И тут ко мне в голову вернулась шальная мысль, которую я не успел додумать сидя на бревнышке возле калитки дядьки Ваньки Погребняка. Я понял что память — свойство разумной материи, которая просто не может существовать вне человеческого сознания. Жизнь это, если совсем просто, способность видеть, слышать, думать, любить и совершать осознанные поступки. Всё это у меня есть, здесь и сейчас. А будет ли в том настоящем, где я числюсь пенсионером? — поди, проверь.
