Длинные шеи веретенников были эволюционным приспособлением. На Старой Земле время шло быстрее, если вы поднимались выше, на несколько сотых на каждый метр. Веретенники не были уроженцами Старой Земли, но они пробыли здесь достаточно долго, чтобы сработал естественный отбор. Этот отбор благоприятствовал высоким животным: с высоко поднятой головой длинношеие были способны соображать чуть быстрее, и со временем этот запас в сотые доли секунды давал преимущество в выживании. Теперь эти ускоренные взрослые бросили молодых, старых и слабых, но они будут жить, чтобы снова размножаться.
Молодых охотников не волновали эволюционные стратегии. Взрослые в возрасте были легкой добычей, а пойманных детенышей можно было связать и приручить. Охотники приближались, держа наготове копья и веревки. Они уже пели о пиршестве, которым будут наслаждаться сегодня вечером.
Но ПериАндри не пел. Он принял решение. Прежде чем наступит ночь, он покинет компанию. Возможно, этот пустынный участок отдаленной местности был его судьбой, но он был полон решимости сначала осуществить свои мечты — и для достижения этого он должен был вернуться домой.
Пери потребовалось всего десять дней, чтобы вернуться в Форо. Каждый день он ехал так долго, как только мог, пока усталость не настигала его или его веретенников.
Вернувшись домой, он коротко поговорил со своей матерью, только чтобы заверить ее в безопасности остальных участников охоты, а затем удалился на ночь в свою комнату.
Однако его сестра БоФери настояла на встрече с ним и быстро выведала правду о его намерениях.
— Послушай меня, — сказала она. — Мы люди другого склада, мы, обитатели Полки, отличаемся от скотов с Чердака и подобных высокогорных трущоб. Время здесь движется в величественном темпе, а это значит, что у него было меньше возможностей воздействовать на нас. — Она ткнула его в грудь. — Мы те, кто наиболее верен нашему прошлому — мы ближе всего к первоначальному роду Старой Земли. Народ Чердака исказился, мутировал за слишком долгое время. Подумай об этом — эти бьющиеся сердца, мелькание их бесцельных поколений! Жители Чердака не такие люди, как мы. Даже такие хорошенькие, как Лора. Хороша для перепихона, да, но не более того...
— Мне все равно, что скажешь ты, Бо, или Мако.
На ее лице была смесь доброты его матери и жесткой насмешки Мако. — Это по-подростковому — влюбляться в служанок на Чердаке. Ты уклоняешься от своих обязанностей, Пери; ты убегаешь в фантазии. Ты такой незрелый!
— Тогда позволь мне расти по-своему.
— Ты не знаешь, что найдешь там, наверху, — сказала она еще более загадочно. — Боюсь, тебе будет больно.
Но он отвернулся и больше ничего не ответил.
Ему очень хотелось уснуть, но он не мог. Он не знал, что принесет следующий день. Никто из его семьи, насколько ему было известно, никогда раньше не взбирался на скалу, но это было то, что он должен был сделать. Он провел ночь в лихорадочном предвкушении, цепляясь за осколки тщательно продуманной фантазии, которую он раздул и которую Мако так легко разглядел и проколол.
Утром, с первыми лучами солнца, он отправился на поиски Лоры — если еще не своей возлюбленной, то предмета его грез.
На скалу можно было подняться двумя путями: на лифте и по вырубленным лестницам. Лифт представлял собой деревянный ящик, подвешенный к мощной системе канатов и блоков, который поднимался по почти вертикальной канавке в скале с помощью системы колес наверху. Этот механизм использовался для того, чтобы спускать вниз слуг и еду, чистую одежду и все остальное, что жители Чердака готовили для обитателей Дома; и он доставлял наверх порции хлеба и мяса, которые поддерживали жизнь жителей Чердака.
