На его лице, сморщенном от прожитых лет, имелась абсолютно козлиная бородка. Усы он тщательно сбривал, а маленькие тонкие пальцы украшал перстнями из золота. Еще имелся, как нетрудно догадаться, крест — изящно выполненной работы, который сейчас был спрятан под рубашку темного покроя, так как Ироним Евстратиевич больше не имел возможности носить служебное одеяние, виной тому был батюшка Питирим, а если точнее, то темные махинации самого Иронима, за которые он и был, извергнут из благоденствия, но потеряв сан, слава богу, не изменил своих убеждений.
— Ты все не веришь старый греховодник. Что же тогда ты испугался, когда сеньор Толстозадов приходил. После из церкви, выгнать тебя не могли, я даже думал; денег дашь на благое дело хоть с полмиллиона. Только хер от тебя дождешься — довольно эмоционально, высказался Ироним Евстратиевич.
Хотя на самом деле звали его Федя. Мамка называла Федькой, а Иронимом он стал опосля, но случилось так, что Федя исчез, а вот непонятный для многих Ироним прочно закрепился в сознании граждан, на радость бывшего Федьки.
— Пельмени ешь, сколько хочешь. Водку пей — не жалко. Девок с райцентра, если хочешь, привезу тебе в баньку, — а на церкву вашу не дам. Чтобы голытьба, за мои кровные, там успокоение получала — спокойно, обстоятельно ответил Иван Васильевич, после чего испугав Иронима Евстратиевича показал ему фигу из грязных пальцев, произнеся.
— Вот!!!
— Тьфу ты!!! Смотреть на тебя противно, что ты перед сеньором Толстозадовым хвостом крутил. Узнал, какая персона тебе нечестивцу честь оказала, а? — не унимался Ироним Евстратиевич.
— Ты Евстратиевич, вероятно думаешь, что пресвятая богородица Толстозадова сюда отправила или как? — не сдавался и Иван Васильевич.
— Может и не богородица, то мне знать неведомо. Только такие вещи без помощи и участия силы божественной не случаются. Так что задумайся на досуге — пафосно произнес Ироним Евстратиевич, закатив глаза и приняв ангельский вид.
— Так-то оно и божеское дело, дурак ты, за это и прогнал тебя Питирим — парировал Иван Васильевич, проглотив два больших пельменя и тут же опрокинув в себя полстакана водки.
— Ты это чего? На что намекаешь? Немедленно покайся!!! Власть наша, от бога идет. Божий промысел в ней веками заложен. Что говоришь, совсем из ума выжил, как я погляжу. Не успеешь оглянуться, как на Васю Зерножраева походить будешь!!! — испугался Ироним Евстратиевич и начал судорожно крестить воздух перед Иваном Васильевичем.
— Да прекрати ты, мать твою. Ладно, пошутил я. Нам с тобой грехов все одно не искупить, так что успокойся, все отвыкнуть не можешь, и Зерножраева мне не тычь — выжил из ума несчастный, обделается, все потеряет, а у него земли более моего будет.
— Да ты и не пробовал исповедоваться — утихомирил пыл Ироним Евстратиевич.
— Евстратиевич ты, я посмотрю самый что ни на есть дурак. Я перед тобою, считай, каждый божий день исповедаюсь, и с пельменями, и с курой жаренной, и с водкой, и с коньячком. Что тебе еще надо. Отпускай мне грехи, если силы имеешь, а нет, то и не вякай — с долей заметного возмущения произнес Иван Васильевич.
— То дело божественное, в церковь нужно и никак иначе — отрезал Ироним Евстратиевич, затем выдохнув для принятия водочки, добавил — Ты от чего в церкви язык в жопе держишь, то-то и оно, бог тебе не дружок Ироним — победным тоном закончил Ироним Евстратиевич.
—Ты откуда знаешь? Тебя в церкву батюшку Адриан все одно не пускает — не велено, а у меня тебе, чем не церква. Посмотри на иконы, вон в том углу и в молельне тоже бывал — насупился Иван Васильевич.
