— Двух его баб и прислужника в длинном халате положили тоже, — Торопка оставил в покое рукоятку сабли и перенес руку на нож, висевший на кожаном поясе в ножнах. Он опять шмыгнул носом перед тем как продолжить доклад, но его опередил ратник, не желавший оставаться в тени. Это был княжий отрок Данейка:
— Тысячник был сильно хмельной и лежал прямо на своих мунгалках, — с презрением покривился он. — Они бы к утру все одно задохнулись от его жирных телес, а прислужник, видать, нанюхался травного дыма, он даже не шелохнулся.
Не успел Вятка одобрительно хмыкнуть в усы, как в гриднице послышался шелест лопоти с вплетением в него железного звяка и глухих возгласов неопределенного значения, видно было, что собравшиеся не знали, как отреагировать на весть и по какому пути вести разговор дальше. Такое же чувство испытывали княгина с наследником, переводя взгляды с одного лица на другое и не останавливаясь надолго ни на ком. Наконец боярин Чалый стукнул кулаком в перчатке из кованых колец по доспеху на груди и громко оповестил гридницу о своих мыслях.
— Отрезали мунгалы нам отступ в темные леса, ноне осталась одна доля — положить животы за землю вятскую, а добро давно обратилось во прах, — он раздергал широкую бороду на две стороны и не понижая голоса договорил. — А из праха еще никто не возрождался, окромя сына божия Христа и восточной птицы Феникс, о которой мы слыхали от ихних купцов. Но тот Христос с той птицей — чужеземные, они нам не подмога, наша надежа была на Перуна, Велеса, Сварога и Даждьбога, которые от нас отвернулись.
В гриднице повисла сторожкая тишина, нарушаемая тяжким дыханием людей, понявших безвыходность положения, в котором они оказались. Но омертвелое состояние продолжалось недолго, оно было не свойственно вятичам, обладавшим большими стойкостью и упорством, нежели другие славянские племена. Тишину начали теснить восклицания, раздавшиеся со всех сторон, крепчавшие с каждым мгновением. Скоро помещение заполнил гул резких голосов, напрочь отвергающих покорность судьбе и призывающих к действию, разнобой продолжался до тех пор, пока воевода не вышел на середину гридницы и не вскинул руку. Буря людских чувств умерила натиск, волны их сшиблись друг с другом, распавшись на круги на полу и на стенах, а когда и те растворились, Вятка объявил:
— Не время заказывать нам отпевание у митрополита Перфилия с монахами, пускай святые отцы провожают в последний путь убиенных воев с умершими от ран. А нам нужно собраться в единый кулак и думать одну думу, тогда вывод получится как таран у пороков, прошибающий дубовые стены, — он огляделся вокруг и объявил первую мысль, чтобы направить совет в нужное русло. — Мы еще пленного мунгальского тысячника не спрашивали, пускай этот нехристь расскажет, как Батыга со своей собакой Себедяем надумали сломить нашу волю, и на какой стороне крепости они хотят усилить наскок.
Совет словно ждал этого сообщения, полыхнув новым пламенем жарких чувств:
— Торопка, ведите с Владком сюда немытого нехристя, пускай откроет нам злодейские свои помыслы.
— А мы над ними размыслим.
— А потом в котел его со смолой и грачиное это чучело надо взгромоздить на стену.
— Пускай прузи об него постукаются...
Торопка с Владком крутнулись на месте и пропали за дверью, чтобы через пару роздыхов показаться в проеме с добычей, крупнее обоих, подгоняя ее уколами ножей в спину и в ягодицы. В гридницу снова вкатился шум возбужденной толпы с отдельными громкими возгласами, в которых угадывалась надежда на лучшее. Он был слышен до тех пор, пока нехристь переваливался через высокий порог, задирая по привычке ноги, похожие на лягушачьи лапы. И иссяк, отсеченный как в первый раз дверными дубовыми плахами. Степняк застыл на середине помещения, сверкая злобными зрачками за оплывшими веками. Это был жирный мунгалин с огромным животом, сползавшим между коротких ляжек почти до пола, с завернутыми за спину толстыми руками, связанными лыковой веревкой, из одежды на нем висел кусок цветной материи, прикрывавший стыд. Мордастая и скуластая голова растеклась щеками по плечам, ходящим холодцом, она словно вырастала из мясистой груди, на которой трясся жиром подбородок. Вид свиноподобного существа, принесшего вонь, сравнимую с вонью разлагающейся падали, заставил многих из сидящих на лавках заткнуть носы рукавами. Граждане Козельска знали, что степняки не только не ведают банных дней, но дикую добычу они сначала подкладывают на седло под задницы, а когда она уплотнится и провялится, употребляют ее в пищу, почитая за деликатес. Но если раньше многие предпочли бы выйти за дверь, то теперь каждый терпел вонь как мог, желая услышать от полонянина ответ, несший в себе ключ к действию. Воевода смерил тысячника огненным взглядом и повернулся к хозяйке княжих хором:
— Матушка Марья Дмитриевна, без толмача нам не обойтись, мунгальское таргаканье с кургуканьем будет похлеще грачиного, когда эта птица чует опасность.