Слуги, обслуживавшие лифт, были коренастыми, сильными мужчинами, их лица были жирными от животного жира, которым они смазывали свои деревянные блоки и веревки. Когда они поняли, что задумал Пери, они были поражены и настроены враждебно. Это встревожило Пери; он ожидал сопротивления со стороны своей семьи, но почему-то не учел реакцию обитателей Чердака, хотя и слышал, что среди них существует табу на посещение людьми из дома их воздушной деревни — похоже, никто давно этого не хотел.
Но, так или иначе, он уже решил подняться по лестнице. Он думал, что простое усилие успокоит его. Не обращая внимания на слуг, он без колебаний поставил ногу на первую ступеньку и начал подниматься, считая на ходу. — Раз, два, три...
Эти соединенные между собой лестницы, зигзагами уходящие в голубоватый туман над его головой, были вырублены в самой поверхности утеса; сами по себе они представляли собой монументальную работу по камню. Но ступени были очень древними и выщербленными бесчисленными шагами. Первое изменение направления произошло на пятидесяти ступенях, когда лестница нырнула под выступающий гранитный утес. — Пятьдесят четыре, пятьдесят пять, пятьдесят шесть...
Лестница была не слишком крутой, но каждая ступенька была высокой. К тому времени, когда он преодолел сто пятьдесят ступенек, у него перехватило дыхание, и он остановился. Он уже поднялся выше Форо. Маленький городок, незнакомый с этого ракурса, был подернут розовато-красным туманом. Он видел, как приходят и уходят люди, как упряжка веретенников тащит тележку через двор перед его домом. Ему показалось, что он уже видит, как мир внизу движется чуть медленнее, как будто люди и животные плавают в какой-то тяжелой студенистой жидкости. Возможно, его утомили не простые физические усилия, связанные с этими шагами, размышлял он, а труд по перемещению себя из медленного времени в быстрое, в новое царство, где его сердце стучало, как у птицы.
Но он мог видеть гораздо больше, чем город. Полка, на которой он провел всю свою жизнь, казалась тонким и неглубоким, простым выступом на большой террасированной стене, которая тянулась от Низин далеко над его головой. А на равнине Низин появлялись и исчезали эти лужи дневного света шириной в километры. Свет, казалось, перескакивал с одной преходящей лужи на другую, так что их скопления и цепочки вспыхивали и светились вместе. Это было похоже на наблюдение за вспышкой молнии между грозовыми облаками. В этих искрах были свои ритмы, хотя они были непостижимы для случайного взгляда Пери; сложные волны яркого и темного, которые, словно сны, проносились по коре головного мозга планетного разума. Эти волны придавали Старой Земле не только последовательность дня и ночи, но даже своего рода сезонность.
Он продолжил восхождение. — Сто семьдесят один, сто семьдесят два...
Он представил, что скажет Лоре. Слегка задыхаясь, он даже отрепетировал небольшие фрагменты речи. — Когда-то — по крайней мере, так говорят — вся Старая Земля наслаждалась одинаковым течением времени, независимо от того, как высоко вы забирались. Какая-то катастрофа привела все в беспорядок. Или, возможно, наше стратифицированное время было дано нам давным-давно с определенной целью. Как ты думаешь? — Конечно, его поиски были глупыми. Он даже не знал эту девушку. Даже если бы он нашел ее, смог бы он по-настоящему полюбить ее? И позволит ли ему семья когда-нибудь осуществить хотя бы частицу его мечты? Но если бы он не попытался, то мог бы только представить ее здесь, на Чердаке, стареющей так ужасно быстро, что всего через несколько лет он был бы уверен, что она мертва и потеряна навсегда. — Ах, но происхождение вещей вряд ли имеет значение. Разве не чудесно знать, что медленные реки Низин будут все так же вяло течь еще долго после нашей смерти, и что во вращающемся небе над нами миры содрогаются и умирают с каждым твоим вздохом? — И так далее.
