К тому же, было дьявольски любопытно: чем, все-таки, закончилась война? Доселе узнать об этом было неоткуда. Бонневаль, по возвращении домой, передал мне через Мавлюда целую кипу бумаг; я глянул — и забыл обо всем на свете. Подлинная дипломатическая переписка! По-французски; большинство документов вышли из канцелярии посла Вильнева.
Оторвался от чтения далеко заполночь, когда глаза совсем отказались видеть. Итак, в отличие от венских неудачников, Россия из войны вышла с прибылью. Не такою, как мечталось, и явно недостаточною, чтобы окупить затраты — но все же... Граница с Крымом прошла по Перекопскому валу; на западе — без перемен, по реке Буг; в Азии — по Кубани, от истока до устья. Статус закубанских черкесов остался мутным: нигде не сказано было, отходят они под султанскую руку или сохраняют вольность. Ногайские улусы попали под власть союзных России калмыков. Хан Дондук-Омбо устроил там знатную резню — впрочем, и сам полуостров, после двукратного набега русских армий и приключившегося морового поветрия, совсем обезлюдел. Чума тридцать восьмого года, поразившая причерноморские страны, далеко превзошла жестокостью обоих противников, вместе взятых. Русские гарнизоны Очакова и Перекопа, турецкие — Ак-Кермена и Бендер в равной степени оказались ее жертвой и вымерли почти полностью. Крепости, частью разоренные, частью просто брошенные, стояли пустыми. В последнюю кампанию Миних перенес действия в Молдавию и, одержав важную победу, полностью это княжество завоевал — но сей успех был обесценен катастрофическим провалом цесарцев и заключенным ими сепаратным миром. Турки, можно сказать, легко отделались: почти все людские и территориальные потери пришлись на владения крымского хана. Из принадлежавшего султану Россия удержала один Таманский остров. Сильно поредевшие полки Ласси занимали также и Керчь; однако возврат этой крепости прежнему владельцу в принципе не оспаривался. Прения шли о сроках ее эвакуации, да еще о нейтрализации приграничных городов и провинций, чтобы отнять угрозу coup de main. Русские требовали нейтрализовать весь Крым, полностью разрушив его крепости и убрав оттуда войска; турки, естественно, не соглашались и выдвигали аналогичные предложения по ландмилицким землям и Гетманщине. То и другое виделось неисполнимым и выдуманным не от большого ума — исключительно затем, чтобы торжественно отказаться от сих претензий при заключении 'вечного мира'. Вопросы мореплавания и торговли тоже отложили на потом: пожалуй, само упоминание их было лишь данью европейской моде, иначе обе державы об этом бы и не вспомнили. Какое дело их величествам до убогих купчишек?!
Гостеприимный мой тюремщик с обещанным обменом мнениями не торопил. И вообще не слишком докучал принужденному гостю. Днями я продолжал вникать в отношения между державами, а по вечерам составлял компанию за ужином ему и тем туркам, коих Бонневалю угодно было допустить в свой дом. Большей частью то были пожилые сановники не самой первой руки, владеющие хотя бы итальянскою речью, более-менее знакомые с жизнью христианских стран и в целом настроенные про-европейски. Иногда визитировали помощники хумбараджи-баши — но, заметив мое отвращение к ренегатам, он стал отдавать больше предпочтения природным османам. Насколько можно было судить по всем признакам, его тактика заключалась в постепенном, едва заметном вовлечении меня в свои дела. Человеку нашей с ним породы просто невмоготу сидеть праздным; на то и был расчет. Сначала любопытство; потом советы; потом помощь; там, глядишь, и полноценная служба.
