Уже через две недели Бен начал прикладываться к маленькой фляжке, которую сам и купил в сувенирном магазине, а еще через неделю — напился до отключки.
Теперь, из недели, три дня выпадали на похмелье и плохое настроение. А вчера, Бен собрал немногие вещички, коими уже обзавелась Кайта, сложил их в мусорные мешки и выбросил вон из своего номера.
И сделал это, будучи абсолютно трезвым!
"Кокон..." ожидал скандала, разборок или хоть единого звука, но — ничего!
Кайта в номере не появилась ни в тот вечер, ни сегодня.
И, если повезет — не появится и завтра.
Не нравилась она артефакту. Категорически и бесповоротно. Тем более, что в отличии от остальных, артефакт ангела попробовал на вкус в самом что ни на есть прямом смысле этого слова.
Попробовал и сравнил, благо, было с кем — Олег и сам Повелитель Талль.
В сегодняшний сон своего владельца артефакт проползал осторожно, готовясь каждую секунду смыться в быстром темпе. Повезло. Аркан спал крепко, без снов и снилось ему что-то совсем невообразимое, лютое, от чего кровь стыла в жилах, но проснуться сил не было. Ни сил, ни желания. Словно не вещи выбросил мужчина, а свои собственные батарейки, что вынул откуда-то, превращаясь обмякшую игрушку.
Касаясь сознания, "Кокон..." обнаружил несколько лакун, причем пара была совершенно свежих, кровоточащих, а штуки три уже затянулись или взялись твердой коркой запекшейся крови. Заметавшись, нашел артефакт и следы, цепочку ровных отпечатков, женских шпилек, прошедшихся и даже попрыгавших. В том, что это сделала Кайта, "ковер-самолет" сильно сомневался — слишком нарочито-грубо, слишком глубокие следы, слишком яркие воспоминания вырваны и вырваны бессистемно и бессмысленно. Так любопытный ребенок собирает цветы, срывая лишь самые большие и привлекательные.
Бен ворочался, погружаясь на новые слои снов и замирал, спокойно и глубоко дыша, когда ткань сна становилась понятна и не вызывала отторжения.
Ничего в человеческом разуме не пропадает бесследно — миллионы перекрестных связей, нервных волокон и структура, сама структура мозга, может быть повреждена. Повреждена окончательно и бесповоротно, но вот для существа с мерностью 51, существовал и еще один план, кроме физического. Артефакт "расцвел", собирая воспоминания, заполняя лакуны и удивляясь выбору существа, эти лакуны оставившего — ни здравого смысла, ни далеко идущих целей.
Обычное любопытство, по праву сильного.
Заплатки, восстановленные воспоминания — в ход пошло все.
Через пару часов реального времени "ковер-самолет" отстранился, рассматривая дело своих мерностей-лепестков.
Морпех ровно дышал, любуясь во сне пламенеющим закатом.
В два движения, артефакт поставил придуманную им самим защиту, от очередных посещений личности-разрушителя и честно сжался в привычный бутон, впитывая себя в четыре подсвечника.
Работать с человеческим мозгом намного сложнее, чем просто бродить по всем вертикалям, отыскивая себе приключений на все точки.
Уже впадая в спячку, ощутил "Кокон..." слабое прикосновение, теплое, дружелюбное и заботливое — примерно так человек поправляет одеяльце на спящем ребенке, любуясь и радуясь за маленькое существо, только-только начинающее познавать огромный и на всю голову раненный, внешний мир.
Неведомый "поправлятель одеялка", походя, подправил нити защиты и исчез, словно и не было его вовсе.
Сладко спал Бен, впервые за этот месяц без потайной жажды и выздоравливая, с каждым вдохом и выдохом.
Дремал "Кокон перемещения", перебирая в своем внутреннем мире, столь моментально расширившемся, все чему научился, что видел и о чем мечтал.
В клетке Фарадея бился длинноухий и острозубый, лишенный последнего шанса на освобождение.
