— Я займусь поиском слабых мест. У меня родственники в наркомате информатики, поводы для визитов железные.
— Я займусь оружием против Корабельщика, средствами уничтожения вообще. Он материален. А все материальное может быть уничтожено, надо просто знать, как.
— Я могу взять программу действий на после. Что кому сказать, кого куда передвинуть... И так далее. Сроки?
— А вот с этим я бы не спешил. Сперва надо убедиться, что он в самом деле не улетает. Больно уж риск велик. В случае любой ошибки наш провал гарантирован, а что значит провал, не мне вам объяснять. Легенду все помнят?
— Разумеется. Мы придумываем порядок действий для исключения несчастного случая. В конце-то концов, чтобы хорошо и правильно охранять объект, надо понимать, что ему страшно, а что — не слишком. И меры на “после" все равно ведь нужно приготовить. Уйдет Корабельщик сам или не очень, мы-то планируем остаться и жить здесь дальше.
— Кстати, товарищи, окончание войны в самом деле стоит отметить. Праздник нужно, парад, цеппелины с флагами. Нужна эффектная точка.
* * *
— Согласен... — матрос постучал пальцами по скатерти. — Точка получится эффектная. Вполне разумная идея.
— Вы что же, — Венька подскочил на лавке, — не понимаете, о чем речь?
И осел, безнадежно махнув рукой:
— Ну да, вы же матрос, откуда вам понимать, что такое мост высотой полтораста футов и пролетом в тысячу! Я вам скажу, не углубляясь в детали: для нынешней техники его и просто создать уже великое чудо. А создать за ночь и вовсе невозможно!
Вениамин потащил к себе кувшин с голицынским — тем самым, что на парижской выставке одна тысяча девятисотого года сами же французы-дегустаторы перепутали с шампанским. Остатки воспитания не позволили начинать с водки. Все же Вениамин Павлович студент, хотя и не окончивший курса.
О, как же давно, далеко остался тот студент! Затем заговорщик-освободитель, затем воздухоплаватель поневоле, затем кавалер Великой Княжны на Осеннем Балу; затем доброволец Зимнего Похода. Затем огнеметчик Слащева, живая легенда “пулеметен-штрассе" и полуживая туша под завалами. Раненый пленник, после каторжник на большевицкой стройке, возвысившийся до начальника этой самой стройки. Возвращенец из неполной сотни уцелевших... И, наконец...
Наконец, даже кержацкая выдержка лопнула.
Матрос между тем спокойно выдохнул и сказал без малейших признаков обиды или злости, всего лишь с печалью:
— Увы, Вениамин Павлович. Увы. Мало кто разбирается в чужом невозможном.
И отодвинул кувшин с голицынским вином подальше, не давая Веньке соскользнуть в отчаяние.
Венька замер, глядя на собеседника исподлобья. Эх, напиваться все равно с кем. Напротив матрос — пусть будет матрос! Подальше, у входа на летнюю террасу, за сдвинутыми столиками громкий спор — как поступить с цельным зажаренным кабаном. Прямо конгресс, немцы какие-то... Взять все — да и поделить!
Именно что взяли, да и поделили.
За кровавую авантюру Зимнего Похода у Крымского правительства взят Севастополь. Вот этот самый, в коем сейчас и развертывается драма. Прямо за окном ресторана Пушкинский сквер, густая листва самого конца крымской весны, шелест и чириканье. За сквером теплым, желтым, домашним просвечивают высоченные окна градоначальникова дома. В том доме делегация Крымской России, приехавшая на конгресс для урегулирования послевоенных отношений, статуса Керченского пролива, границ советского анклава и тому подобных вещей.
А немцы привезли на тот самый конгресс московскую делегацию. Привезли с явным намеком: в трех цеппелинах, “десятитонниках" уже новенькой советской сборки. Дескать, смотрите, и мы уже умеем, как приличные нации! Правда, что экипажи новоделов покамест набраны поровну из русских и германцев, но всего лишь год назад большевики и такого не имели. А сегодня уже обувные заводы большевикам налаживают австрияки. Рыболовные траулеры, по слухам, строят большой серией норвежцы. Шведские рудокопы дрессируют юзовских шахтеров. Даже греки, черт их побери, обучают большевиков тонкостям виноградарства!