Утром, когда хозяин дома отправлялся в Хендесхане, сиречь свою артиллерийскую школу, ваш покорный слуга оставался под надзором разговорчивого Мавлюда и столь же любезного, но более сдержанного бошняка Фарука Микулича, исполнявшего должность эконома и следившего, вероятно, не только за мною, но и за своим господином. Похоже, что и Мавлюд был не так прост, как хотел казаться. В чью пользу он шпионил, не знаю: но чужеземца и бывшего иноверца, хотя бы и доказавшего службой верность султану, явно без присмотра не оставляли. Пользуясь случаем, я попросил левантинца об уроках турецкого языка — и получил, с дозволения Бонневаля, благоприятный ответ. Наверно, ему в этом виделся знак моего поворота в желательную сторону; развеивать же сие заблуждение мне не казалось нужным. Равно как посвящать новоявленного ментора в то, что лет тридцать назад уже имел случай учиться оттоманской речи и нуждался теперь только в том, чтобы оную вспомнить. На восторги его по поводу моих быстрых успехов отвечал такими же, по-восточному неумеренными, дифирамбами его учительским талантам, принимаемыми самовлюбленным юношей за чистую монету.
Так проходили дни, затем недели. Добрался, наконец, до турецкой столицы Румянцев с чудовищным обозом в полторы тысячи возов — если у него там подарки здешним вельможам, то в Сибири, наверно, всех соболей перевели. Только теперь последовал деликатный намек, что дальше тянуть с разговором о будущих отношениях держав вроде бы как и неприлично.
— Я готов изложить свои мысли хоть сейчас, ежели Вашему Превосходительству будет угодно меня выслушать.
— Cher Alexander, зачем так официально! Приватная беседа двух старых приятелей... Прикажете подать вина?
— На Ваше усмотрение. Говоря по-приятельски, откровенно, сразу же должен указать, что предполагаемая Вами опасность от воинственного персидского шаха для Оттоманской Порты и Российской империи — далеко не равная. Собственно, для России ее почти что нет, невзирая на близость границ. Какие провинции доступны для нападения персов? Извольте взглянуть на карту. Наиболее уязвима Терская область, вместилище нескольких тысяч беглых сервов и обрусевших горцев, именующих себя казаками, сиречь вольными людьми. Никакими ценностями они не владеют, кроме оружия: у некоторых превосходные и довольно дорогие клинки. Завоевание сей земли во всех отношениях бессмысленно.
— Это промежуточный пункт на пути к Астрахани.
— А зачем шаху Астрахань? Важный и довольно богатый торговый город; но источник его существования заключается именно в торговле с Персией. Уничтожить оный персы легко могут и без войны: достаточно ввести эмбарго с их стороны. Однако это было бы так же болезненно, как отрубить себе руку или ногу. Перекрыть один из торговых путей, по которым персидский шелк достигает Европы... Овладеть же им полностью не может надеяться даже такой наглец, как Надир, ибо для этого надобно взять Санкт-Петербург. Напротив, ключевые пункты дороги Басра-Багдад-Алеппо, имеющей не меньшую важность для коммерции подданных шахских, лежат в соблазнительной близости...
— Дорогой друг, это рассуждение было бы безупречным, если бы новый шах ставил своей целью умножение коммерции и благоденствие подданных. Но совершенно очевидно, что он руководствуется иными мотивами.
— Если даже предположить, что Надир всего-навсего желает грабить, чутье разбойника повлечет его туда, где больше денег. Недаром он начал с Индии. Соседние с Персией турецкие провинции несравненно богаче диких степей русского пограничья.
— А внутренняя часть России?
— Тоже не сравнится с Востоком. И еще — персам никогда ее не достичь. Армия современного типа нуждается в обильном подвозе, который на таких дистанциях можно производить только водою. Кроме Волги, других путей нет. Вообразить, что персидская флотилия на этой реке окажется сильнее русской... Да если весь Royal Navy бросит своего короля и наймется на службу Надир-шаха, и тогда это будет невозможно!
— Поход на Дели он совершил без обозов.
