Хотя, что лукавить, та внутри так и бушевала. И злость, и ярость, ничуть не утихшая за эти минуты. Но не разойдешься же тут? Может, и правда, вывезти их в тихое место, отвести душу? Так и Бусинку одну не оставишь, да и сказал же, что с ней чай выпьет, и перенервничала девочка. У него до сих пор перед глазами ее испуганное лицо стояло. А она еще и улыбаться ему умудрялась.
Боров глубоко вздохнул и кулаки сами сжались, зачесавшись от желания еще пару раз съездить по морде этим халявникам, когда он вспомнил о той улыбке.
Но до того как он успел что-то добавить, в дверь позвонили. Все четверо удивленно уставились на дверь, а потом Федот, как ближайший, видимо, наклонился к глазку:
— Лысый, — прокомментировал он, распахивая дверь. — С какой... А, в ресторан провожать пришел, видно.
Боруцкий кивнул, глядя, как Вован удивленно уставился на них.
— Че пялишься? — задумчиво поинтересовался он у парня.
— Ничего, Вячеслав Генрихович, — бодро мотнул тот головой, — я того, за Агнией. Но... — пацан помялся, — может вам, ну, помощь там нужна? — у него лицо прям засверкало надеждой, уже больно парень хотел влезть куда-то. По нему это, не присматриваясь, было видно.
Так, что Федот весело хмыкнул.
— А че ж не нужна? Нужна, — медленно кивнул Боруцкий. — Видишь личности? — он махнул головой на мужиков, оттолкнув при этом того, которого держал, в сторону его подельника. — Помоги Федоту людей провести и толково объяснить, как нехорошо наших трогать. Тем более маленьких.
Лысый уже рьяно кивнул, и вдруг замер:
— А Агния как же, Вячеслав Генрихович? — нахмурился парень. — Или вы ее отвезете?
Боров оценил. Рвение-рвением, а как не хотел бы Лысый заняться чем-то "серьезным", его приказ помнил и о малышке пекся.
— Не пойдет она сегодня, Лысый. Пусть лучше дома отсидится, успокоится. Эти расстарались, — кивнул он головой в сторону мужиков, с весельем заметив, что рвения в Лысом еще прибавилось, когда тот понял, что "личности" Агнию чем-то обидели.
Вячеслав перевел глаза на Федота, тот тоже, по ходу, веселился, наблюдая за Лысым.
— Ладно, хорош пялиться, пошли, — Федот махнул Вовану. — Ну? Чего стали, гости дорогие, просим, — с издевкой в голосе, толкнул он застывших мужиков. — Пошли. Говорить будем. С вами, с боссом вашим. Он человек вменяемый, вроде, если слухам верить.
Те не спорили, видно помнили о пистолете в кармане Федота.
— Федот, ты если что — зови.
Велел Вячеслав, решив, что так и так, заскочит на неделе к своим контактам в органах, поузнает про этого Берчева, может и сам с человеком познакомится. Чтоб надежней было. И потом, никогда точно не скажешь, кто поднимется, а кто так и останется в "начинающих". Надо знать тех, кто повыше метит. И чтоб они его знали. Да и разобраться в этой всей афере надо: кто, что, как? Все звенья выявить, до последнего. И не помешает, кстати, заглянуть, удостовериться, чтоб точно назад переиграли по квартире. Хватит с него таких сюрпризов.
Друг только махнул рукой, показав, что все понял. И они с Лысым и этими залетными исчезли из квартиры.
Боруцкий осмотрелся: вроде ничего крамольного, ну бумажки валяются — это не криминал. Да наследили, дебилы. Заперлись все обутые, а снег растаял. Теперь, вон, грязь. Бусинка и не скажет ничего, только на пол глянет так, будто вскользь. Но при этом так все дав понять... Боров помнил, что как раз после пары таких взглядов малышки и приучился снимать туфли у самого порога ее квартиры, хотя, по ходу, плевать он хотел на подобные церемонии.
Раздраженно вздохнув, понимая что, несмотря на то, что ситуацию вроде разрулили, его все еще накручивает, Боров скинул туфли посреди коридора и пошел на кухню, разбираться, что там Бусинка.