На краю Полки, где все еще тлел погребальный костер его отца, он увидел, как водопад Фу низвергается в пространство, расплываясь при падении багровым веером. Бута однажды пытался объяснить ему, почему вода должна растекаться, а не просто падать прямо вниз. Вода, пытавшаяся пробиться в вязкую глубину равнины, оттеснялась с пути непрерывным падением сзади, и так образовался веер. Таков был порядок вещей, сказал Бута. Расслоение времени было ключом ко всему на Старой Земле, от простого падения воды до разбивания человеческих сердец.
Наконец лестница привела на скалистый выступ. Он передохнул, наклонившись вперед, упершись руками в колени, тяжело дыша. Он насчитал девятьсот ступенек; он наверняка поднялся более чем на двести метров вверх от Полки. Он выпрямился и осмотрел окрестности.
Здесь было что-то вроде деревни, нагромождение грубых построек из груд камня и дерева. Доступная полоска земли была настолько узкой, что некоторые из этих жилищ, или складских помещений, или мануфактур были встроены в расщелины в самой скале, соединенные лестницами. Тогда это был Чердак, заброшенный дом и рабочее место поколений слуг, служивших дому Фери.
Он шел по единственной грязной улочке Чердака. Это было мрачное, тихое место. Вокруг было несколько человек — несколько взрослых, устало бредущих между грубыми лачугами, пара детей, которые смотрели на него широко раскрытыми глазами, ковыряя пальцами в носах или пупках. Казалось, все остальные были на работе. Если дети проявляли хотя бы любопытство, то взрослые были не дружелюбнее лифтеров. Но в их взглядах чего-то не хватало, подумал он: они были скорее угрюмыми, чем вызывающими.
В верхней части лифта бледные шеи привязанных веретенников поднимались, как цветы над сорняками. Они были здесь, чтобы поворачивать колесо, которое поднимало и опускало кабину лифта. Одно усталое животное посмотрело на него; здесь ему не пригодилось ничто из его усовершенствованной временем сообразительности.
Возле некоторых хижин до него донеслись запахи готовящейся пищи. Хотя было только утро, слуги, должно быть, готовили блюда к вечернему ужину. Час, разделявший два блюда на земле, соответствовал здесь не менее чем десяти часам — времени, достаточного для приготовления блюд почти волшебного совершенства, независимо от незавидных условий на этих кухнях.
Из дверного проема появилась женщина, вытиравшая котел грязной тряпкой. Она пристально посмотрела на Пери. Она была невысокой, приземистой, с руками, ставшими сильными благодаря труду всей жизни, а ее туника представляла собой бесцветную тряпку. Он понятия не имел, сколько ей лет: по крайней мере, пятьдесят, судя по морщинам на ее лице. Но глаза у нее были поразительного серо-голубого цвета — поразительного, потому что они были прекрасны, несмотря на обрамление, и поразительного своей знакомостью.
Он стоял перед ней, раскрыв руки. Он сказал: — Пожалуйста...
— Тебе не место в синем смещении.
— Я должен найти кое-кого.
— Возвращайся в красное, дурачок.
— Лора, — сказал он. Он выпрямился и попытался придать своему голосу командирские нотки. — Девушка, лет шестнадцати. Ты ее знаешь? — Он порылся в кармане в поисках денег. — Послушай, я сделаю так, что это того стоит.
Женщина посмотрела на его пригоршню монет. Она зажала одну ноздрю и выдула струйку соплей в грязь у его ног. Но, не обращая внимания на монеты, вытерев руки о свою грязную одежду, она повернулась и повела его дальше в маленькое поселение.
Они подошли к дверному проему еще одной ничем не примечательной лачуги. Он услышал пение, высокую, мягкую мелодию. Песня показалась знакомой. От ее красоты у него перехватило дыхание, и к нему вернулись непрошеные фрагменты его тщательно продуманной фантазии.
Он шагнул к дверному проему и остановился, давая глазам привыкнуть к полумраку. В единственной комнате хижины были пара спальных тюфяков, яма в земле для уборной, поверхность для приготовления пищи. В помещении было жарко; в выложенной камнем решетке горел огонь.