— Наш толмач убитый, уж как две седмицы, — отозвалась княгиня, прижимая к носу шелковый платок. — Ты воевода сам разумей, где его сыскать, чтобы он сумел распутать ордынский восточный клубок из льстивых словесов.
— А у нас-от одна тысячница Улябиха угадывает ихний грекот, и то больше по наитию, — оглянулся Вятка на вдову сотника Званка. — Остальных степняков, живших среди наших граждан, как корова языком слизала, когда батыговы орды подошли под стены Козельска.
— Тогда пусть Улябиха выходит на поединок, коли у нее с ордынцем одно звание, — с любопытством наклонила голову княгиня, пряча за ресницами бабий интерес.
Но как ни старалась смышленая Улябиха, разговорить словесного поединщика она не сумела, тот лишь выставлял вперед стриженый лоб и пожирал ее огнем ненависти, плещущим через оплывшие веки, повторяя одно и тоже:
— Алыб, харакун, дзе, дзе... Харакун урусут.
Наконец тысячница начала выходить из себя, глаза у нее налились кровью, а правая рука тяжело легла на яблоко меча. Воевода тоже понял, а вместе с ним остальные, что мунгальский тысячник уже сам приговорил себя к смерти, как только осознал, что песенка его спета. Ведь если он даже вырвется из рук урусутов, в орде его ждет мучительная смерть на колу или через ломку хребта, когда двое крепких кебтегула мгновенным движением с хрустом переламывают приговоренного пополам, бросая еще живое тело на съедение шакалам. Добиться от него можно было только одного — приступа звериного бешенства, когда он сам бросится на ратников, пытаясь зубами добраться до горла, одновременно ловя левым соском острие меча или сабли. Тысячник с пеной в углах рта продолжал рычать матерым зверем:
— Гих, урусут харакун... кху, кху. Уррагх, монгол!..
И мунгалин добился своего, напряжение пятидесятидневной осады отразилось на лицах выборных выплеском гнева, многие из них вскочили с мест, выхватывая оружие, они закричали, указывая на него пальцем:
— На кол его, и с тем колом на крышу глухой вежи!...
— В котел поганого, а потом на стену под мунгальские стрелы!..
Злоба на лицах урусутов вконец взъярила ордынца, он еще не встречал от них достойного отпора, чаще видел покорность судьбе. Он бросился на жалких хашаров, оскалив гнилые зубы, он рвался к ним цепляясь короткими кривыми ногами за кусок цветной материи, свалившейся с жирного тела и путавшейся под ними. Мунгалин почти допрыгал до Улябихи, завертывая голову набок, чтобы удобнее было впиться зубами в ее горло, но та опередила дикого самца, всадив меч в середину его груди и провернув лезвие несколько раз. После чего выдернула клинок и не глядя на хрипящее кровью животное в получеловеческом облике, падающее к ее сапогам, полоснула лезвием по спине один раз, а потом другой, повернув меч плашмя, стряхивая потоки крови на заскорузлую кожу врага. Всунув оружие в ножны, пошла не глядя ни на кого на место под испуганным взором княгини и под восторженное выражение на лице малолетнего князя. Вятка смахнул со щек оторопь, затем коротко приказал ратникам:
— В котел его со смолой. А когда затвердеет, привязать сидячего на макушке глухой вежи.
— Там поганому и место, — согласно заревела гридница.
Долго еще члены совета не могли успокоиться, косясь на кровавое пятно посреди дубового пола и хватаясь руками за рукоятки мечей. Снаружи доносились крики людей, ставших свидетелями конца полонянина, выволоченного трупом наружу, их не могли сдержать ни двери, ни окна из заморского стекла, горожане поняли, что искать лучшей доли нечего, а пришла пора готовиться к худшему, что могло их ожидать. Наконец Вятка снова вышел на середину гридницы, подогнав девок, испуганно-брезгливо отмывавших по указу мамки кровь с половиц, и дождавшись тишины, обратился к княгине:
— Свет Марья Дмитриевна, ты видела, что все нехристи на одно лицо, если они ворвутся в город, пощады не будет никому.