— Ты только Ваньша в молельне своей не бываешь.
— Тетка моя Ефросинья, да и сеструха Лариска — это их вотчина, что я еще туда лезть буду, каждый раз — угрюмо признался в грехе Иван Васильевич.
Ироним Евстратиевич многозначительно промолчал, осмотрелся по сторонам.
В большой гостиной имелась шикарная мебель. На полу дорогие ковры. Красивые шторы, современным манером отделанные потолки, при всем этом, было чисто, что не сочеталось с образом Ивана Васильевича. Но Ироним Евстратиевич хорошо знал, что здесь все вылизывает прислуга в количестве двух бабенок средних лет. Под руководством все той же Ефросиньи, которая к тому же делает и богоугодное дело, отгоняя охочего до бабьих прелестей племянника, на свое место. Хотя он сейчас свободен, но все равно, если нравится какая, то женись, а не пакости, не мальчишка давно.
— Так что ты говорил насчет своего очередного пророческого сна? — спросил Иван Васильевич, доев пельмени, смачно отрыгнув, но слава всевышнему, обошелся без трубного звука из нижней части туловища.
— Сон мне был странный, как наяву. Долго думал я и сейчас, еще к выводу окончательному не пришел. Снилось мне, что появился в нашем селе посланник самого сатаны. Понимаю я, что здесь он, а зачем не знаю. Ходит он, как у себя дома. Люди его за своего принимают, мнение хорошее о нем имеют. Он ведь это делать умеет, просто для него сие. На вид из себя пожилой, степенный, культурный. Говорит немного, но все по делу, обстоятельно. Я его вижу в настоящем виде, а граждане наши — нет. Он стоит, а за его спиной трубы огромной высоты из них дым черный валит. Гудит бесовая труба, что уши закладывает. Все быстро движется, грохочет. Металл, раскаленный по каналам льется и копоть жуткая. Адское пристанище за спиной его, и лицо его при этом другим становится — довольное, жесткое. Смеется он над нами всеми, забавно ему на нас людей божьих смотреть, когда за его плечами сама адская обитель грохочет. Еще люди там, много людей — все анчихристовы слуги. Бегают туда-сюда, кричат голосами мерзкими…
…Проснулся я, молился больше часа. Затем к тебе решил сходить, посоветоваться — закончил рассказ Ироним Евстратиевич.
— Чудно дело, ей богу. Я сам тебе хотел рассказать. Правда, пьяный я спал. Хорошо тогда с Васей Зерножраевым нажрались.
— Это когда ты в гости к нему ездил в ‘’Либеральный рассвет’’? — перебил Ироним Евстратиевич.
— Нет, когда в городе его встретил. Больше недели прошло, просто из головы у меня вылетело. Чего пьяному не померещится.
Ироним Евстратиевич терпеливо и с интересом ждал продолжения. Несмотря на свой бывший сан, он до полусмерти любил разные мистические истории. Много раз сам на себя накладывал взыскания за это дело, но все одно не мог преодолеть жуткое искушение. После же визита к ним Толстозадова, Ироним Евстратиевич и вовсе не прекращал думать, о подобной тематике в виде; снов, знаков, предчувствий и прочей ерунды, — которой так богата родная глубинка.
— В общем приснился мне Толстозадов, господи, как плохо он выглядел. Какой-то весь раздувшийся, будто протух на солнце. Тогда первый раз он хорошо выглядел — солидно, а сейчас, скажем прямо, не очень. С ним старик в генеральской форме, до того забавный, только мне ни до смеха, сдерживаюсь. Толстозадов тогда сказал.
— Леопольд Сигизмундович полюбуйся на него, это значит, он меня имел ввиду, — продолжил Иван Васильевич.
— Так что он? И что за Леопольд Сигизмундович, нехорошее имя отчество — спросил и уточнил одновременно Ироним Евстратиевич.