Он грыз прутья, растекался туманом, взмывал под потолок и проклинал тот день и час, когда поддался на уговоры проклятого Джаулина, пройтись "огнем и мечом" по холодной части континента, проведя подсчет голов живого скота, городов и деревень.
Все то, что было хорошо для Соединенных Штатов, в Канаде оказалось ни к чему. Первые же морозы выбили три четверти Младших и половину тагриссов, замерзших в кость. Новообращенные, такие смелые с тагриссами за спиной, оказались, на самом деле, ни к чему не пригодной дрянью. А рыбья кровь, так изумительно оттеняющая человеческую, в элитных ресторанах столицы, в больших дозах вызывала сонливость, приступы головокружений, галлюцинации и блокировала способности к открытию любых порталов.
Так его и повязали, сонного, три охотника, разговаривающих на странном наречии, смеси английских, французских и индейских, слов.
Была слабая надежда, на встречу с высокоразвитым разумом, слабозащищенным, но свободным в передвижениях. Надежда так замечательно исполнилась! Появился странный человек, подточенный изнутри сомнениями и нервотрепкой. За доли секунд Марвэ Кон-Фималь, смог подготовить все, для собственного спасения, оставив частичку себя в разуме смертного.
И вот теперь эта частичка горит, передавая боль целому.
Сгорает надежда, порождая безумие.
Едва безумие захлестнет разум Кон-Фималя, как род откажется от своего непутевого старейшины и выберет нового.
Джаулин узнает о гибели, но не было ли именно это, его тайным планом?
Вампир тоскливо завыл, ломая клыки о прутья клетки...
* * *
— Франциск... — Я прислушался к звучанию имени и смерил взглядом отмытого пацана, сероглазого шатена, с двумя шрамами, над правой бровью и на правом же, виске. — Франц, значит. А мне — нравится.
Парень облегченно выдохнул, словно я мог сказать о его имени что-то нехорошее!
Странные они, что Вродек, что Бен, что, вот теперь, Франц.
— Мелкого как решили назвать? — Я кивнул на жмущегося к ногам чеха, волчонка.
— Никак, пока. — Оборотень широко улыбнулся. — Пусть, сперва, в человека обернется, а там видно будет.
— Знаешь, Вродек... — Я усмехнулся так язвительно, как только мог. — Начинай думать о имени уже прямо сейчас... Дети так быстро растут!
Всю прошедшую неделю пещеру драили, чистили и приводили в порядок. Замывали кровь, вытаскивали куски тел, скармливая голодным зверям и разбрасывая кости в разные стороны, как можно дальше. Пришлось по орудовать иголкой и ниткой, сооружая "очеловечившемуся" волчонку, подобие теплой одежды и просто — одежды. Горящий тагрисс умудрился подпалить тюк с макиздями, скотина эдакая и растоптать мою любимую ложку, урод. Жестянку с солью пробило пулей и пришлось налаживать процесс фильтрации и выпаривания.
Волчонок, вкусивший крови своего врага, но не ставший человеком, теперь изредка порыкивал в ответ, огрызаясь, но не борзел, разрываясь между Вродеком и Францем, не понимая, отчего оба предпочитают находиться в неудобной, двуногой форме, окутанные толстым слоем ткани, защищающей от холода намного хуже, чем прекрасная, серая шкура, данная природой от рождения.
Первые дни мы спали в полглаза, готовясь к нападению, волки успевали раз пять-шесть, за сутки обегать все окрестности, принюхиваясь и разбирая следы.
Позавчера повалил снег и сегодня мы сладко дрыхли до самого обеда — теперь, даже если кто и появиться, то найти кости тагриссов, раскиданные в радиусе пятнадцати километров, под слоем глубокого, свежего снега, будет совсем не просто!
— Олег... — Вродек оторвался от разглядывания вьющихся огоньков костра, на котором я варил обед. — Возвращаться надо... Эрнесту я все объясню, тебя никто и не обвинит, ты не думай! Только, я сейчас понял, что ничего не смыслю в воспитании детей. Особенно таких непростых, как Младшие, как Франц, как Мелкий...