Глава 23
Восемь лет назад
Двери она закрыла, молодец, послушная. Открыв, Вячеслав огляделся: на плите закипал чайник, видно не так и долго он в коридоре возился. На столе стояла его кружка и чашка Бусинки, отдельно на тумбочке, стояла еще одна.
— Я не знаю, какой чай Федот пьет.
Бусинка сидела на табуретке за столом, переплетя пальцы "замком" перед собой и упершись ладонями в стол. На него она голову не подняла. Так и смотрела на свои руки, которые, по ходу, побелели от того, с какой силой малышка их сжимала.
— Федот уехал. И Лысый тоже, — он зачем-то снова закрыл двери за своей спиной. Автоматом, полностью сосредоточившись на ее напряженной позе. На всей своей сжавшейся девочке.
Небось, через дверь эту все слышно. Неужели она испугалась теперь? Боится его? Да ну, ладно, сколько всего уже знает о нем. Вон, в церковь ходит за грехи его молиться. Вряд ли. А все равно внутри что-то напряглось еще жестче. Вроде и шанс такой, решить все, поговорить. Только что ей сказать, если она как узелочек вся сжалась?
Блин, как же ему хотелось ее обнять. В рот впиться. Не поцеловать даже. Этого будет недостаточно, явно. Прижать ее к себе, свой рот к ее губам. Всю свою девочку к себе притиснуть.
— Вячеслав Генрихович... — она нервно дернулась на своем табурете, отвлекая его от мыслей, свернувших на опасную тропинку.
— Что? — он откашлялся.
— А уже... все? Ну, в смысле, те люди... Раз Федот ушел, то... Вы уже закончили? — Агния поковыряла пальцем клеенчатую скатерть перед собой.
Ясно, из-за квартиры переживает. Боруцкий усмехнулся.
— Все, — Боруцкий прислонился к стене. — Федот с ними все решит, с главным их свяжется. Все назад вернут, переоформят, не боись.
Ее руки замерли.
— Решит? То есть, они... ну... тоже ушли? Сами?
Боров прищурился и уставился на ее макушку, пытаясь подавить ухмылку, растягивающую губы.
— А если нет? Ты что делать будешь, а, Бусина? — а что, ему, правда, интересно стало.
Она еще ниже наклонила свою голову:
— А я могу что-то сделать, Вячеслав Генрихович? — блин, он ее почти не слышал.
— Ну, ментам позвонить можно... — предложил Боруцкий, как вариант.
Бусинка сжала пальцы в кулачки и отчаянно замотала головой:
— Вячеслав Генрихович, ну, что вы!
— А что? Разве не так законопослушные граждане поступают? Или, когда тебя касается, за правду уже не так охота рубаху рвать? — не зло поддел он ее.
Она почти втянула голову в плечи:
— Я никогда, ведь, и слова не говорила вам, Вячеслав Генрихович, — чуть ли не шепотом протянула она, непонятно, то ли своим рукам, то ли ему.
Ишь ты, обиделась, что ли?
— Да, ладно, малышка, шучу я. Сами они ушли, на своих двоих, — Боров умолчал о том, что после более тесного общения с Федотом, у мужиков уже вряд ли останется такая возможность, как передвижение на своих ногах. Ей об этом знать необязательно.
Малышка кивнула, как-то так, неопределенно. Непонятно, то ли сознательно головой дернула, то ли вздрогнула. Вячеслав нахмурился и уже открыл рот, чтобы прояснить ситуацию до конца, и с квартирой, и вообще, со всем уже, но тут позади него зашипел чайник, закипая, и Бусинка подскочила со своего табурета, метнувшись к плите. Выключила газ, принялась кипяток разливать. И все так же, глядя только вниз, даже не поворачиваясь к нему лицом.
Боруцкий сжал губы и с нажимом провел рукой по подбородку, наблюдая за этой суматохой. Неужели все-таки боится? Знать-то она про него много знала, но то разговоры, а тут, выходит, вот так — через дверь, можно сказать, лицом столкнулась с правдой. Да и не дура, могла и понять, что он не досказал. Оттолкнувшись от стены, на которую опирался, Вячеслав подошел впритык к девчонке. Протянул руку, накрыв ее ладонь, забрал чайник и отставил на плиту. Снова глянул на малышку — она застыла, не споря, но и не говоря ничего.