— Через Пенджаб? Наступая по самым плодородным землям в мире, где расстояние меж деревнями не превышает полета стрелы! А в калмыцких степях на многие сотни верст — ни домика, ни клочка пашни! Пустыню может пройти без тылового обеспечения лишь привычная к такому ландшафту кочевая орда. Но, перейдя оную, обнаружит, что все это зря — ибо против регулярного войска легкая конница бессильна.
— Значит, Вы уверены, что персидский шах непременно нападет на азиатские владения Порты?
— Процентов девяносто кладу на этот вариант. Еще девять — что продолжит завоевание Индии. И один, последний — на какие-нибудь нелепые фантазии, коих мы с вами и вообразить не можем. Войну с Россией он точно не начнет. Поэтому, если султан заинтересован в союзе с императрицей против персов, ему придется русскую дружбу купить. Разумеется, не деньгами: тем более, их все равно в казне нет. Либо территориальными уступками, либо торговыми преференциями. Лучше последними. К примеру, открыв черноморские проливы для вольного мореплавания.
— Его Величество никогда не согласится.
— Султан предпочитает терять провинции в пользу шаха? Конечно, видеть чужие корабли под окнами дворца — не слишком большое удовольствие. Но указ можно представить как милость, а если союзник не оправдает ожиданий — то и вообще отозвать. Вопрос этот не сиюминутный: он заведомо превышает компетенцию нынешнего посольства. Тут надо заходить через канцлера. Полагаю, после визита Румянцева уместно послать какого-нибудь пашу, примерно равного ранга, в Санкт-Петербург. Кроме Остермана, чрезвычайно важен фаворит императрицы, Бирон. Он любит деньги, а еще больше — почести...
Беседа эта не была единственной. Сам я воспринимал не совсем всерьез рекомендации туркам по устройству союза с Россией. При замерзелой гордости и упрямстве этого племени, даже самые разумные предложения останутся гласом вопиющего в пустыне. Игра ума, разминка после вынужденного бездействия — не более того. Люди пристрастные при желании могут обнаружить в сих разговорах элемент службы неприятелю, ибо извечные враги моего отечества получили множество важных сведений о нем. Подобные шепотки за спиною потом слышались. Вздор это все. Есть вещи, кои хоть скрывай, хоть через глашатаев на площадях выкрикивай, ущерба государству не нанесешь. Тут скорей обида отдельных лиц на беспристрастные их характеристики... Что Бирон скотина и вор, какая в том государственная тайна?! К тому же, Бонневаль (а верней, соответствующий круг вельмож турецких) явно остался не удовлетворен количеством доброй воли, выдавленной из себя графом Читтано. При первом удобном случае, меня попробовали поставить меж молотом и наковальней.
Однажды гостеприимный хозяин вышел к ужину заметно расстроенным.
— У Вас неприятности?
— Скорее у Вас. Румянцев не отдает Керчь, пока не завершен обмен пленных.
— А я тут при чем?
— Вы в его списке.
— Бред какой-то!
— Бред, но юридически безупречный. Если солдат дезертировал, а потом его сцапал вражеский разъезд, кем он считается: пленным воином или арестованным мирным жителем?
— Ах да, конечно. Кто без абшида отошел, по-прежнему подлежит воинским артикулам. Как-то не подумал, что к генералам это правило тоже приложимо. Хотя... Мне ведь ни дня не довелось участвовать в сей войне — так что казус, по меньшей мере, спорный.
— Увы, все козыри на руках у русского посла. Любая отсрочка заключения вечного мира крайне беспокоит Его Султанское Величество.
— Что же мне делать?
— Вас в России, полагаю, ждет казнь?
— Ничего хорошего не ждет, определенно. В лучшем случае, крепость или ссылка.
— Не расстраивайтесь: я имею за плечами уже два смертных приговора. Как видите, жив, здоров и весел.
— Отнюдь не осуждаю Ваш путь избавления, но...
