Агмар почти не покидал заповедных полян. Днями напролет он беседовал с обитателями иных ветвей Великого древа, а порой пропадал на половину, потом — на целый оборот Луны. Поговаривали, что он летает на своем нетопыре к иным ветвям, ищет пути к великим безмолвным предкам. Они жили высоко-высоко и все-все видели. Миновали тьмы оборотов вокруг Древа, и Великие предки разучились рыдать, — сколько много горя они видели на своем веку...Они отвернулись от всех племен, и редко-редко, в годину самых страшных испытаний, приходили на помощь. Старики хранили легенды о том, как тьму тьмущую солнц и лун назад Великие предки пришли на помощь племенам. Великое древо затрясло, ветви его запылали, оно затряслось от боли, и земля разверзлась. Зверь пропал, а падавшая с неба грязь закрыла его толстой черной коркой. Духи сошли с ума, никто — а тогда все орки способны были взывать к иным ветвям — не мог с ними заговорить. Но прошло время, и немногие счастливчики научились общаться с обитателями Древа. Говорят, что в тот день Великие предки оплакивали судьбу зеленокожего народа, пролив океаны слез на искалеченную землю. Черный панцирь разбился, и вода проложила себе новые тропы. Но сердца Великих предков были разбиты, и они больше никогда не общались с правнуками.
И лишь единицы из зеленокожих хранили преданье, что Великие предки вновь придут на помощь к своему народу. Стоило только найти ветвь, на которую они взобрались, дабы не видеть опаленных страданьем земель. Тот, кто умеет говорить с духами, однажды найдет заветную ветвь, сокрытую высоко-высоко, и Великие предки, вняв его мольбам, ответят на зов.
Агмар верил в эту легенду. Да и как не верить? Духи с высоких ветвей, бывало забредавшие в эти края, говорили о чем-то...О чем-то особом. Далеко-далеко, высоко-высоко, был кое-кто. Или были кое-кто: Агмар не взялся бы сказать наверняка, что понимает такие нюансы духовой речи. Так вот, этот кто-то мог обладал поистине великой силой. Духи — духи! — страшились говорить о подобном.
И разве большого труда стоило бы Великому духу подарить волшебное зрение одному-единственному орку?.. Разве это было так много?..
А потому Агмар искал. Он искал везде-везде, подымаясь все выше и выше. Но подъем давался нелегко. С каждым разом силы его таяли. Сперва впали щеки. После — исчез блеск из глаз. Вскоре Агмар перестал ходить без посоха да руки поддержки Гнаара. Ученик, казалось, проникся невероятной заботой к стареющему на глазах учителю. Он сопровождал его везде и всюду. Все привыкли к тому, что по правую руку от Агмара, восседает ли тот на совете племени или вгрызается в вареную оленину, непременно стоит Гнаар.
Привыкли все — но не Шаглок. Это Гнаар был виной прицепившейся к сыну Агмара кличке. В племени почти никто не звал его за глаза Шаглоком. Да и не верил сын шамана, что шамана ученик обладал чистой душой. В глубине бегающих глаз Гнаара застыла тьма, которой ничего не стоило вырваться наружу. Глазки-то и бегали потому, что Гнаар желал сокрыть эту тьму. Но она нет-нет, да проявлялась. А если пожирает глаза — значит, душа уже обглодана или не составит труда ее обглодать. Сын шамана всеми силами боролся с "тенью" своего отца, но оказался бессилен.
Нет, отец ничего не говорил. Но просто... Просто шаману в делах нужен тот, кто умеет говорить с духами. Гнаар — мог. Шаглок — нет.
Едва желтизна покрыла листья, а луна пошла на новый оборот, как люди обложили лес со всех сторон. Племя долго отступало, пряталось в чащобах, но не проходило и дня, когда вражьи отряды больно кусали зеленокожих. Как-то утром, на рассвете, несколько сотен белокожих прорвалось между двумя стойбищами. Соседей разделили, ослабив их вдвое. Орки ударили, Шаглок шел в первых рядах.