Княгиня с трудом согнала с себя маску сильного волнения, смешанную с нескрываемым омерзением, и воззрилась на Вятку:
— Что ты предлагаешь делать дальше, воевода? И успеем ли мы что-либо придумать, если времени осталось только до утра?
— Управимся, матушка, у нас теперь остался один путь, других уже нет.
— Тогда огласи его, чтобы мы озаботились иными думами, нежели о смертном исходе обстояния.
Воевода поклонился хозяйке высоких хором и малолетнему князю, затем повернулся к сотникам, сидящим на лавках как на угольях, в грубоватом голосе прозвучала властная суровость:
— Булыга, набирай два десятка воев и спешите на подмогу монахам, что стерегут выход из тайного хода на церковном дворе. Встречайте там незваных гостей калеными железами, ежели по нему они сунутся к нам.
Широкоплечий ратник в добротной сброе словно ждал приказа к делу, придержав ножны, он молча скрылся за дверью, за которой продолжал волноваться народ. В гриднице никто не пытался вмешаться в приказы воеводы, не предложившего совету неожиданные свои решения, а решившего поступать единоначально. А Вятка меж тем остановил взгляд еще на одном сотнике, замыкавшем ряд закованных в железа кметей, он не сходя с места указал на него рукой:
— Вогула, снимай своих ратников со стен и поднимай тех, которые на роздыхе, катите ушкуи по круглякам до проездных ворот для спуска на воду и похода за бобровую плотину. Вам нужно успеть до первых петухов, иначе дозорные мунгалы покроют сбегов тучами стрел.
В просторном зале продолжала стоять тишина, она даже усилилась в ожидании полной огласки задумки. Княгиня с боярами и купцами молча внимали приказам Вятки, отдаваемым хрипловатым голосом с железными звуками в нем. Сотник Вогула тоже сорвался с места, как и его друг перед этим, но возле двери задержался и обернулся к воеводе:
— А сбегов, кто прибился к нам, кто будет сбирать? — он присадил поглубже шлем на голове.
— Сами сбеги и сберутся, когда наступит ихнее время, — грубо отрезал тот. — Твое дело снарядить в поход ушкуи и отобрать кметей для охраны поезда.
Властно махнув рукой, он снова застыл на середине гридницы, собираясь отдать новые распоряжения. Напряжение среди выборных нарастало, они начали понимать задумку воеводы, не в силах осмыслить ее до конца, возникало много вопросов, просившихся с языков, но те будто присохли к гортаням. И все-таки главный из них был одинаковым у всех, он набухал как подоспевший чирей, готовый лопнуть и прорваться дрянью, несущей облегчение всему организму. Его вдруг задал малолетний князь, от которого никто не ожидал услышать слова и на кого привыкли молиться как на бессловесную икону. Но видно Бог находил моменты, чтобы напомнить людям о своем присутствии самыми неожиданными примерами. Может быть, потому мироточили те же иконы.
— Воевода, кто останется оборонять город от поганых? — спросил Василий Титыч спокойным голосом, успевшим огрубеть от каждодневного вида крови и многих смертей. Он снял шуйцу со спинки трона и ступил на полшага вперед, оказавшись на одной линии с матерью, заставив ее замереть в том положении, в котором ее настиг вопрос. А наследник княжеского престола продолжал. — Если мы уйдем все, это будет не по законам племени вятичей, не знавшего поражений, принимавшего вызов врага, разумея его как личное оскорбление.
Вятка обернулся к нему, смягчая суровое выражение на лице, в зрачках растаял ледяной блеск, заставлявший даже ратников ужиматься под надежными бронями. Огладив бороду, он чуть наклонил вперед остроконечный шишак на шлеме и ответил:
— Свет Василий Титыч, оборонять город от лихоимцев останутся люди вольные, которые согласятся без понуждений положить головы за свой народ, — воевода бросил десницу на рукоятку меча и расставил ноги. — Они будут обороняться до тех пор, пока ушкуи со сбегами не доберутся до надежного схрона, чтобы дождаться там срока, когда орды поганых схлынут, и возродить город в прежних стенах. А кто из дружинников останется в живых, воссоединятся с ними. Род вятичей еще прославит себя в веках, на том стояли наши предки.