— Да что он. Палкой своей с черепом по полу колотил. Кричал так, что уши закладывало. Он, вероятно, посчитал, что я пьяный и ничего не пойму. Только я, Евстратиевич, не такой дурак сразу отрезвел, хоть и на время.
— Что же я его не видел? — обиженно произнес Ироним Евстратиевич.
— А я почем знаю. Не удостоил он тебя своим вниманием, что еще скажешь — засмеялся Иван Васильевич.
— Странно — с полной серьезностью произнес Ироним Евстратиевич.
— Дурак ты, чем дальше от таких деятелей, тем лучше — произнес Иван Васильевич, наливая водки.
— Зачем тогда Ваньша, ты свой мемориал соорудил?
— Причем здесь мой мемориал. Сейчас бы я его строить не стал, а тогда настроение было. Но, а потом пришлось уже и душу в него вкладывать — Иван Васильевич заглотил водку, не дождавшись Иронима, который, как кажется, на время забыл о ней родимой.
— Ты что думаешь, Толстозадов к тебе со мной пожаловал? Нет, мой друг, мемориал ему твой нужен. Сам ведь, помнишь, что начал ты его делать в те дни, когда только первые проблески нашего времени проявлялись. Первый день тогда был, когда об этих чепистах объявили. Это — знак. Первый ты Ваньша, отдал должное священному действу!!! Понимаешь меня или нет?
— Что во всей России — первый? — недоверчиво, но с выражением довольства на лице, переспросил Иван Васильевич.
— Если Толстозадов здесь появился, то это и есть главное доказательство твоего первенства. Понимаешь ты, что значит образ Толстозадов для нашего времени — любуясь сам собой, произнес Ироним Евстратиевич.
— Похож он сильно на одного господина, вот это я понимаю — пробурчал Иван Васильевич.
— Образ он принял, в то время — не меняя выражения лица и интонации голоса, возвестил Ироним Евстратиевич.
— Может и образ, только возникает у меня к тебе вопрос, о божьем промысле. Но не вяжется этот господин со святыми канонами церкви нашей православной.
— Брось Ваньша лезть со своими сомнениями, в дело тебе неведомое, надо, значит так надо. Давай, лучше рассказывай, что там в твоем сне дальше было — жестко одернул, Ироним Евстратиевич.
— Сказал он: что скоро приедут к нам с тобой люди из соседнего города. Нужно будет им оказать помощь и слушаться их, чего бы они ни сказали. Дело говорит: ‘’жизни или смерти’’ — глухим голосом, выражая внутреннее недовольство, произнес Иван Васильевич.
— Он так и сказал, что к нам с тобой? Ты не врешь? — переспросил Ироним Евстратиевич.
— Так и сказал, так что радуйся. Не забыл о тебе святой Толстозадов, упомянул на ночь глядя — с иронией ответил Иван Васильевич.
— Ты Ваньша, чем недоволен? Лицо у тебя так и скуксилось. Догадываюсь: гордыня тебя с жадностью мучают. Как же слушаться приезжих, кормить их. Что не прав я?
— Прав, конечно, почему я должен слушаться приезжих, когда я первым мемориал заложил? Скажи мне? — не уступал другу Иван Васильевич.
— Думаю, что у них есть что-то более важное, чем мемориал. Уверен, что так и будет. Такие вещи просто так не происходят — с важным видом произнес Ироним Евстратиевич, он уже заметно опьянел, голос стал высоким, лицо передергивалось от выпитого, а глаза быстро перемещались, то туда, то сюда.
Иван Васильевич задумался о чем-то своем, опустил охмелевшую голову вниз.
— Он сказал тебе, когда они пожалуют?
— Нет Евстратиевич, сказал: ‘’скоро’’ — зевнул Иван Васильевич.
— Вот теперь картинка шире стала, хоть через сны, но много ли мы знаем о промысле всевышнего — загадочно произнес Ироним Евстратиевич.
— Ты о чем, какая картинка? — ничего не понял Иван Васильевич.
