Он повторил про себя эту мысленную записку. Звучало холодно, жёстко, почти вызывающе. Но это была правда его вселенной. И сегодня он должен был её отстоять, даже если никто в зале не поймёт ни слова.
Ева шагнула в вестибюль здания "Дедал", и её охватил волнообразный гул приглушённых голосов и шагов. Воздух здесь пахл озоном и холодным пластиком, как в большом медицинском аппарате. Она прошла через сканирующую арку, её идентификатор мигнул зелёным в системе безопасности, и она направилась в зал ожидания, отведённый для участников слушания.
Комната была просторной, с низкими диванами и столами с водяными проекциями нейтральных пейзажей — горы, леса, ничего личного. Здесь уже находилось несколько человек. Она узнала лица. Младший биотехник Аня, чей проект по рекомбинации арктических лишайников был уничтожен вместе с её лабораторным сектором. Инженер-экзобиолог Олег, потерявший годы работы над моделированием марсианской почвенной биоты. Они не смотрели в её сторону, погружённые в тихий разговор, но их позы были скованы, плечи напряжены.
Ева почувствовала, как под маской собранности что-то ёкнуло и сжалось. Она была не просто ответственным руководителем. Она была тем, кто подписал разрешение на пилот. Кто, по сути, впустил ураган в их отлаженные миры.
Она села в стороне, пытаясь сфокусироваться на дыхании, на мысленном повторении ключевых тезисов. Но её взгляд цеплялся за детали: Аня теребила край своего лабораторного халата (она пришла прямо со смены?), Олег нервно постукивал пальцем по колену, его взгляд был пуст и направлен в никуда.
Внезапно Аня подняла глаза и встретилась с ней взглядом. Девушка не отводила взгляд, не улыбалась. Потом, решившись, она поднялась и медленно подошла.
"Ева-28", — произнесла она тихо, без интонации.
"Аня. Я..." — начала Ева, но слова застряли в горле. Что она могла сказать? "Простите" звучало бы как издевательство. "Я понимаю" — было ложью, потому что до конца понять их личную потерю она не могла.
Аня перебила её, ещё тише, почти шёпотом, но каждое слово падало, как капля ледяной воды: "Я понимаю, почему вы это сделали. По показаниям датчиков. По протоколу. Вы спасли людей в том модуле. Я... я даже моделировала на скорую руку, альтернатив не было. Каскад бы дошёл".
Ева молча кивнула, чувствуя, как ком в горле сжимается ещё туже. Это было хуже, чем обвинение. Это было понимание, лишённое всякого утешения.
"Но мне жаль образцов, — продолжила Аня, и её голос дрогнул. — Я давала им имена. Глупо, да? "Мохнатик", "Северяночка"... Я наблюдала за их ростом каждый день. Это было... это было красиво".
Она отвернулась, быстро протерев ладонью уголок глаза. "В общем. Удачи вам там. Скажите им... скажите им про "Мохнатика", если будет возможность".
Аня вернулась к своему месту, оставив Еву в состоянии оглушительной тишины посредь шумного зала. Этот простой, человеческий, лишенный всякой системы упрёк — не в действии, а в самой сути произошедшего — ранил её глубже, чем любая предстоящая риторика Лины Гор. Её защита, её красивые слова об "институционализации памяти", разбивались об этот детский, нелепый, страшно живой "Мохнатик". Она готовилась говорить с комитетом на языке высоких концепций, а оказалось, что истинная цена измерялась в таких вот тихих, личных катастрофах, в красоте, которую больше никто не увидит.
Ева закрыла глаза. Теперь она понимала, что на кону стоит не только её репутация или судьба проекта. На кону было доверие её команды, её коллег. Её моральный авторитет как лидера, который должен был нести не только ответственность за решения, но и тяжесть их последствий. Она должна была войти в тот зал и говорить не только от своего имени. От имени Ани и её "Мохнатика". От имени Олега и его марсианской почвы. От имени всех этих тихих, негромких потерь, которые система была готова списать в расход. Её миссия усложнилась в тысячу раз. Теперь это был не суд. Это была исповедь и требование одновременно.
Марк находился в своём временном кабинете в "Дедале", куда был подключён к закрытому каналу мониторинга. На столе перед ним горели три экрана. Левый показывал обезличенные, но привязанные к кодам, биометрические потоки Евы и Лео. Центральный — техническую телеметрию из зала заседаний, подготовительные документы. Правый — его собственный черновик заключения, который он всё ещё правил.
Его взгляд был прикован к левому экрану.
Показатели Евы-28: учащённый, но глубоко контролируемый сердечный ритм (сознательное управление дыханием). Повышенный кожный гальванический отклик (стресс). Активность в префронтальной коре и миндалевидном теле зашкаливала, образуя характерный паттерн внутреннего конфликта — мощное сдерживание интенсивной эмоциональной бури. "Она не готовится к бою, — мысленно отметил Марк. — Она готовится к рассечению. Хирург, который будет резать по живому, и она знает, что это будет больно. И для неё в том числе".
Он переключился на данные Леонида Воса.