В это время отец общался с духами. Он провел всю ночь и все утро, блуждая меж ветвями Великого древа, в поисках. Бой шел у самой кромки поляны, на которой в полузабытьи сидел Агмар. Крики сражавшихся и звон мечей не могли вернуть шамана на эту ветвь.
Бой приблизился к самой поляне. Шаглок не знал, что отец сейчас там...
А когда увидел, как над седой травой занесли серп, он рванул вперед...
Шаглок отбросил одного белокожего, буквально нанизав его на острый сук. Второй повалился на пожухлую траву: воздуху не уже никогда не было суждено пробиться к его горлу. Третий просто прыгнул в сторону, спасая собственную шкуру.
А четвертый...
Шаглок оказался за его спиной.
Отец поднял усталые глаза, на глади которых серели ветви Великого древа. Он смотрел не на белокожего — только на сына. В глазах его была печаль. Агмар знал, что не успеет найти предков, а значит, сыну никогда не увидеть...Никогда...Не увидеть...
Гладь его глаз покрылась рябью слез. Рябью — но не слезами.
Серп срезал седую копну.
Белокожий успел раньше зеленокожего. И с того дня Шаглок навсегда, за глаза и в глаза, стал Рагмаром, — ведь ему больше никогда не суждено было увидеть духов. Отец погиб, и другого учителя ему не надо...
Отец ушел...Ушел?.. Нет, он уходил, — каждую ночь, каждый день, каждое мгновение, оборот за оборотом, — уходил всегда и везде...
* * *
... с такими же глазами, как у Молчальника. А потому Рагмар понял все, или почти все. Сейчас это было не так уж и важно.
— Не просите больше, чем может дать человек, — устало произнес орк. — Ему проще душу отдать, чем вернуться в те края...Не просите...Он просто не сможет дать больше. Не сможет...
И столько проникновенной понимающей печали заключалось в словах Рагмара, что никто не посмел задержать отшельника. Тот скрылся в зарослях, — но на прощание поклонился зеленокожему. Признал равного в темноте, меж людей. Орк кивнул.
Молчальник пропал, и вскоре даже ветви перестали шуршать, скрывая путь отшельника.
Его проводили молчанием. Никому не хотелось говорить, да и не требовались слова. Может, потому этого человека так и прозвали? Кто знает...
Все то же молчание сопровождало отряд в их нелегком пути. Вперед шел Рагмар, как единственный, кто видел в темноте. Нет, конечно, луна и звезды дали свет, но...Вы пробовали идти через какой-никакой, а лес, в ночи? И не просто идти, да тянуть за собой повозку с тяжелым грузом? Рагмар, наверное, отдал бы все, что имел (кроме жизни и оружия), тому, кто справился бы лучше него. Поминутно кто-то из отряда злобно ругался (когда вполголоса, а когда и во всю мощь легких) на ударившую по его лицу ветку. Боевой задор быстро улетучивался, и вновь молчание напрашивалось к отряду в попутчики.
Орк представил, какой шум они создают в ночи: громыхающая по камням повозка, топающие, то и дело восклицающие бледнокожие. Окрестные духи слетелись сюда давным-давно, Рагмар готов был бы поклясться в этом. Сейчас они, верно, сидят на ветвях деревьев, плывут по лунным дорожках или шагают по следам живых. Но что делать?.. Движенье лучше ожиданья. И пусть они немного устали...
Орк в очередной раз нагнулся, чтобы вынуть камушек из сапога...Спина ныла донельзя мерзко и больно...
И пусть они до смерти устали, останавливаться здесь, посередине неизвестных земель, значило бы гневить духов предков. А это куда опаснее всех смертных врагов, вместе взятых!
Кусок черноты закрыл собою звезды и луну. Рагмар поднял глаза. Так и есть: замок. Замок рос прямо на глазах. Силуэт его возвышался над долиной, пугая и зачаровывая одновременно. Духи протянули лунную дорожку от шпиля на донжоне до наглухо запертых ворот. Казалось, это не замок даже, а его призрак, порожденный играми здешних хранителей, заманивающих отряд в ловушку.