— Я тебе говорил о своем сне, совсем недавно. О посланнике нечистого в наших краях. Так вот, все — это одно дело. Нечистый сюда прислал своего слугу, чтобы… — здесь Ироним Евстратиевич запнулся, соображая, как ему лучше сформулировать мысль.
— Чтобы помешать этим — добавил Иван Васильевич.
— Не только этим, но и нам вместе с ними. Так я думаю. Только, как его вычислить? — пьяным голосом сказал Ироним Евстратиевич, упер подбородок в согнутую в локте правую руку, смотря куда-то в сторону от Ивана Васильевича.
— Ну, это несложно. У нас чужаков не так много бывает. Совсем иное, что ты или мы, будем с ним делать, если он посланник самого нечистого. Вот — это вопрос, тебя он первого на кресте и подвесит — не выдержав серьезности разговора, уже перебравшим голосом засмеялся Иван Васильевич.
— Не смешно, как с ним быть, я пока не знаю, но думаю, что приезжие нам и подскажут — даже чересчур серьезно произнес Ироним Евстратиевич, покачнулся, вставая со стула, посмотрел на Ивана Васильевича, уже мало чего соображающим взглядом, после чего добавил — Пойду я на диван в гостиной прилягу, что-то разморило меня от твоего угощения. Бываешь ты Ваньша щедрым на бесовское угощение.
Ироним Евстратиевич еле перемещая свое щуплое тело, двинулся в соседнюю комнату, а Иван Васильевич высказался ему в спину.
— Пельмени нужно было есть. Хорошие, бульон внутри такой, что пальчики оближешь.
…Ироним Евстратиевич метался по дивану, испытывая на себе контраст пьяных сновидений. Иван Васильевич допив водку, уснул в кресле, успев съесть еще два десятка горячих пельменей, которые ему лично принесла тетка Ефросинья. Она еще стукнула своей грубой палкой по полу, напомнив своим недовольством самого Толстозадова, делавшего то же самое, только не наяву, а во сне. Хотя бес его знает, где явь, а где сон, когда хорошо льется водочка и смачно дымятся аппетитные пельмени, покрытые белым покрывалом жирной, как масло сметаны.
Проспали они совсем недолго, не прошло и часа, как тетка Ефросинья трубным низким голосом, совсем несоответствующим ее сгорбленной фигуре и почтенным годам, разбудила обоих, объявив.
— Там люди городские приехали. Вставайте алкоголики проклятые (при этом она с особым призрением посмотрела на Иронима Евстратиевича) Машина шибко дорогая у них. А у одного значок государственный. Вставайте позорники, беда на мою голову, позор какой. Государевы люди, а эти пропойцы валяются средь бела дня!!!
Иван Васильевич вскочил с кресла. Ироним Евстратиевич оказался возле него в одно мгновение, начал руками причесывать волосы, сбившиеся в бесформенную копну.
— Черт их принес, когда не ждали — недовольно пробурчал Иван Васильевич, потянувшись к бутылке с водкой.
— Поставь на место нечестивец — закричала тетка Ефросинья, Иван Васильевич злобно на нее глянул, но уступил, убрав руку от бутылки, — Ироним приведи себя в нормальный вид. Смотреть на тебя не могу, чего ты на этого придурка смотришь. Столько до этого дел полезных сделал: и церковь у нас, считай новая, и село переименовали богоугодным названием, да и все остальное. Зачем с ним время проводишь, не пара он тебе — пропащий человек, в грехи потонул, а ты с ним и за бутылку, вот и результат — гневно продолжила Ефросинья Петровна.
— Ну, ну тетушка. Ты не забывайся, я уже не малец прыщавый. Харчей быстро лишу, сама в монастырь к Питириму поедешь — прикрикнул Иван Васильевич.
— Ты меня не пугай. Питирим приедет, вставит нагоняй тебе богохульнику и тебе Ироним, ещё раз на орехи достанется.
