Разумеется, книги и бдение у окна не занимают всего моего времени. Вместе с остальными членами комиссии мы ходим в вагон-ресторан, болтаем — и о пустяках, и о деле. Оказалось, что Фридрих Вильгельмович помнит меня по нашим кратким встречам в НКВТ, и как-то раз мы с ним даже разговорились. Ленгник жаловался на непочатый край работы в области поднятия грамотности населения.
— Безграмотность вопиющая, — задумчиво бросал он слова, стоя в коридоре и глядя прямо в вагонное окно, но при этом, похоже, совершенно не обращая внимания на пробегавшие мимо нас пейзажи. — А у нас подготовленных кадров нет! Мы пытаемся ставить профессиональное образование, но как дать профессию неграмотному? Сначала нужно решить проблемы ликбеза, однако же время не терпит! Это сейчас в стране, можно сказать, просто кадровый голод, квалифицированных рабочих повсеместно не хватает, а каким нестерпимым он станет, когда мы развернем индустриализацию? То, что мы успели уже сделать, — это крохи, капля в море...
Пользуясь возникшей паузой в его размышлениях, вставляю свои соображения:
— Фридрих Вильгельмович, такая ситуация прямо-таки обязывает нас целиком, без изъятия, использовать кадры старых специалистов. А у нас почему-то к спецам отношение крайне нетерпимое.
Ленгник резко оборачивается ко мне:
— Нетерпимое? Да, бывает, что и перегнут палку. Но что прикажете делать, если среди специалистов вьет гнезда контрреволюция, если две трети из них держат камень за пазухой? С этой публикой работать — чистое наказание. Чванство до небес, а реальный профессиональный уровень могут подтвердить далеко не все, но вот спецпайки и спецоклады вынь да положь каждому!
— У нас других специалистов нет и взять пока неоткуда! — резко возражаю ему. — Надо суметь взять опыт и знания у тех, кто есть. А мы их чуть ли не на положение ссыльных, находящихся под гласным надзором полиции, поставить хотим! В таких условиях вряд ли зародится горячее желание послужить на общественное благо! И уж тем более — любовь к советской власти!
— Да знаю, что других нет! — член ЦКК едва сдерживается. — И сам вытаскивал этих субчиков из ЧК и из ревтрибуналов! И не все из них, конечно, сволочи. Есть немало честных спецов. Да уж больно много среди этих, мнящих себя интеллигентами и солью земли, любителей подгадить исподтишка. Если бы по-крупному! — он махнул рукой. — А то все такие мелочные укусы. Там слушок пустят, там анекдотец расскажут, здесь над очередным декретом поиздеваются. И чем больше спец безрукий, и чем он сильнее волокиту разводит, чтобы свою некомпетентность прикрыть, тем он больше ужалить норовит!
— Разгребать грязь — занятие, конечно, неблагодарное, — киваю и продолжаю с нарастающим напором. — Но, хочешь — не хочешь, а придется, засучив рукава, выбирать из этой грязи людей действительно стоящих — и уж им-то доверять. Даже если они и не в восторге от советской власти. Я сам от нее не в восторге, и что с того? Мы ведь власть брали-то не ради самой власти, а для дела, для людей. Разве не так? И если кто нам в нашем деле помощник — это наш человек, даже если он по части лозунгов временами готов ляпнуть что-нибудь идеологически невыдержанное.
— Готов с вами согласиться, — суровое лицо Ленгника передергивает нервная гримаса. — Но уж больно эти господа мастера из себя выводить. Как будто нарочно ищут неприятностей. Обязательно им надо шпильку советской власти вставить. А ты не шпильки вставляй — видишь, что дело плохо поставлено, так исправь или подскажи, как сделать лучше! — Фридрих Вильгельмович все-таки сбился на повышенный тон и, как будто устыдившись этого, замолк.
Как-то сидя в своем купе за чаем, я разговорился и со своим соседом. Точнее, он разговорился сам — похоже, захотелось ему поделиться тем, что наболело.
