А затем что-то новое.
Обособленность.
Не было никаких деталей, ничего, что можно было бы сказать об этом, что было бы отделено от того. Была только сама отделенность, связь между абстракциями, неподвластная анализу или пониманию. Но это было то, за что можно было уцепиться, источник глубокого бесформенного удовольствия — ликования, что я существую.
Затем что-то большее. Своего рода рост. Расщепление, почкование, усложнение "я", чем бы это ни было, что отделилось от остального. Рост был геометрическим: два, четыре, восемь, шестнадцать, каждый раз удваиваясь, быстро увеличиваясь в геометрической прогрессии до больших чисел, астрономических величин. Клетки: они были единицами деления, крупинками биологической материи, каждая со своими стенками, ядрами и сложным химическим механизмом.
Кластер, который рос из удваивающихся клеток, был эмбрионом.
Но это была неправильная мысль, неуместная. Это было не то, что я должна была понять, не сейчас, пока нет. И это осознание неправильности само по себе было неправильным. Началась рекурсия, цикл обратной связи, который умножил это осознание неправильности. Здесь произошло еще одно внезапное разделение, дистанцирование. Внутри "я" — или вокруг него, или рядом с ним — была другая точка зрения, отделенная от "я" осознанием, которое никогда не могло быть частью самого "я". Точка зрения была свидетелем этого растущего явления, этой многообещающей объединяющейся сущности. Она чувствовала все, что чувствовал "я"; было настолько близко к этому во всех смыслах, насколько было возможно. И все же это было не так.
Отдельной точкой зрения была Алия. Она знала себя, кем она была. У нее даже было смутное, абстрактное осознание своей другой жизни, похожее на полузабытый сон.
А тем временем "я", предмет ее изучения, продолжало расти.
Это неустанное почкование не было бесформенным. В конечном теле должно было быть более двухсот различных видов клеток, специализированных для различных целей. В этом растущем городе клеток уже зарождалась организация. Там был сложный кластер, который мог бы стать нервной системой, с окончаниями, прорастающими в то, что могло бы стать пальцами, глазами, мозгом. А там были более простые кластеры, блоки, которые могли бы стать почками, печенью и сердцем.
Это был удивительный процесс, поскольку здесь не было ничего, что могло бы подсказать клеткам, как организоваться таким образом. Когда клетки делились, росли и снова делились, они общались со своими соседями посредством солей, сахаров, аминокислот, передаваемых из цитоплазмы одной клетки в цитоплазму другой. Таким образом, клетки образовали коллективы, каждый из которых был посвящен развитию особой функции — стать барабанной перепонкой или сердечным клапаном — и, благодаря объединению самих коллективов на более высоком уровне, обеспечить развитие ушей и сердец, рук и ног в нужном месте. Из этой сети взаимодействий и обратной связи развилась организация человеческого тела.
Весь процесс был возникновением, выражением глубинного принципа Вселенной. Даже "я", тонкий бесформенный разум, который был заключен в этом расширяющемся, усложняющемся скоплении, сам по себе был эмерджентным свойством все более сложной сети клеток. И все же здесь уже было сознание, глубокое, переполняющее, радостное сознание роста, возрастающего потенциала, бытия.
Теперь, как ни странно, к дифференцирующемуся скоплению клеток пришла смерть. Поддаваясь едва заметному давлению со стороны своих соседей, клетки в бесформенных руках и ногах начали умирать волнами и полосами. Это было больно, удивительно, шокирующе. Но в этом умирании была цель; скальпель клеточной смерти придавал тонкую форму этим крошечным ручкам и ножкам, отделяя один палец от другого.
Растущий ребенок поднес свою новую руку к лицу. Не свою, подумала Алия, — его. Процессы развития уже зашли так далеко. Его пальцы все еще были просто обрубками без нервов, и ими нельзя было пошевелить; и в этой чертовой темноте ничего нельзя было разглядеть, даже если бы у ребенка были глаза, чтобы видеть. И все же он напрягся, чтобы увидеть, движимый слабым любопытством.
Его любопытством, а не Алии.
Этот союз не был похож на свидетельствование. Она была глубоко встроена в механизм формирования тела ребенка; чувствовала все, что он делал, разделяла каждую смутную мысль, каждое ощущение. Но каким-то образом, неуловимо, она была отделена от него, и так будет всегда. Она была наставником, наблюдателем; разделяла все, что пережил ребенок — и будет переживать на протяжении всей своей жизни, — но не его волю, не его выбор.
И что-то было не так, какая-то неуместная нота в этой великой симфонии производства и сборки. Она увидела, что что-то было не совсем в порядке с сердцем, с местом, где бессмысленная самоорганизация пошла наперекосяк. Ничто не идеально; это был не единственный недостаток растущего организма. Возможно, это не имело бы значения.
По мере развития тела и нервной системы разум ребенка продолжал развиваться.