— Одна короткая фраза, содержащая очевидную истину — и никто, даже сам султан, не сможет выдать сказавшего ее на расправу! В конце концов, это же пустая формальность. Иисус, Магомет — какая разница?! Свободный человек признаёт их мудрость и величие духа, но не влачится слепо ни за одним из них. Он сам себе и пророк, и мессия. Вот Вы, Александр — Вы в жизни много следовали заветам Христа?
— Только одному, зато неуклонно. 'Кто не имеет оружия, продай одежду свою и купи меч!'
— Что, Он и такое сказал?
— На Тайной Вечере, ближе к концу. Евангелие от Луки, если не ошибаюсь.
— Молодец, назаретянин! Я всегда подозревал, что Он не такая слюнявая размазня, как рисуют священники! За слабаком бы люди не пошли. Вам тоже надо бороться за свою свободу! Решайтесь!
— А если нет? Вы лишите меня своей протекции и отдадите Румянцеву?
— Увы, дорогой друг: вердикт выносить буду не я. Наша с вами старая дружба — недостаточная защита против политической конъюнктуры. Религиозные правила еще способны сию последнюю перевесить, а что-либо иное — навряд ли...
Возможно, стоило бы изобразить некое движение навстречу, проявить больше склонности к обращению, чтобы затянуть и усложнить игру. Да только лень было кривляться. И еще — меня покусывало сомнение. Сомнение в искренности любезного друга Клода: не придумана ли вся история с выдачей от начала до конца. Допустим, понадобилось Бонневалю нажать на слишком упрямого пленника... Наверняка он и сам находился под изрядным давлением. Нетерпеливые турки заждались, когда же, наконец, знаменитого Шайтан-пашу подадут им готовенького, как фаршированного цыпленка на золотом блюде.
Однако, нет: зря заподозрил старого хитреца в обмане. Дня через два или три после сего разговора явился чорбаши янычарский с небольшим отрядом, и слуги хумбараджи-баши (очевидно, имевшие на то приказ своего господина, ибо все совершалось без малейших споров) сказали мне, чтобы собирался. Мавлюд, настроенный из них всех наиболее дружелюбно, шепнул, что получить свободу и сейчас еще не поздно. Я сделал вид, что задумался:
— А принеси-ка сюда, братец, какой-нибудь халат, чалму и зеркало.
Левантинец с готовностью бросился исполнять. Притащил ворох всего, на выбор. Помог облачиться. Поднял предо мною чуть помутневшее от времени венецианское стекло в облезлой, когда-то позолоченной, раме. Оттуда глядел тощий пожилой турок с козлиного фасона бородою, почти совсем выбеленной возрастом.
— Тьфу, ну и мерзость!
С чувством плюнул в отражение, повернулся и вышел к янычарам, прихватив хозяйский балахон в виде трофея. Не голым же ходить: время зимнее, а старый мой камзол совсем истрепался. Чалму, правда, размотал, употребив оную вместо пояса.
— Хизла! Скорее!
Чорбаши не привык, что узники заставляют себя ждать. Распахнулась дверца закрытой кибитки, с решеткою на крохотном оконце, чувствительный тычок в спину бросил меня на двух злобно зыркающих усатых стражей. Возница что-то крикнул, кони рванули — и понеслись навстречу новым, неведомым бедам.
ЖЕСТОКИЙ ТЕАТР
Погостить в Семибашенном замке опять не довелось: вместо этого меня привезли в какую-то янычарскую казарму. Там и держали, довольствуя из общего котла. Слава Богу, я не гурман, и к простой солдатской пище предубеждения не имею. Впрочем, знакомство с янычарским бытом длилось недолго: всего лишь один день и две ночи. Потом со двора послышались звуки, от коих у турок рожи перекосило гримасами бессильной злобы и зубы оскалились, как у волков при звуке охотничьего рога — ибо там говорили по-русски. Хотя обладатель самого громкого голоса вряд ли мог считаться моим соплеменником безоговорочно: речь его портил акцент, намозоливший мне уши еще в Петербурге.