— ...Лихое было время, — задумчиво глядя перед собой, говорил Сырцов. — Каким чудом мы тогда держались на Дону — до сих пор не понимаю. Ну, и в конце концов вышибли казачки нас оттуда, правда, ненадолго. Я тогда молодой был, горячий. Все с идеей расказачивания носился. Много нас тогда, таких молодых дураков, было. Это сейчас я понимаю, что чушь порол, а тогда...
— А с чего же вы в эту идею так вцепились, Сергей Иванович? — интересуюсь у него.
— Говорю же — молодой был, горячий. Да и казачки, конечно, с их вылазками, достали по самое не могу. У них с местными мужиками и иногородними свара еще с осени семнадцатого не утихала. Мужики хотели земли казацкие переделить, казаки, само собой, упирались, у тех и у других с империалистической на руках полно оружия... Ну, и пошло полыхать. Мужиков наша власть поддерживала, казацкая же старшина зла была на большевиков и готова была оказать помощь добровольцам, которых мы тогда хорошо потрепали. Правда, чтобы все казаки против нас поднялись — такого в начале восемнадцатого еще не было. Но стреляли из-за угла частенько, да и налеты небольшими отрядами устраивали. Легко это, товарищей своих то и дело терять? Подтелкова вон, своего же казака, с отрядом захватили и повесили. Вот злоба у нас и поперла. А злоба — плохой советчик, в политике же в особенности.
Он помолчал чуток и вновь заговорил:
— Дела тогда странные творились. Мы, конечно, бомбардировали Москву проектами расказачивания: казачков уравнять в правах с прочими гражданами, лишить сословных привилегий, всех расселить по разным отдаленным губерниям, на их место — крестьян, а против тех, кто сопротивляется, — беспощадный террор. Понятно, что глупость — кто же это во время Гражданской войны такое переселение народов затевать будет? Но тут в начале 1919 года приходит инструкция из ЦК о расказачивании: всех антисоветски настроенных из казачьей старшины — к стенке, у кого оружие найдут — к стенке, и так далее, в том же духе. А о переселении и переделе земли — ни слова.
Сырцов откинулся на спинку дивана и прикрыл глаза. Видно, воспоминания давались ему нелегко. Переведя дух, он открыл глаза, отхлебнул из стакана еще не успевший остыть чай и вновь начал делиться наболевшим:
— Что тогда на Дону началось! Кошмар какой-то. Нет, контру пострелять все мы были готовы — только прикажи. Но многие ретивые головы, особенно за кем полубандитские-полупартизанские отряды стояли, творили страшные вещи. Врывались в станицы, почти всех мужчин... — голос его на мгновение прервался, — кого постреляли, кого порубали. Грабили, насильничали... Многих таких мы сами к стенке прислонили, кое-кто под ревтрибунал пошел, чтобы смуту в тылу Красной Армии не сеял, но было поздно. Считай, весь Дон полыхнул. Мы-то думали, что еще чуть-чуть — и додавим Деникина. А тут в тылу восстание, фронт прорван, и покатились мы к Царицину и к Харькову, а потом еще дальше...
Заведующий Агитпропотделом ЦК опять откинул голову на спинку дивана, но на этот раз замер с открытыми глазами. Что там отражалось, в его глазах? Горящие станицы и кровь на рыхлом мартовском снегу?
Потом он произнес с явной горечью в голосе:
— Инструкцию эту ЦК отменил, когда в Москве разобрались, что на Дону делается. Да только сделанного-то ведь не воротишь. Долго нам еще эта проклятая бумажка аукаться будет.
Тем временем поезд миновал Тулу, Рязань, пересек Волгу у Сызрани, перевалил Уральский хребет, миновал Челябинск и пересек Иртыш у Омска, Обь у Новосибирска, Енисей у Красноярска, прошел берегом Ангары, после Иркутска вышел на Кругобайкальскую дорогу и приближался к Чите. Там мы должны были сделать первую остановку, поскольку дальнейший маршрут курьерского до пограничной станции Маньчжурия и затем по КВЖД к Владивостоку нас не устраивал.