Сначала не было ощущения времени или пространства. Были только абстракции, такие как отделенность, одна вещь от другой, и только события, несвязанные, акаузальные. Время постепенно проявлялось как ощущение последовательности событий: сначала руки, затем отмирание клеток, затем разделяющиеся пальцы, один за другим. Пространство появилось после этого, когда само тело увеличилось в размерах и превратилось из бесформенного в инструмент, который он мог, в ограниченной степени, использовать для исследования пространства вокруг себя. Поначалу это было пассивное исследование, не более чем смутное осознание того, что Вселенная должна быть, по крайней мере, достаточно большой, чтобы вместить его тело. Но потом у него появились пальцы, чтобы вытягивать их, ноги, чтобы брыкаться. Вскоре он уже мог чувствовать мешок, в котором находился, мог биться о его стенки, и у него начало возникать ощущение, что даже за пределами этого мешка находится более широкая вселенная, возможно, включающая существ, более или менее похожих на него самого.
Это ощущение усилилось, когда появилось зрение. Он мог различить тусклое красноватое свечение, которое то усиливалось, то ослабевало. Иногда, когда свет был самым ярким, он даже мог различить бледную рыбоподобную фигуру, которая была его собственным телом, веревку, прикреплявшую его к окружающим стенам.
Но свет тускнел и возвращался, тускнел и возвращался, и новое ощущение времени овладело им: не время, продиктованное событиями его собственного тела, а цикл, пришедший из более широкого внешнего мира. Значит, существовали процессы, которые происходили независимо от него; он не был всей вселенной, хотя все еще чувствовал себя таковым.
Затем появились более острые ощущения, принесенные ему обильным потоком крови. Пища, которую он получал, могла быть обильной или жидкой, знакомой или странной. Иногда это даже слегка опьяняло, так что он неловко извивался в своем резервуаре из плоти. Это шло от матери, он знал это на каком-то глубоком уровне.
Для ребенка в утробе матери это был еще один урок, который нужно было усвоить. За пределами его утробы существовала не только вселенная, но и существа, которые навязывали ему свою волю: даже его мать, которая жила своей собственной жизнью, в то время как баюкала его. Нарастающее осознание своей обособленности предвещало окончательное изгнание ребенка из этого малинового уюта в более суровый, гораздо менее отзывчивый мир за стенами утробы.
Но теперь пришла боль.
Это было невероятно. Это затопило все еще развивающуюся нервную систему ребенка, как будто в нее ввели горячую ртуть. Стенки матки изогнулись, давя на беспомощное тело, подавляя его сопротивление. На его мягком розовом языке был новый вкус, вкус, который он не мог узнать, не должен был знать, пока нет. Но Алия узнала его железный привкус. Это была кровь.
Что-то было ужасно неправильно.
Боль прошла. Ребенок расслабился, обессиленный. Ощупью в темноте он засунул один крошечный пальчик в рот и пососал. Алия, плывущая рядом с ним, страстно желала утешить его. Но память о боли засела глубоко, и все было совсем не так, как раньше, и никогда не могло быть.
Теперь произошло еще одно вторжение в это амниотическое убежище. Это было что-то острое и холодное, невероятно холодное в этой маленькой вселенной мягкой, податливой плоти. Алия подумала, что снаружи протолкнули зонд. Возможно ли, что кто-то там пытался помочь этому травмированному ребенку? Но если так, то какой грубый способ это сделать! Ребенок бился, страдая до глубины души. Зонд отсосал часть плоти ребенка и удалился. Ребенок перевернулся на спину, царапая свое маленькое личико ручонками. И снова вернулся покой, словно эхо того бесконечного спокойствия, от которого ребенок был оторван при зачатии. Но это продолжалось недолго.
И когда боль вернулась, Алия поняла, что передышки не будет. Снова ребенок беззвучно закричал, но его некому было услышать; снова стенки матки беспомощно изогнулись, словно пытаясь раздавить ребенка.
Последовало еще одно резкое вторжение извне. Но это было гораздо более резким, чем предыдущее зондирование. Лезвие бескомпромиссно рассекло стенку матки, и внутрь хлынул свет. Ребенок бился и хватался; это было так шокирующе, как будто само небо разверзлось. Опустились огромные формы, и что-то гладкое и холодное сомкнулось вокруг его торса — возможно, руки в перчатках? И теперь, в предельном ужасе, его подняли, вытащили из утробы в острый холод, в новое царство горького света. Но он чувствовал, как пуповина в животе тянет его обратно в утробу матери.
Среди всего этого невообразимого ужаса боль вернулась снова. Теперь было еще хуже. Казалось, она исходила из глубины его существа, из груди и живота, и разливалась по конечностям к крошечным пальчикам, большому пальцу, который он сосал. Это было так, словно какой-то огромный твердый предмет ударял его в грудь снова и снова.
Он почувствовал движение, гладкую поверхность под собой; его положили. Затем последовала острая боль в животе, когда перерезали пуповину. Огромные предметы, возможно пальцы, впились ему в рот. Но эта боль все еще пронизывала его насквозь, новая вспышка с каждым ударом этих невидимых кулаков по его груди.