Рагмар поежился. Впервые за многие годы ему стало по-настоящему страшно. Неужто здешние духи брели рядом, нагоняя страх на его душу, высасывая храбрость и оставляя пустую, трусливую оболочку вместо сердца?..
Глава 10
На меня он смотрел снизу вверх; будучи еще частным человеком, был предан мне, как раб, и воспользовался
от меня кое-какой помощью, а взойдя на престол,
этого не забыл, так чтил и любил меня,
что даже вставал при моем приближении и отличал
меня больше всех из своих близких.
Но это просто пришлось к слову.
Михаил Пселл
Куда добирались даже двое сыновей Государства — там уже простиралось Государство. Здесь же, на изломанном циклопической бурей берегу, окапывался целый легион. Пусть неполный, пусть потрепанный, пусть уставший, — но легион. На холме, что возвышался посреди окрестных земель, вырастала целая крепость. Сновали легионеры, неся на собственном горбу колья, — их потому и прозвали онаграми-ослами. От усталости многие из них уже готовы были выть по-ослиному, но — Нарсес.
Он был везде и всюду. Помогал выкапывать ров, устанавливать частокол, ходил с веточками лозы в поисках воды, высыпал песок, перемешанный с галькой, на складской пол, перебирал чечевицу. Иные дивились, как только он не пал мертвым от усталости. А Нарсес улыбался, назло всем невзгодам. Даже Лида он удостоил улыбки: поймав полный страданий взгляд Аркадия, он воскликнул:
— Эй, иллюстрий Аркадий! Радуйся! Живы!
Нарсес ударил себя по ляжкам, заливаясь от смеха, и тут же поспешил дальше, подхватив кожаное ведро с песком. Пусть твердыня станет крепче, больше, сильней!
Лид возвел очи Повелителю ванактов.
— Хранитель Государства, ну за что мне это все? За что?!
Сердце и душу виночерпия жгла горечь утраты: в ночь Великого шторма (легионеры успели так прозвать то невообразимое светопреставление) неведомо куда делось ложе Аркадия. О, сколько мягки были его подушки! Как прекрасны сны, навеваемые шелковыми простынями! Как прелестно было вдыхать аромат роз и фиалок, дремля на благословленном ложе! Но — оно пропало! Исчезло! Оно пропало невесть куда! Запрятанное в самую надежную каюту катерги, оно не могло вывалиться за борт или провалиться сквозь иллюминатор: для того ложу пришлось бы сжаться вдесятеро. Лид мог с уверенностью указать на виновника пропажи. Проклятый вор улыбался, бегая от легионера к легионеру. Кулаки Лида сжались.
— Проклятый вор, — прошипел он себе под нос.
— Многоуважаемый Лид! — донесся оклик даймонова вора.
— Да, иллюстрий Нарсес! — раздался наполненный радостью ответ ванактова виночерпия. Черной радостью. — Я к твоим услугам!
Нарсес как раз возвращался со стройки, взвалив на себя пустые бурдюки.
— Мне нужны твои знания, — смотря вперед, не поворачивая лицо к Аркадию, сосредоточенно говорил стратиг. — Найди место, где должна быть вода. А если наткнешься на ручей — я до самой смерти буду слагать энкомии в твою честь! Во дворце ходили легенды о твоей учености. Она пригодится н...
Впервые за все утро Нарсес осекся, но тут же продолжил, как ни в чем не бывало:
— Нашему Государству. Не помирать же нам от жажды, в самом деле? — донеслось издалека.
Стратиг скрылся меж легионерами, сновавшими туда-сюда.
Аркадий услужливо поклонился и побрел прочь от лагеря. Отойдя на почтительное расстояние, в локоть или два, он начала бубнить себе под нос, то и дело озираясь: не следует ли по пятам за ним проклятый вор?
— Энкомий он сочинит...Да он речи в честь Государства не сумеет сложить! Ха! Даже первый месяц обучения в риторской школе пройти не сможет! Энкомии, значит, до конца жизнь будет складывать! Энкомии-то! Этот пик, — Аркадий воздел палец к небу и тут же опустил его вниз, изобразив в воздухе вершину треугольника, — человеческой мысли!