— Бусинка, посмотри на меня, — тихо велел он, чуть наклонив голову к плечу, пытаясь заглянуть ей в лицо. Понять мысли малышки. — Маленькая, ты что, меня боишься? — серьезно спросил Вячеслав.
И вот тут она голову все-таки подняла, глянув на него. А Вячеслав искренне пожалел о том, что спросил. Лучше бы он молчал, потому что ему вдруг горло перекрыло от ее взгляда. И кухня уменьшилась, сжалась, до мизерного расстояния между ним и его девочкой. И безумно жарко, душно стало от всего, что он увидел в ее глазах: удивленных, счастливых и глядящих на него до того открыто... Восторженно.
— Вы что, Вячеслав Генрихович? — с недоумением переспросила Бусинка. Сдвинула свои брови к переносице. — Почему я должна вас бояться? Вы же такой хороший. Вы... самый лучший! И так помогаете... — она так и не договорила, умолкнув с чуть приоткрытыми губами, продолжая глядеть на него, в то время как на ее щеках проступал румянец.
— Не смотри на меня так! — чуть ли не с гневом просипел Боруцкий, поняв, что начинает беситься. И все то, что так и не нашло выхода, весь гнев, ярость, страх за нее — вдруг трансформировались в это бесноватое, яростное чувство. Желание, обиду, страх. — Я не какой-то долбанный герой! Даже не думай так! Не смей, Бусинка!
Боров ухватил ее за щеки ладонями, понимая, что не справляется с контролем. Притянул к себе, заставив запрокинуть голову так, что они стояли едва ли не нос к носу. Агния удивленно моргнула, видно, сбитая с толку таким его поведением. Уперлась ладошками в стену, по бокам от себя, для равновесия, что ли. Боров не мог сосредоточиться на том, что было сейчас вне пределов его и ее, их взглядов, которые у него не получалось развести.
И, мать его так! Он не желал, чтобы она видела в нем какого-то спасителя рода человеческого! Вячеслав не хренов Робин Гуд. И малышка должна была это понять. Потому что его достали эти долбанные качели собственных опасений, что он может спугнуть свою Бусинку или увидеть в ее глазах не радость, а презрение и страх. В печенках уже сидел постоянный подспудный страх, что она не его видит перед собой, а кого-то, кого себе навоображала по наивности и собственной чистоте. Он хотел ее. Всю. Без остатка. Чтоб она только его была, целиком. Знал, что не отпустит уже, никогда. Ни под каким предлогом. Но он хотел, чтобы она реально знала и так же хотела конкретно его.
Одна его рука так и держала ее голову, обхватывая ладонью щеку, без усилия давя пальцами на затылок, чтоб она на него смотрела, прямо в глаза. А второй Вячеслав сжал ее плечи и, не особо отдавая себе отчет для чего, теснил Бусинку, подталкивая, заставляя отступать, пока девчонка не уперлась в стену, а он навис над ней.
— Какой я, на хрен, хороший?! Ты с самого начала знала, кто я, и сейчас ничего не поменялось! Думаешь, я бы хоть пальцем ради кого-то другого пошевелил?! — Боров не заметил, что повысил тон и говорит с напором, то ли вычитывая ее за наивность, то ли на себя злясь. То ли просто бесясь от всей ситуации и того, что так долго был на грани. — Да, начхать мне на козлов этих! Я сам не лучше, хуже этих идиотов! Только они — на мое позарились! А я свое никому не отдам, — он легко встряхнул ее плечо, зачем-то. Будто так она лучше понять должна была. — Убью, по земле размажу, но не позволю и пальцем тронуть. А ты — моя, поняла?! Только моя, — почти рыкнул он. — Я любого придушу, кто глянет на тебя только, не то, что обидит, понимаешь?
Она кивнула.
Только, хрен вам. Не видел он, чтобы дошло до нее, что он говорит. Потому что в глазах ее ничего не поменялась. И смотрела на него Бусинка с тем же обожанием и доверием, от которого у Вячеслава все внутренности жгутом сворачивало и узлом завязывало. Не мигая смотрела, словно не хотела отводить глаза, не могла насмотреться.