Поручик Смоленцев, пожалуй, пошутил бы: “Ну и кому большевики доверят самую важную концессию, на построение коммунизма в России?" А начальник СПМК-72 Смоленцев, оставивший за собой пятнадцать недель и десять мостов, знал: обойдутся. Сдюжат. Разобьют задачку на сотню маленьких шажков — и сожрут, как сотни тысяч африканских муравьев сжирают попавшегося на пути слона...
Он, Венька, здесь один-одиношенек. Своего слона ему никак не одолеть.
Слева от матроса, лицом к лицу с Венькой — главный немец, знаменитый Петер Штрассер, командир дирижабельной эскадры. Темные волосы, темные живые глаза, черная форма морского авиаотряда — все безукоризненно выглажено и вычищено, немецкий порядок во всем. Лишь немецкому порядку Москва доверила драгоценные жизни наркомфина Гуковского и представительницы эсеров.
Представительница, кстати — пламенная Мария Спиридонова, что самого Ленина стыдила: “Распустил царей и подцарей по Крымам и заграницам!" Нужды нет: Ленин ее и послал в Крым. Дескать, посмотрите, Мария, своими глазами, легко ли Николаю Романову дышится в Ливадийском дворце? Не так давно Николай державствовал, а нынче каждый камень ему немой укор в потерянном величии... Делегация Совнаркома сейчас в особняке на Садовой, двумя улицами выше, где планируется открыть постоянное советское представительство.
А здесь нет ни дипломатов, ни делегаций. Здесь возвратившийся из похода огнеметчик Слащева заливает горе, и матрос-анархист ему самая подходящая компания. По сторонам от матроса и Штрассера за столами еще какие-то молодые дойче камераден, увешанные красными бантами. Немецкие и русские воздухоплаватели в одинаковых кожаных куртках. Пить пока не начали, хотя официанты уже предвкушают щедрый поток московского — некогда царского! — золота.
Матрос в своем бушлате и бескозырке выделяется среди воздухолетчиков: на кожанках свет люстры блестит, а в шерстяную морскую форму проваливается бесследно, только пуговицы злорадно подмигивают желтыми волчьими глазами.
Что матрос тут забыл, понятно: флот отошел к большевикам. Отошел при полном одобрении флотского народа. Особенно, когда вернувшийся Венька безо всякой задней мысли частным образом проговорился, что в Красной Армии пьяный офицер невозможен: пристрелит первый встречный коммунист. Слухи о железной большевицкой дисциплине разлетелись мгновенно и вызвали определенное уважение. Опять же, сильному и грамотному врагу проиграть не так стыдно, как уступить орде полураздетой неграмотной сволочи с одной винтовкой на троих. По некоторым словечкам, слышанным ранее в “красной каторге", Венька понял, что слух умело подогревается агентами красных. Но личные проблемы полностью заслонили государственные. Он партикулярный инженер, в конце-то концов.
Так или иначе, по договору флот переходил к большевикам полностью. Вместе с первоклассной военно-морской базой Севастополь, со всеми ее арсеналами, с полными доверху штольнями в Инкермане, с доками, мастерскими, с береговыми батареями. Наконец, с Корабельной бухтой. Кроме пары крейсеров и миноносной мелочи, в той бухте и относительно новый дредноут “Генерал Алексеев", и вовсе уж ветеран, “Георгий Победоносец", где пушки установлены даже не в башнях, а за стальными брустверами-барбетами. Но все равно, живой огромный корабль.
Выходит, принимать корабли матрос и прилетел. Его же и зовут...
Вениамин выпрямился, утирая салфеткой разом выступивший на всем лице холодный пот. Его же и зовут — Корабельщик!