Он мог видеть только размытое пятно, только свет, смазанный алой пленкой крови и околоплодных вод. Но сквозь это размытое пятно проплывали предметы, надвигаясь сверху. Это были лица, человеческие лица. Несмотря на то, что ужасная боль продолжалась, ребенок изо всех сил пытался разглядеть лица — Алия знала, что это первый рефлекс его нервной системы. Он искал улыбки, приветствия. Но улыбок здесь не было. И одно из этих лиц, несмотря на то, что это был всего лишь лунный пейзаж из пятен и неясностей, показалось Алии странно знакомым.
Это был Майкл Пул.
Но теперь лица отступили, и темнота заволокла зрение ребенка. Эта пронзительная боль продолжалась, и он слабо бился, даже сейчас сопротивляясь. Но он быстро уставал. В его голове был какой-то вопрос, поняла Алия, выражение глубокой тоски. Эта новая темнота — была ли это утроба матери? Его возвращали туда, где ему было место?
Алия не могла ему ответить. Она была всего лишь наблюдателем. И все же она ответила: Да. Бояться нечего. Лежи спокойно.
Теперь вокруг него сгущалась тьма; лица исчезли, исчезли навсегда. Чудо биологической самоорганизации и возникающего осознания рассеивалось, рушилось, как и его разум.
По крайней мере, боль прекратилась.
На следующий день после запуска этого первого комплексного теста Эдит Барнетт вернулась в свой дом в Вашингтоне.
Она унесла с собой добрые пожелания нашей маленькой растерянной команды. Это значило много, когда такая величественная пожилая леди проделала весь путь до Аляски, чтобы увидеть это, потому что она конкретно продемонстрировала, что там есть поддержка нашей работы, если только мы сможем воспользоваться ею. Мы были довольно хрупким альянсом партнеров, и концерны Шелли, и ЗИ всегда заботились о необходимости получения конечной прибыли. Одобрение Барнетт помогло сохранить довольными их советы директоров и акционеров — во всяком случае, пока никто не говорил о выходе из проекта.
В последующие дни мы снова погрузились в работу.
То, чему Барнетт стала свидетелем, было только началом интеграционных испытаний, первыми пробными бурениями наших кротов в мелководных отложениях морского дна. В основном все прошло хорошо. Около десяти процентов блоков питания с полем Хиггса страдали от сбоев того или иного рода, но поскольку поле Хиггса было единственным действительно новым технологическим элементом, от него следовало ожидать неприятных сюрпризов.
Большинство умных кротов вели себя примерно так, как ожидалось, но пробная сеть, которую они начали создавать, оказалась не совсем того качества, на которое мы надеялись. Сеть для малых масштабов: полезная, надежная сеть должна быть спроектирована вокруг нескольких ключевых узлов с большим количеством связей между ними, чтобы вы могли добраться из одной точки в другую за очень короткое время, и при этом вся система была устойчива к сбоям. Поскольку мы хотели, чтобы наша сеть для хладагента работала с того момента, как ее заложат в землю, то стремились к своего рода подвижному оптимуму, при котором она была бы настолько хороша, насколько это возможно, на каждом этапе ее расширения. В те первые несколько часов работы то, что мы построили, было хорошо, но не настолько.
Некоторые из кротов, казалось, забыли о более широкой цели и отправились рыть норы в соответствии со своими собственными планами. Мы предположили, что, возможно, необычная среда обитания кротов привела к своего рода механическому солипсизму, как будто каждый крот испытывал искушение поверить, что он один, центр тесной, темной вселенной холода и отложений. Мы решили, что нам придется удалить несколько кротов для лечения. Это была инженерия двадцать первого века, где вы использовали терапию, а не гаечный ключ.
Дальнейший план состоял в том, чтобы буровые скважины кротов простирались примерно на километр от центральной буровой установки. Затем на морском дне будет установлено множество конденсационных станций, чтобы завершить логическое замыкание наших холодильных контуров. После этого по нашим облицованным туннелям будет закачан первый жидкий азот, и мы должны начать демонстрировать реальное охлаждение значительного участка морского дна и глубоко под его поверхностью. Рууд Макай надеялся, что всего этого можно будет достичь еще через несколько месяцев.
Именно в тот момент, когда мы смогли продемонстрировать значительное снижение температуры, и были уверены в тепловых потоках, эффективности и других параметрах всего процесса, мы решили сделать это достоянием общественности.
Это был рекламный ход, и его нужно было бы тщательно срежиссировать. Мы надеялись, что сможем использовать Эдит Барнетт в качестве рычага, чтобы привлечь к нам внимание лиц, принимающих решения в мире. Прогнозы Гэа о том, насколько хорошо будет работать наша технология производства хладагентов, и о том, как это повлияет на состояние планеты, должны были быть исключительно достоверными. Затем, согласно наилучшему разработанному сценарию, при одобрении Управления, федерального правительства США и различных других органов управления мы бы начали внедрение технологии на обоих полюсах планеты, постоянно совершенствуя дизайн и обучаясь. Возможно, мы достигнем этой точки всего через год.