Волчонок повел ухом, давая понять, что он все слышит, а Франц просто прижался к плечу оборотня, боднув его лбом.
Не слишком болтливый Франц. За первый день сказал только одно слово — "спасибо" — когда я швы ему наложил. Хотя, зачем я это сделал — ума в голову не возьму, наверное, сработала привычка.
— По свежему снегу далеко не уйдем. — Я помешал в котле и закрыл его крышкой. — Так что... К разговору вернемся после снегопада.
— А если нас найдут? — Вродек сжал кулаки. — Им же все-равно, кого убивать! Дети, старики, женщины... Лишь бы эмоции били через край, лишь в глазах жертвы — страх.
— Вродек! — Остановил я чеха, от продолжения. — Иди-ка ты... На охоту, что-ли... Сказано — после снега, значит после снега.
— Так ты — не против?! — Оборотень сильно удивился, когда до него дошло, что именно я сказал. — Вернешься с нами?
— Вродек... Ты, по занудству, уже Аркана переплюнул и встал вровень со мной. Иди, уже... Охоться, волчий пастырь!
Минута и трое волков выскользнули за брезентовый полог, для надежности залитый водой и превратившийся в ледяную стену, с узким лазом-входом, оставляя меня в тишине и одиночестве.
Через пару часов они вернутся, может быть, даже и с добычей, в чем я лично, сильно сомневаюсь. К этому времени их будет ждать горячий обед, теплая пещера и компания друг друга.
А что ждет меня?
Снова — готовка?
Снова — длинные сказки на ночь, разборка оружия вместе с Францем и черный сон?
Бен сделал выбор.
Вродек делает выбор в очередной раз.
А что делаю я?
"А делаю я то, что ненавижу больше всего: плыву по течению!" — Ответил я, самому себе, громко и отчетливо.
И ничего не изменилось.
Мир не перевернулся, на меня не свалилось наследство и я не проснулся от страшного сна, в объятьях любимой Настены. Все так-же кипел на угольях костра, котелок, булькая будущим обедом.
Все так-же, разгоняли тьму светодиодки, запитанные на кипящую в кружке, воду.
Можно сто раз признаться, тысячи раз поклясться, но без первого шага, все это — лишь слова, вибрация, сотрясающая воздух задарма.
Мир без дела, это падение в бесконечную пропасть.
Отодвинув котелок в сторону, убрал кружку с проводами и, в багровой полутьме костра, быстро оделся.
Это не побег.
Это — прогулка.
Разогнать кровь и прогнать хандру, "выходиться", выплеснуть мерзкое настроение на белый снег, устать.
Заложив камнями выход — от животных — от человека надо растяжку ставить, щелкнул креплениями лыж и побежал в сторону, противоположную волчьим следам.
В этот раз я умнее и палки из Траннуика я прихватил!
Мягкий снег проваливался под лыжами, оставляя после меня две глубоких полосы, быстро засыпаемых, но не невидимых. По ним и вернусь. А может быть и нет. Сделаю круг и вернусь к пещере с другой стороны.
Очень большой, круг!
Работая палками, сгибаясь и разгибаясь, переставляя ноги, пробивался через валящий стеной, белый снег. Следы заваливало почти мгновенно, слепило глаза, а стоило одеть очки — их тут же начинало залеплять белыми снежинками.
Знаю, что ходить по лесу, под валящим снегом, на лыжах — маразм. Но — надоело. Словно я вернулся в те институтские годы, когда меня попросили присмотреть за соседями по комнате, типичными ботанами, сорвавшимися из дома за романтикой и морскими, просоленными ветрами.
Из-за снегопада, зевнул крутой спуск и помчался вниз, с замиранием сердца и надеждой, что там, внизу, нет реки. А если и есть, то там не очень глубоко. А еще лучше, что все замерзло и...
Ага.
Замерзло.
И я перескочил на другой берег.
Без переломов.
Не сломав лыжи.