И тут его что-то насторожило. Ритм сердца был не просто ровным. Он был неестественно стабильным, как у спортсмена в состоянии глубочайшего покоя, но при этом отмечалась повышенная активность в зонах, ответственных за стратегическое планирование и моторные функции. Эмоциональные центры демонстрировали подавленную, почти нулевую активность. Это не было спокойствием. Это была блокада. Полная, тотальная изоляция эмоционального отклика. "Операционный режим, — понял Марк. — Он не участвует в слушании как личность. Он выполняет миссию. Защита позиции любой ценой".
Марк откинулся на спинку кресла, и по его лицу пробежала тень беспокойства, граничащего с профессиональной тревогой. Он предвидел стресс, конфликт, даже травму. Но эта картина... Ева, разрываемая между болью и долгом, и Лео, превративший себя в бесчувственный алгоритм, — они были двумя полюсами одного и того же разрушительного процесса. Слушание могло нанести им обоим психологический ущерб, сравнимый с реальной катастрофой. Ева могла сломаться под тяжестью принятой на себя вины. Лео мог ещё глубже уйти в свою "операционную" скорлупу, окончательно потеряв и без того хрупкий контакт с человеческой реальностью.
Его первоначальный план — выступить как эксперт, защищающий ценность "когнитивного разнообразия" и оправдывающий необходимость риска, — теперь казался мелким и неуместным. Это было бы игрой в теоретика, пока на его глазах ломались живые люди и уникальные психические структуры.
Его пальцы замерли над клавиатурой. Он стёр несколько абзацев своего заключения, оставив лишь сухие факты подтверждения его гипотезы о "кризисном операторе". А потом начал писать заново, с другого угла.
"Предмет анализа, — набирал он, — не психика субъекта Б-72 (Леонид Вос) и не этическая обоснованность его решений. Предмет анализа — реакция системы "Синтез" на внедрение инородного элемента высокой психологической и операционной плотности. Наблюдаемые процессы: 1) Интенсивная общественная дискуссия, выходящая за рамки академических кругов. 2) Активизация этического и философского аппарата системы (работа комитета). 3) Персональная трансформация ключевых вовлечённых агентов (субъекты А-28 и Б-72) под давлением этого столкновения. Вопрос: Является ли наблюдаемая картина симптомом болезни системы (отторжение) или признаком её адаптации (иммунный ответ с целью выработки антител)?"
Он остановился. Выступать ли ему как специалисту, дающему оценку случаю? Или как свидетелю, который видел всю эволюцию этой истории от первого дня? Первое было безопаснее. Второе — честнее.
Марк взглянул на часы. До начала оставалось двадцать минут. Его мучил не просто профессиональный выбор. Его мучил тот самый вопрос, который он теперь ставил в центр своего анализа: что он защищает? Хрупкую, идеальную, но, возможно, уязвимую гармонию? Или право системы на сложность, на боль, на шрамы как часть её жизнеспособности? Он думал о своей дочери, о её спонтанной улыбке, которой не было в прогнозах "Каироса". О беспомощном ужасе в парке во время урагана. Иногда жизнь, настоящая жизнь, требовала отказа от контроля. Даже от контроля над правильностью.
Он сохранил оба варианта текста. Решение он примет в зале.
Зал заседаний Этического комитета напоминал амфитеатр или стерильный медицинский аудториум. Девять членов комитета располагались за полукруглым столом на небольшом возвышении. Ниже, за отдельным столом, сидел Лео. Ева, Марк и другие свидетели — ещё ниже, в своего рода "зоне для публики". Между ними — пустое пространство, символизирующее дистанцию между судящими и судимыми.
Воздух был прохладен и неподвижен. Когда председатель, немолодой мужчина с лицом учёного-ботаника, предоставил слово Леониду Восу для первоначальных показаний, в зале воцарилась тишина, которую можно было потрогать.
Лео встал. Его движения были экономны, лишены суетливости. Он не выглядел ни виноватым, ни защищающимся. Он выглядел как специалист, готовый к брифингу.
"В ночь с четвёртого на пятое, в период с 03:14 до 03:41 по стандартному времени, в секторе "Криобанк-2" комплекса "Биос-3" произошёл каскадный отказ систем энергоснабжения и терморегуляции, — начал он ровным, монотонным голосом, лишённым каких-либо эмоциональных модуляций. — Причиной стала комбинация смоделированного сбоя в рамках пилотного теста и непредвиденной фоновой солнечной активности, усилившей электромагнитный импульс. К 03:20 угроза вышла за пределы модели. Произошло возгорание в распределительном узле А-7, возник риск распространения пламени по кабельным каналам в смежный жилой модуль "Дельта", где находились два технических специалиста".
Он щёлкнул пальцем в воздухе, и над центром зала возникла голографическая схема сектора — лаконичная, с подсвеченными красным точками отказа и стрелками распространения угрозы. Никаких изображений образцов, никаких имён. Только инженерная графика.