В одном из затененных углов стояла женщина. Он увидел, что она гладит рубашку, разглаживая жесткие складки утюгом; над огнем висело еще несколько утюгов. Работа, очевидно, была тяжелой, физической. Женщина перестала петь, когда он вошел, но продолжала работать с утюгом. Ее глаза, когда они встретились с его, были безошибочно узнаваемыми, незабываемыми: нежного серо-голубого цвета.
На мгновение, наблюдая за ней, он не мог вымолвить ни слова, настолько сложными и интенсивными были его эмоции.
Возможно, она гладит мою рубашку: это была его первая мысль. Всю свою жизнь он привык к тому, что его грязную одежду забирали и возвращали, как только он хотел, выстиранную и сложенную, выглаженную и надушенную. Но теперь он видел, какова была цена: женщина трудилась по десять часов за каждый час, прожитый медлительными аристократами внизу, сжигая свою жизнь ради его комфорта. И если бы он прожил так же долго, как его отец, он мог бы увидеть десять поколений таких эфемерных слуг, прежде чем умрет, с потрясением осознал он: возможно, даже больше, потому что он не мог поверить, что люди здесь живут так долго.
Но она все еще была красива, с облегчением заметил он. За месяц, прошедший с тех пор, как он видел ее в последний раз, для нее прошел год, и этот год отразился в ней; чистый профиль женщины проступал из мягкости юности. Но ее лицо сохраняло то скульптурное спокойствие, которое он так ценил, когда впервые увидел его. Однако сейчас в нем не было того восхитительного испуга, который он заметил, когда впервые поймал ее взгляд; в выражении ее лица он не увидел ничего, кроме подозрения.
Он вошел в хижину. — Лора, я знаю твое имя, но ты не знаешь моего... Ты помнишь меня? Я видел тебя на похоронах моего отца — ты угостила меня пирожными — тогда я подумал, хотя мы и не разговаривали, что между нами произошло нечто более глубокое, чем слова... Ах, я лепечу. — Так он и сделал, все его тщательно подготовленные речи вылетели у него из головы. Он пробормотал: — Пожалуйста... я пришел, чтобы найти тебя.
Что-то зашевелилось на одной из кроватей: шуршание одеял, сонное бульканье. Это был ребенок, смутно осознал он, как будто его мозг работал в замедленном темпе земли. Лора осторожно поставила утюг, подошла к кровати и взяла ребенка на руки. Неудивительно, что ее песня показалась ему знакомой: это была колыбельная.
У нее был ребенок. Его мечты о ее непорочности уже были разбиты вдребезги. Ребенку было всего несколько месяцев. В тот год своей жизни, который он уже потерял, она, должно быть, забеременела, вынашивала ребенка, родила его. Но зачатие, должно быть, произошло вскоре после похорон...
Или на самих похоронах.
Она протянула ему ребенка. — Твоего брата, — сказала она. Это были первые слова, которые она когда-либо говорила ему.
Он отшатнулся. Не задумываясь об этом, он, спотыкаясь, вышел из хижины. На мгновение он был дезориентирован, не зная, каким путем пришел. Ужасные факты медленно доходили до его сознания. Мако: действительно ли он хотел ее — или он взял ее просто потому, что мог, потому что мог украсть ее у романтичного дурака, своего младшего брата?
Старуха была здесь, женщина с глазами Лоры — ее мать, внезапно понял он. — Ты не должен быть здесь, — прорычала она. — Ты причинишь вред.
В его одурманенном состоянии это было трудно расшифровать. — Послушай, я такой же человек, как и ты. У тебя нет причин бояться меня... Это просто суеверие. — Но, возможно, это суеверие было полезно для домочадцев, если оно удерживало этих трудолюбивых слуг запертыми на Чердаке. И гнев этой матери, несомненно, был вызван чем-то большим, чем простое табу. Он ничего не понимал, с ужасом осознал он.