Венька убрал руку от кувшина с вином. Сел прямо, осмотрелся. Город Севастополь, Пушкинский сквер под окнами резиденции градоначальника. Лучший в городе ресторан, по случаю богатых гостей, освещенный и прибраный. За окном набережная, за набережной цепочкой городские хлебные амбары, за амбарами — синяя-синяя Южная бухта, разделяющая город на две части. За окном хмельной теплый ветер: весна!
Года не прошло, как поднялся сын сибирского раскольника до высот высочайших, а ныне обрушился во тьму безнадежную и готов пить уже черт знает, с кем! Даже с неявным соперником за Татьянину руку...
Матрос между тем отодвинул кувшин с вином еще дальше.
— Напиться вы всегда успеете, Вениамин Павлович. Судя по вашему отчаянию, задачка представляется вам сложной?
Венька только руками развел: ну как объяснить матросу, почему простым увеличением в два, три, десять раз нельзя получить надежную работоспособную конструкцию.
Нет, в самом деле. Уж если придется драться, то сперва полагается объясниться начистоту. Вениамин поправил галстук и пиджак надетого для объяснения костюма, вздохнул и сказал:
— Корабельщик... Уж простите, я только сейчас вспомнил, где видел вас раньше.
— Ничего.
— Начну сначала. Справа от нас Пушкинский сквер, видите?
— Так точно.
— Час назад... — Венька посмотрел на большие часы: девять вечера, — мне в том саду Татьяна сказала...
* * *
— Я просила вас не ходить в Зимний Поход, но вы меня ослушались. Верно?
Вениамин кивнул, не находя слов.
— И вот вы снова здесь, и уверяете, будто бы нечто важное открылось вам в том походе?
— Да. Я...
— Я получила ваше письмо. Признаюсь, я рада, что вы меня не позабыли даже среди выпавших на вашу долю... Хождений по мукам.
И, глядя в радостное лицо кавалера, хмыкнула:
— Но!
— Но? — из Веньки с шумом вышел воздух.
— Но не могу же я нарушить собственное слово. В совете немедля перестанут принимать меня всерьез, а это гибель для Крыма. Все эти... — Татьяна щелкнула веером, и Венька словно бы услышал: “От работ отойти!" Девушка же продолжила:
— Все эти важные господа слушают меня до тех пор, пока видят во мне Великую Княжну, отдавшую себя всю целиком на государственное дело. Как только я уступлю малейшей человеческой слабости, мне конец.
— Неужели для меня нет никакой надежды?
— Мы в политике, а не в сказке. Большевики держат нас за горло, а если выпустят, мы упадем аккурат в гостеприимно разъятую пасть “Лионского Кредита", Моргана, Шиффа, Вальдбурга... Имя им легион! Поневоле приходится дышать... С оглядкой.
— Понимаю.
— Впрочем, если говорить о сказках... — Татьяна указала веером на громадные темные здания казарм, по ту сторону Южной бухты. — Если удариться в маниловщину низшего разбора... Помните, у Гоголя?
— Хорошо бы здесь пруд, а через пруд каменный мост?
— Пруд уже имеется, как видите. А вот если бы и правда мост, взамен этой цыганщины с понтонами, которые приходится разводить по три раза в день, иначе судам не пройти к Инкерману. Мост, под которым крейсер прошел бы, не снимая стеньги!
— Инкерман там, дальше, отсюда не виден. А там, куда вы показываете, всего лишь городской вокзал.
— Мне простительно, я нездешняя, — Татьяна улыбнулась мечтательно:
— Во-первых, мы утрем нос большевикам. Это наша “битва за мир". Мы обязаны показать, что не безрукие дармоеды, но равноправная договаривающаяся сторона. Во-вторых, это эффектная точка, завершение войны, она смоет впечатление от Херсона и Каховки. Вы же инженер-мостовик, и даже, я слышала, опыт у вас неплохой? Сотворите сказку!
Татьяна снова развернула веер:
— И тогда... Тогда я тоже сотворю... Чудо.