— Да, не смотри ты на меня так! — гаркнул он, не выдерживая, понимая, что проигрывает борьбу со своей злостью, раздражением и желанием. Дикой потребностью в этой девчонке, которая и не понимала ни черта. — Ты же не представляешь даже, что делаешь со мной своими глазищами! — то ли упрекнул, то ли пожаловался он, понимая вдруг, что уже успел пальцами в ее волосы зарыться. Запутался в прядях, собранных в косу. Притянул Бусинку еще ближе к себе, давя на затылок. — Ни хера не понимаешь, и не знаешь... — просипел Вячеслав, только сейчас осознав, что заставляет ее на носочках стоять, и его рот почти на ее губах, в какой-то паре сантиметров. А она так и держится руками за стену. И не вырывается же. И смотрит. Смотрит, будто все на свете готова ему позволить и отдать. — ... твою мать!
Он почти взял себя в руки. Почти убедил себя, что должен сейчас ее оттолкнуть. Поговорить, наконец. Решить все эти непонятки и глупости. Только вот еще секундочку постоит так, зная, что одно движение, и он может получить все: ее рот, ее губы, всю Бусинку в свои руки, в свою власть.
И тут она отцепилась от этой хреновой стены, наконец-то, и вдруг вцепилась в его запястья пальцами, держась за него.
— А вы научите меня, Вячеслав Генрихович, — тихо, хрипло и немного робко прошептала его Бусинка, так и продолжая глядеть ему в глаза. — Покажите. Научите. Я не знаю, да. Но я что угодно для вас сделаю. Все, правда.
Капец. Его как током шибануло. Дурочка. Ведь не понимает, и правда не понимает, что творит с ним своими словами. Глазищами этими. Пальчиками, вцепившимися в его руки. Не понимает. А он знает. И уже проиграл. Нет у него больше сил в хорошего играть...
— Дурочка, — прохрипел он, не замечая, как рукой обхватил ее голову, а второй уже ведет вдоль спины, давя, заставляя отлепиться от стены и прижаться к нему всем телом. — Маленькая, наивная дурочка, — он ощутил, как она задрожала. Такой легкой, мелкой дрожью. Почувствовал, как кожа малышки на затылке, под его ладонью, покрылась пупырышками. И как она потянулась навстречу ему, повинуясь давлению руки Борова, сжавшей ее пояс. — Умная была б, убежал бы, не оглядываясь, — зачем-то продолжал он втолковывать ей, будто надеясь достучаться до разума Бусинки.
— Не хочу убегать, — тихо-тихо, задыхаясь, в самые его губы, прошептала она. Сбиваясь и запинаясь. Ее кожа касалась его. Горячая такая. Нежная. Мягкая. — Я с вами хочу. Вы мне просто скажите, что... как... я...
Он не дал ей договорить, не выдержал. Что бы там ни было внутри него все это время, чтобы Борова не держало и сдерживало — это рухнуло.
Вот она! Его. Его девочка, Бусинка. Не испугавшаяся, не вырывающаяся. Тянущаяся к нему. И хрен с тем, что ни черта она так и не поняла, и не может понять, потому что ни опыта, ни понимания нет. И не надо. И не даст он ей осознать. Все. Поезд уехал. Он ее из своих рук больше не выпустит.
Вячеслав дернул ее на себя, убирая последние сантиметры, впился в рот Бусинки, заглатывая и ее слова, и дыхание. Сжал руку на затылке, прижимая ее к себе так сильно, будто подозревал, что она сейчас передумает и все-таки отодвинется, улизнет. И начал целовать, так, как все эти гребенные месяцы хотел. Ни о чем уже не думая и не взвешивая, она сама ему себя вручила. Сама "зеленый свет" дала.
Его губы давили, его рот втягивал ее губы: прижимая, покусывая, врываясь в рот Бусинки своим языком. И билась на краю сознания мысль, что девчонка, что ни опыта нет, ни сравнения. А контроля не было. Лопнул. Он ее хотел. Хотел так, что не мог быть другим. Только самим собой, со всем своим желанием, потребностью и нуждой в этой девочке.