Все, как я и мечтал, все, на что я надеялся.
Только, где я нахожусь?!
Стена оврага, высотой с полсотни метров и взбираться на нее, в лыжах, совсем не смешно.
И кустарник — совсем не канадский...
И овраг — знакомый.
Только знакомый не этим временем. Другим, совсем другим временем, знаком мне этот овраг!
Здесь я уже был. Только спустился — с другого берега. Летом.
Осторожно развернувшись, пошел вниз по течению, пока под лыжами что-то не скрежетнуло.
Если я прав, то знаю, что именно сейчас находится под полозьями.
Закругленные зубья бороны.
Опустившись на колени, в две минуты расчищаю хорошо знакомый сельхоз агрегат, ржавый, утонувший боком в русле разъехавшегося за все эти годы, ручья.
Из чувства противоречия, возвращаюсь по своим следам и приступаю к поиску того, чего здесь, может быть, никогда и не было. Или, развалилось в прах, за 40 лет зим, лет и весен.
Волчьи кости.
Массивный волчий череп, с отсутствующим клыком, нашелся очень быстро. Выбеленный временем, освобожденный муравьями от плоти, он скалился на меня, притаившись в корнях лещины.
Едва я к нему прикоснулся, череп начал рассыпаться желтоватым порошком, словно признав руку убийцы. Легкий порыв ветра раскидал желтые крупинки, обнажая оставшийся для меня в корнях, сувенир.
Белый клык, в мой палец длиной.
Белый, словно ни время, ни погода над ним были не властны.
Что же... Этот клык, такая же моя добыча, как и тот, что остался в номере, рядом с конвертом. Рядом с моими часами, кольцом и бумажником. Рядом с ней.
Стянув перчатку с руки, забрал клык и спрятал его во внутренний карман комбинезона.
Как говорил Гуим?
"Зуб носить вшитым в шов рубашки, а коготь — под рубашкой"?
"А еще он просил никогда себя не беречь!" — Напомнила мне собственная память, с издевкой. — "Помнишь? Пока ты следовал этому совету — все играло и переливалось. А теперь?"
У меня два проклятья: воображение и совесть.
Теперь, туда же лезет память, чтоб ей никогда от склероза не страдать, моей зловредине!
Память, чаще всего шутит с человеком очень скверные шутки, оставляя в себе не самые лучшие воспоминания, а затем "полируя" их, трансформируя сперва в забавные, а потом и в душещипательно-ностальгические. Хотя, если откинуть шелуху, останется именно то, что и было: упавшее на асфальт мороженое, поломанная игрушка, несправедливое наказание и насмешки одноклассников.
И не надо напоминать мне, что все дети жестоки, а память — милосердна.
Милосерден склероз, а дети честны и открыты, пока за них не берутся взрослые учителя, калеча по образу и подобию.
На склон горы взлетел, не чувствуя под ногой осыпающегося снега, ни разу не оступившись. Повернулся к оврагу спиной и оттолкнулся лыжами, только что распрощавшись с прошлым, поставив последнюю точку в той, закончившейся именно сейчас, жизни.
Теперь уже не важно, что за спиной — только вперед!
Новое поколение лыж, не требующее смазки, почти не царапающиеся и легкие, не смотря на ширину и длину, проминали мягкий снежок и несли меня в обратную сторону, в пещеру.
Хотя и не вариант — быть может, я уже свернул не туда и теперь стремлюсь в обратную сторону, как кит на берег, а не в спасительные и богатые планктоном, глубины океана.
Видал я такого, "самоубийцу", которого японские рыбачки со всевозможной скоростью разделывали на кровоточащие куски, пока не протух.
Длинный, черный и мертвый.
А вокруг него оранжевые, мелкие фигурки, орудующие топорами и пилами, летящие во все стороны куски мяса и гортанные крики.
И чайки, которые ждут своего времени.
В детстве-юности, страдаючи топографическим кретинизмом, никогда не мог понять, с какой стороны находится дом. Вечно показывал не туда и не той рукой.