Вениамин Павлович склонился на колено, подобрал невесомый шелковый подол и прикоснулся губами. Как инженер-мостовик, он превосходно понимал: создать подобное за одну ночь невозможно. Вряд ли Татьяна уж настолько далека от наук, чтобы сего не понимать.
А значит, цена ему выставлена запретительная, и женщину эту он видит в последний раз.
Не говоря ни слова, Вениамин выпрямился, попрощался учтивым наклонением головы и отправился на берег. Понтонная рота наведет мост за ночь — если случится чудо, и у Веньки найдутся в кармане сто тысяч золотых дублонов капитана Флинта. Но понтонный мост уже имеется. Вот он, прямиком от набережной, мимо домика паломников, к Адмиралтейскому спуску...
Татьяна же, посмотрев мужчине вслед, переломила сложенный веер.
Ну зачем, зачем она вообще открывала рот! Надо было запросто броситься на шею!
* * *
— ... И все бы пошло иначе, — Венька вздохнул уже относительно спокойно. — Да меня воспитание подвело. Целовать надо было. Дурак я, что тут скажешь.
Корабельщик промолчал. Махнул мигом подлетевшему официанту:
— Чаю нам, горячего, крепкого. И закусить что-либо, на скорую руку. Герр Штрассер, как там ваши команды?
Герр Штрассер заулыбался:
— Наши еще часа два продержатся. Как ваши — не знаю.
— Предлагаю вам небольшую работу.
— Готовить все три корабля? — Штрассер ничуть не удивился. После зимнего полета в гости к Чешскому Легиону этот самый Легион восстал супротив Колчака, лишив омского правителя сперва денег — а потом и самого Омска со всею необъятною Сибирью. Германия приобрела двадцать тонн золота, а все участники рейда получили повышения в чинах, ордена и премии. А начиналось все тоже с незначительных, на первый взгляд, разговоров якобы ни о чем.
Корабельщик поднял глаза к разрисованному амурами потолку, пошевелил в воздухе пальцами, словно бы листая невидимую книгу.
— У вас грузоподъемность одного корабля из чего складывается? Как получить максимальную, в режиме крана?
Герр Штрассер с немецкой основательностью перечислил:
— Балласта двадцать четыре тонны. Топлива шесть. Экипаж, одежда, снаряжение — три. На бомбы нам оставалось три тонны шестьсот пятьдесят килограммов. Но это — чтобы достичь самой Англии и бомбить ее с высоты семь тысяч метров. Герр Клабаутерманн, уточните задачу с точностью до километра, и я отвечу вам с точностью до тонны.
Прямо на скатерти немец развернул военную карту города. Матрос ткнул в пустырь за обширными казармами Морского Ведомства.
— Отсюда и... Вот сюда...
Герр Штрассер вытащил счетную линейку — такой же отменной выделки, какую Венька уже встречал — и принялся считать, черкая на салфетке. За столиком установилась тишина. От входа долетел чей-то уверенный голос:
— Убивать надо, минимум, царя с женой. Ибо символ. Как ни поступай — народ запомнит и припомнит. Суд-приговор-расстрел, не иначе. А остальных либо за рубеж, либо менять фамилию и к черту на рога.
— Ну, — возразил еще один голос, намного постарше, — девчонка старшая у них сама кого хошь расстреляет. Как она главного жандарма-то, генерала Никольского, точно промеж глаз.
— Не спасет ее пистолет, — огорченно продолжил первый. — Желающих семейке Романовых лютой смерти уже столько, что поезд соберется отсюда и до самого Мурмана.
— Ну так послом ее куда-нибудь. Оружия только в руки не давать, а так не хуже Коллонтай.
— Ну ты и сравнил: девчонку с этакой... Коллонтай.
Еще вчера Венька бы вмешался; пожалуй, что и до поединка. Но сегодня... Кто он теперь Татьяне, имеет ли право вообще лезть в ее жизнь?
Разве Татьяна не понимала, чего требует?
Или все же не понимала? В конце-то концов, инженер-мостовик здесь он!