Глава 27. Дальневосточный вояж
Вот и Чита. Еще два года назад она была столицей самостоятельного государства — Дальневосточной републики, а сейчас даже административный центр Дальневосточной области переместился отсюда в Хабаровск. Чита же осталась лишь центром Забайкальской губернии. Поезд подкатывает к чистенькому белому двухэтажному зданию станции 'Чита-город', с выделяющейся центральной частью и соединенными с ней короткими переходами двумя боковыми крыльями, и здесь останавливается. Через окно вагона можно разглядеть на перроне держащуюся особняком кучку встречающих руководящего вида. Не по нашу ли душу?
Оказалось, что точно, по нашу. И закрутилась карусель. Из Губисполкома — в Губэкосо, из Читинской таможни — в губотдел Погранохраны ОГПУ, из губернского отделения Дальпотребсоюза — в Читинское бюро лицензий НКВТ... Встречи, беседы, копание в папках с документами... Густые клубы папиросного, а подчас и махорочного дыма...
А затем — снова в путь. По распоряжению председателя Дальревкома Я.Б. Гамарника нам подали поезд, состоявший из трех вагонов 'Владикавказского типа' — полубронированный салон-вагон самого Гамарника для руководителей комиссии, вагон I-го класса для остальных ее членов и вагон II-го класса для охраны.
— Охрана-то зачем? — тихонько интересуюсь у одного из местных сопровождающих, наблюдая краем глаза, как в вагон садятся несколько бойцов из войск ОГПУ, двое из которых тащат Льюис и тяжелые диски к нему. — Не жирно ли нам будет?
— Что вы, что вы! — горячо зашептали мне в ответ. — Вы не знаете, что тут весной и летом творилось! Белые банды лезли из-за кордона одна за другой, напролом. Тут форменные бои были. На погранзаставы нападали, села грабили, железнодорожные пути взрывали, некоторые даже на станции врывались. В мае убили секретаря Дальбюро ЦК товарища Анохина! Правда, вот уже с месяц стало потише. 36-я дивизия, Кубанская кавбригада, войска ОГПУ и чоновцы их крепко побили. Самого генерала Мыльникова в прошлом месяце в плен захватили. Но многие ушли в Маньчжурию, и в любой момент жди от них пакости. А уж хунхузы — так те вдоль границы постоянно балуют. — Да, веселая у них тут жизнь, как я погляжу. При таких делах Льиюс и впрямь лишним не будет.
С помпой отбываем дальше. Теперь наш путь лежит к Благовещенску. Город не стоит на Великом Сибирском пути — к нему ведет небольшая (каких-то 108 км!) боковая ветка от станции Бочкарево. В Благовещенске нас крутит та же карусель, что и Чите. И опять бросок по железной дороге, на этот раз — до Владивостока, минуя Хабаровск. Однако остановиться в Хабаровске нам все равно пришлось. Хотя восстановление разрушенного во время Гражданской войны пролета железнодорожного моста через Амур уже идет полным ходом, вагоны через реку пока еще приходится переправлять на импровизированных паромах из речных барж.
Но вот и Владивосток. Здесь, в Приморской губернии, так же, как и в Чите и в Благовещенске, приходилось выкраивать время еще и на то, чтобы побродить по местным магазинам, лавкам, базарам, толкучкам — посмотреть где, чем, кто и почем торгует. Это надо самому видеть, и тогда получишь самое точное представление о том, почему процветает контрабандная торговля и какую роль она играет в жизни этого края.
Прямо скажу — ни магазины госторговли, ни кооперативные лавки не баловали ни ассортиментом, ни ценами. Ситец шел по полтиннику за аршин, а самый дешевый — по сорок пять копеек, трикотаж — по рубль семьдесят — рубль девяносто, сукно — за двенадцать с полтиной, чай стоил четыре рубля тридцать копеек за пачку. Да, и это при нынешних-то зарплатах! Тут даже на партмаксимум особо не разгуляешься, а если кто живет на двенадцать-пятнадцать рублей в месяц? Только голод кое-как заглушить, а все остальное уже и не укупишь! Ходи голый и босый... То-то, я смотрю, в этих магазинах и народу совсем нет.
Со мной одновременно в кооперативную лавку заглянул лишь один покупатель, похоже, из советских служащих не самого низкого полета. Долго присматриваясь к выложенной на прилавок мануфактуре, он потыкал пальцем в штуку ситца и поинтересовался:
— А повеселей расцветочки не найдется?