Помещение заполнил гул одобрительных голосов, теперь каждый осознал задумку главного военачальника, позаботившегося и о сохранении чести рода вятичей, и о его продолжении. Гул нарастал, грозя выплеснуться наруджу долгожданной вестью для козлян, заполнивших двор днешнего града, о том, что решение найдено и оно принято верхушкой народа из всех сословий как одним голосом. И вдруг возбуждение словно споткнулось о новый приступ тишины, нарушенной откровением, негромко прозвучавшим из уст малолетнего князя:
— Высокий совет, я провозглашаю себя князем удельного княжества по праву, принадлежащему мне по рождению от отца и матери, козельских князей. Отныне все мои приказы я требую исполнять беспрекословно, — Василий Титыч вскинул подбородок и дерзко посмотрел на думцев, упреждая независимым видом их законный протест. Но никто его не огласил, родная мать лишь сложила руки на груди и будто окаменев лицом, уставилась прямо перед собой. И он закончил. — Я принимаю решение остаться с вольными людьми для защиты города от Батыговых орд.
Глава четырнадцатая.
Саин-хан покачивался в седле, накинутом на спину мохнатой лошаденки, покрытой вместо потника кипчакской попоной с причудливым рисунком, вытканном золотыми и серебряными нитями. Он не зря пересел перед походом к стенам Козелеска с арабского скакуна на степного жеребца вороной масти с белыми отметинами, только тот мог выдержать путь по урусутским лесным просекам с грузным хозяином на хребте. Выносливое животное чутко ставило широкие копыта между корнями деревьев, вылезшими на поверхность, перешагивая через гнилые пни, толстые сучья и норы лесных обитателей. Кроме того, его низкорослость позволяла не задевать наконечником шлема толстых нижних ветвей из не обрубленных саблями кебтегулов. Остальные породы лошадей годились лишь для состязаний на праздниках и для выезда на ханские приемы в Каракоруме. За джихангиром, сразу за его минганами из дневных стражников, клевал в седле носом старый лис Субудай-багатур, не знавший ни одного поражения. Только под крепостью Козелеск, встретившейся на пути левого крыла под водительством Гуюк-хана, войско было вынуждено задержаться почти на два месяца. Это обстоятельство породило в царских головах мысль о том, что Непобедимый, бывший наставником и у сына кагана всех монгол, стал не так блистателен в военных хитростях, и его пора с почетом отправлять на покой. Но джихангир не спешил думать так-же, он успел познать возможности великого полководца и понимал, что им еще рано было исссякать. Он размышлял о том, что за семь недель, проведенных в сумрачных лесах недалеко от крепости, войско уменьшилось в численности на два с лишним тумена. Что погребальных костров вокруг уртона, временного стойбища, заметно прибавилось не только из-за нехватки продовольствия, но и из-за неизвестных болезней, перед которыми были бессильны шаманы, провожавшие день за днем лучших воинов орды в лучший мир, во владения бога неба Тенгрэ, визгливыми взываниями к богу войны Сульдэ. Но теперь оставить городок не наказанным его не мог заставить даже высший совет ханов в Карокоруме, собиравшийся во дворце кагана Угедэя по поводу вестей, посылаемых им с гонцами каждые девять дней через леса и реки, горы и степи. Крепость должна была пасть во чтобы то ни стало, только тогда можно было не думать о насмешках, подстерегавших на каждом шагу внука Священного Воителя. Джихангир смахнул с лица очередную летучую тварь, которых в лесу было как мошек возле болота, отодвинул от груди пальцами край китайского панциря, чтобы пропустить между ним и одеждой немного свежего воздуха. День с утра занялся жаркий, обещавший к обеду напитаться зноем, переносимым здесь хуже чем в степях, где он был более сильным и злым, свою роль скорее всего играл воздух, насыщенный водяными парами и становившийся горячим и тяжелым. На какое-то время это принесло облегчение, взопревшее тело взбодрилось, заставив распрямиться спину, лишь под задницей не прекращали саднить мозоли, набитые лошадиными хребтами, ощущаемые даже через вечное седло с толстой попоной под ним. С ними не могли справиться ни мази колдунов, ни губы охтан-хатун, его младшей госпожи, кюрюльтю юлдуз, посещаемой им чаще остальных жен, в том числе и чистокровных монголок, выражавших недовольство резкими движениями и скрипучими голосами. Но с теми нельзя было вести себя как с кипчакскими наложницами, которых можно было избить или убить в порыве гнева, за каждой монголкой стояла родовая знать, и чем большими правами она обладала, тем больнее мстила обидчику их родственницы. А хурхэ юлдуз, маленькая звездочка, смогла найти к нему, несмотря на четырнадцать лет, кратчайшую дорогу, не зараставшую с тех пор, как он переступил порог ее юрты.