"В моём распоряжении было четыре варианта действий, — продолжил Лео, как будто зачитывая доклад бортовому компьютеру. — Вариант один: попытка локализации силами доступных двух дронов-пожарных. Вероятность успеха — менее 8%, время на реализацию — 9 минут. За это время температура в каналах достигла бы критической точки, и огонь проник бы в модуль "Дельта". Вариант два: экстренная эвакуация персонала из "Дельты" с последующей попыткой тушения. Время на эвакуацию — 5 минут. Вероятность успешной эвакуации до проникновения огня — 65%. Вероятность спасения коллекции после — 0%. Вариант три: полное отключение энергоснабжения сектора "Криобанк-2" с герметизацией переходов. Это гарантированно останавливало угрозу для модуля "Дельта" и всего комплекса. Приводило к необратимой разморозке и утрате биологической коллекции. Время на реализацию — 47 секунд. Вариант четыре: бездействие. Приводило к гарантированной гибели двух человек, разрушению модуля "Дельта" и, с вероятностью 94%, к утрате коллекции из-за последующего неизбежного пожара".
Он сделал микроскопическую паузу, давая цифрам повисеть в воздухе.
"Я избрал вариант три. Он минимизировал потери человеческих жизней и предотвратил масштабное материальное разрушение. Стоимость решения — полная утрата биологической коллекции сектора "Криобанк-2". На момент принятия решения коллекция не имела присвоенного коэффициента уникальности в базе данных протоколов экстренного реагирования, поэтому была рассмотрена как совокупная биомасса. Её масса составляла приблизительно 0.7% от общей биомассы аварийного сектора, угрожавшего жилому модулю. Выбор был математически и оперативно очевиден".
Лео закончил. Он стоял, глядя прямо на членов комитета, ожидая уточняющих вопросов или перехода к следующему пункту повестки.
В зале повисла не просто тишина. Повисло оцепенение. Даже председатель выглядел ошеломлённым. Они ожидали объяснений, оправданий, может быть, даже проявления сожаления. Они получили сухое, чистое, леденящее изложение логики арифметики катастрофы. Слово "очевиден" в его устах прозвучало как приговор — не ему, а им, их миру, их попыткам найти в этой ситуации моральную дилемму.
Лица членов комитета выражали отторжение, недоумение, холодный ужас. Они смотрели не на героя или злодея, а на воплощение иного принципа бытия, на ходячий, говорящий алгоритм, который только что доказал, что в его вселенной места для их "этических категорий" просто не предусмотрено.
И в этот момент, глядя на эту стену непонимания и почти физиологического отвращения на их лицах, Лео почувствовал не гнев. Не презрение. Глухое, тоскливое, абсолютно иррациональное недоумение. Почему они не видят? Это же так просто. Два человека. Ноль человек. Коллекция. Нет коллекции. Данные говорят сами за себя. Цифры не лгут. Почему они смотрят на него, как на монстра, а не на оператора, выполнившего единственно возможную последовательность действий? В его голове не возникало ответа. Возникал сбой — тихий, настойчивый гул, белое пятно на карте логики.
Когда Ева села, в зале ещё висела тишина, заряженная тяжёлой искренностью её слов. Председатель кивнул, и взгляды обратились к высокой, худой женщине с седыми волосами, убранными в тугой, неумолимый узел. Лина Гор поднялась без суетливости. Её движение было похоже на то, как поднимается древний, строгий монумент.
Она не вышла на центр. Она осталась за своим местом, положила ладони на стол, и её пронзительный, холодный взгляд медленно обвёл зал, будто снимая мерки с каждого присутствующего, с самой атмосферы.
"Спасибо за показания, — её голос был тихим, ровным, лишённым каких-либо эмоциональных модуляций. Это был голос учёного, констатирующего факты на вскрытии. — Мы выслушали детальное описание механизма катастрофы и искреннее переживание её последствий. Теперь позвольте мне говорить не о частном случае. А о тенденции".
Она сделала микроскопическую паузу, давая этому слову — "тенденция" — осесть в сознании.
"Субъект Вос предлагает нам считать его решение "инженерной необходимостью". Субъект Ева-28 предлагает нам "институционализировать память" о его цене. Оба подхода, при кажущейся противоположности, исходят из одного опасного допущения. Они предполагают, что само событие, сама логика, им продемонстрированная, — легитимны. Что это вопрос лишь оформления. Этики или эффективности".
Лина Гор не повышала голос. Но каждое слово обретало вес свинца.
"Я прошу вас взглянуть шире. "Криобанк-2" — не происшествие. Это — симптом. Симптом рецидива болезни, которую мы, как общество, потратили десятилетия, чтобы излечить. Болезни под названием "цель оправдывает средства".
Она произнесла эту архаичную фразу без пафоса, как клинический термин.
"Субъект Вос не злодей. Он — носитель иного патогена. Патогена бесчеловечной, но обманчиво-убедительной логики выживания любой ценой. Его решение было "очевидным" только внутри его собственной, урезанной парадигмы, где уникальная коллекция жизни свелась к "0.7% биомассы". И самый страшный вопрос, который мы должны себе задать сегодня: а что, если он прав? Не в частном случае. В принципе".
Её взгляд устремился в пространство, как будто она видела там не зал, а разворачивающуюся линию будущего.