— Весь товар перед вами, — буркнул приказчик.
— И за это унылое дерьмо я должен отдать по полтиннику за аршин? — возмутился прилично одетый клиент. — Нет уж, по крайней мере, у 'Кунста и Альберте' мне такой дряни точно не предложат. А у братьев Чуриных на китайский ситец и цены вполне божеские. — Махнув рукой, покупатель резко повернулся и пошел прочь.
Решаюсь задать приказчику вопрос, что называется, в лоб:
— А не проторгуетесь, с таким-то ценами? Покупателей же, смотрю, к вам калачом не заманишь?
Приказчик, молодой парень, одетый в видавший виды пиджак с поддетым под него шерстяным жилетом домашней вязки, равнодушно бросил:
— Как начальство цены выставляет, так и торгуем.
— И много ли продать ухитряетесь?
Парень неопределенно пожал плечами, явно не намереваясь углубляться в эту тему.
Китайские лавки на базаре и лотки мелких торговцев радовали глаз гораздо большим разнообразием товаров, да и цены тут были не такие кусачие. Сапоги, например, можно было купить рублей на пятнадцать дешевле, чем в госторговле. А ведь для кого-то эта разница равна всему месячному заработку! Ситец шел по тридцать-сорок копеек за аршин. Напрямую спрашиваю одного лоточника:
— Чего же так дорого? За аршин ситца — сорок копеек? В Харбине тот же аршин, говорят, двугривенный стоит!
— И-и, милай! — весело осклабившись, проговорил торговец. — Иде мы, а иде тот Харбин! Ты еще энтот ситец привези! Весь товар оттудова китаезы на себе тащат, а мы у них уже тута берем на продажу. И ведь кажному еще свой барыш с того надо иметь. А коли наша цена высока — иди, вона, в кооператив! Пойдешь по шерсть, а придешь стриженый, — и лоточник тихонько захихикал.
Чай в китайской лавке был заметно дешевле центросоюзовского — всего два с полтиной за пачку. Учитывая Харбинскую цену в 70-90 копеек, навар, при всех издержках контрабандистов, должен был получаться солидный.
На базаре, почти не озираясь, в открытую торговали спиртом — поллитровую бутылку предлагали за два червонца. Поторговавшись, можно было сбить рубль, а то и два. Но все равно — дорого. Видимо, отсутствие спирта и водки в госторговле позволяло контрабандистам безбожно вздувать цены. Ведь в Харбине литр спирта стоил всего лишь немногим более шести рублей.
Рынок был веселым местом. Тут, помимо собственно торговых заведений, были и меняльные конторы, потому что на рынке свободно расплачивались и новыми советскими деньгами, и старыми царскими, и китайскими, и японскими йенами, и американскими долларами... Подхожу к одной из таких лавок, чтобы прикинуть, как рынок ценит советский рубль, и чувствую, как кто-то тянет меня за рукав. Оборачиваюсь.
— Эй, гаспадина таварис! — громким шепотом обращается ко мне мальчишка не старше двенадцати лет, наряженный в какие-то дикие обноски. Национальность его определить трудно, как у любого беспризорника со стажем, но что-то азиатское в нем проскальзывает. Бурят? Монгол? Китаец? Может быть, гольд (сиречь нанаец)? Или мешаный? Акцент, во всяком случае, какой-то есть. — Атдахнуть хоцис? Пакурить?
Это он что имеет в виду? Покурить? Уж не в опиекурильню ли зазывает?
— Благодарю, — холодно бросаю в ответ, — зельем не балую.
— Слусай, не хоцис курить — ни нада! Тагда давай на девоцек пасматри! — не отстает пацан. — У нас девоцки есть, сладкия! Какую захоцис, такую найди. Русски, китайски. Китайски оцень харос, многа уметь! — мальчишка покачал головой и поцокал языком, как заправский торговец, расхваливающий свой товар. — Савсем маленьки есть, свежи, как весенни цвиток пряма! — Зазывала не отставал в надежде на мелкую подачку за услуги.