Лид обожал повторять-дожимать удачные фразы. Так на состязаниях борцы выжимают воду из губки, обращая ее в бесформенную, обезвоженную кучку. Из живой губки.
Аркадий не заметил, как ровная долина сменилась холмами. Покрытые буйным кустарником, они уходили далеко-далеко, насколько хватало глаз. Повсюду виднелись поваленные Великим штормом деревья. Выдернутые с корнем, разорванные свихнувшимися стихиями на части, — они тянулись, насколько хватало глаз. Лид замер, взирая на это зрелище. В груди сами собой рождались стихи, посвященные увиденному. Грандиозная картина поруганной природы.
Аркадий взмахнул рукой:
— Энкомий желал бы я сложить..!
И слово замерло на его устах, так и не родившись. Его ладонь покрыло серебристое пламя, становившееся все ярче и ярче.
— Ы-ы-ы! — только и смог выдавить из себя Лид.
Он пал на землю, со всей дури шлепая ладонью по земле, надеясь затушить пламя. Но оно разгоралось тем ярче, чем громче были его крики. Виночерпий уже взвыл от ужаса и...боли??? Боли не было! Только саднили пальцы от ударов о землю. Лид это прекрасно почувствовал. Когда-то в детстве он обжегся, играясь с пламенем факела, и с тех пор ужасно боялся огня. Аркадий помнил ту боль, троекратно увеличивавшуюся в последующие дни. Ожог ныл, вся рука пылала от малейшего прикосновения, будто бы в ней просыпался даймон огня, переселившийся из факела.
Осознание холодным потоком прожгло всю душу Лида. На руке — на его руке — пылало то самое призрачное пламя! То, что ожило в ночь Великого шторма! Но как?
Огоньки затухали и гасли один за другим. Вот над средним пальцем показался едкий дымок, над большим, над безымянным...Рука стала чистой...Ну, то есть как — чистой? Ванны не помешало бы, конечно. С лепестками роз, с благовониям... Но пробудившееся любопытство заставило позабыть Лида даже о самом насущном.
Аркадий долго, невероятно долго разглядывал ладонь, поворачивая то так, то эдак. В воздухе еще витал даймон серебристого пламени, распространяя странный запах. Пахло горелой пылью и немного — можжевельником, уж виночерпий-то знал. Во дворце благословенного ванакта он слыл первым знатоком ароматов, за что его в свое время и произвели в виночерпии. Да! Владыка весьма ценил его замечательный дар, и Лид до невозможности гордился этой благосклонностью. Придворные дамы, бывало, обступали мастера, давая ему на пробу то эти духи, то другие, а подчас...
Лид отмахнулся от картин памяти, любованию которыми он в иное время предался бы на много часов. Не сейчас. Новое знание манило его, заставляя позабыть — пусть на время — все на свете.
Аркадий снова повернул руку. На большой палец село какое-то насекомое. Большое, больше пчелы, с полосатым, желто-черным, брюшком, оно деловито прохаживалось взад-вперед. Лид попытался смахнуть надоедливое существо, и тут же мизинец ожгла невероятная боль. Полосатая пчела ужалила виночерпия и полетела прочь. Виночерпий разозлился, принявшись поминать трижды проклятые земли...И пламя снова возгорелось над его ладонью. Лид замер — несмотря на боль (о, сколько труда, сколько невероятного труда это ему стоило!) — и улыбнулся. Легонечко так, одними краешками губ. Похоже, он начал понимать...
И пламя загорелось в глазах Лида, да такое, что пылавшее на его руке было лишь тенью, жалкой предположенной тенью...
Только к закату виночерпий вернулся в лагерь. Он выглядел сосредоточенным, чего никто из выживших припомнить не мог. Даже Нарсес, нередко встречавший виночерпия при дворе, удивился такому преображению собрата по несчастью. Удивился — и тут же забыл об этом:
