Поговорка: 'на ловца и зверь бежит', в этот раз нашла подтверждение практикой. На танцплощадке Юра познакомился с девушкой. Была она года на три старше нашего друга, да и красотой явно не блистала, однако, имела большое достоинство — одиноко проживала в собственном доме в деревушке прямо на границе Куйбышева. Причем, жилище ее находилось всего в десяти минутах ходьбы от авиазавода, где практиковались рижане. Последнее обстоятельство решило судьбу знакомства, и вскоре Гусько переехал к своей новой знакомой.
Не последнюю роль в таком быстром развитии сюжета, несомненно, сыграла Юрина синяя авиационная форма с тремя желтыми нашивками на рукаве, по количеству законченных курсов. На вопрос девушки, которую звали Зиной, что означают нашивки, Гусь, не моргнув глазом, сказал, что это количество самолетов, которые он сбил во Вьетнаме. Потом скромно потупился и добавил, что это только его личные. Фактически их было больше, но остальные сбиты в групповом бою. Поэтому он попросил записать их на счет своего ведомого. Зину так поразило сказанное, что она даже не задумалась, в каком году та война закончилась. В противном случае легко бы выяснилось, что в это героическое время Юра мог сбить только крышку с горшка при неаккуратном с ним обращении.
Так или иначе, Гусько зажил припеваючи, на всем домашнем, окруженный нежной Зининой заботой. Немного портило общую картину то, что девушка оказалась строгих патриархальных взглядов и категорически отказывалась без штампа в паспорте делить с Юрой не только стол, но и постель. Однако когда дело касалось халявы, мозг нашего друга начинал работать лучше, чем у Эйнштейна.
'Нет вопросов', — сказал он, — 'жениться, так жениться. Только у нас, военных летчиков, нет паспортов. Я сейчас учусь в секретном специальном центре по переучиванию на новую технику, поэтому у меня спецудостоверение учебного образца'. С этими словами он показал Зине свой студенческий билет.
На следующий день они под ручку вышли из дверей сельсовета. На последней странице Юриного студенческого билета стоял штампик о регистрации брака с гражданкой такой-то. Зина сияла от счастья. Теперь у Юры действительно начался медовый месяц и в прямом и в переносном смысле. Ему оставалось только зажмуривать глаза и не забывать похрюкивать от удовольствия. Все остальное делала за него Зина.
Однако время шло, практика подходила к концу и, наконец, настала пора расставаться. Естественно, Гусь клятвенно обещал вызвать 'супругу' к себе, как только обустроится, а пока будет писать ей каждый день письма, полные боли разлуки.
В день отъезда на вокзальном перроне Зина, обливаясь слезами, никак не могла расстаться с 'ветераном вьетнамской компании'. Гусько же напротив, старался свести проводы к минимуму и деловито ощупывал размер, завернутой в газету вареной курицы, которую девушка собрала ему в дорогу.
После возвращения в Ригу, Юра сильно пожалел, что дал Зине свой почтовый адрес. Она забрасывала его письмами, настойчиво интересуясь, когда же 'муж' наконец заберет ее к себе. Чтобы ослабить бдительность девушки, Гусько время от времени отписывался, что, мол, все в порядке. Ему вот-вот должны выделить отдельную квартиру, нужно просто немного подождать.
Все испортило Зинино нетерпение. Однажды она написала, что больше так не может, берет отпуск и приезжает. Юра впал в шоковое состояние. Нужно было что-то срочно предпринимать. Тогда он сел за стол, взял лист бумаги и левой рукой написал 'супруге' ответ, якобы от лица своих товарищей. Письмо с сожалением уведомляло, что Гусько Юрий Яковлевич неделю назад погиб при испытаниях нового самолета. Подробности происшедшего, а также место захоронения героя не могут быть раскрыты в связи с крайней секретностью проекта.
Письма тут же прекратились. Юра, наконец, зажил спокойной жизнью и уже начал забывать эту историю. Но не тут то было!
Его Зина работала пионервожатой. Однажды в ее школе состоялся тематический утренник на тему: 'В жизни всегда есть место подвигу', где девушка поведала детям про своего геройского мужа. Ее эмоциональный рассказ произвел на пионеров такое впечатление, что было принято единогласное решение назвать их пионерскую дружину Юриным именем. Теперь 'гуськовцы' могли свысока смотреть на своих сверстников из соседней школы, у которых дружина назвалась так же, как и тысячи дружин по всей стране — обыденным именем Павлика Морозова.
Однако и этого Зине показалось мало. Она проявила невероятную настойчивость и по ее ходатайству именем Гусько также были названы одна из улиц ее родной деревни, местный колхоз и речной буксир.
Не останавливаясь на достигнутом, на следующий год во время зимних каникул Зина организовала для отличников экскурсию 'По местам боевой славы' в город Ригу. Так как место захоронения Гусько оставалось неизвестным, дети во главе с пионервожатой явились в наш институт, чтобы получить хоть какую-нибудь зацепку.
При встрече с деканом механического факультета Пауко, девушка не выдержала и горько посетовала, мол, как же вы допускаете, что у вас в мирное время гибнут люди!
— Кто это у нас гибнет? — недоуменно поинтересовался декан. — Фамилия у него как?
Когда он услышал фамилию, его чуть не хватил инфаркт. Немая сцена! Занавес! Как Юру после этого из института не турнули — это оставалось самой большой загадкой ХХ века.
Последние слова Крохиного рассказа потонули в нашем оглушительном хохоте. Мы ржали на весь вагон, не обращая внимания на укоризненные взгляды эстонцев.
— Вот же половой проходимец! Прости, меня господи, — вытирая слезы, произнес Алик, когда, наконец, получил возможность разговаривать.
Несмотря на наш громкий смех, Юрины глаза оставались закрытыми, однако губы слегка дрогнули в самодовольной усмешке. Видимо рассказ все-таки просочился в астральные поля.
Электричка тем временем начала плавно замедлять ход. Это был таллинский вокзал — конечная цель нашего путешествия. Мы вышли из вагона и смешались с разношерстной толпой.
Путь до трамвайной остановки проходил через небольшой парк. Ничто не предвещало никаких неожиданностей, когда Юра вдруг подпрыгнул на месте и с криком: 'Мое!', кинулся к одной из скамеек. Я удивленно переглянулся со своими товарищами. Когда мы подошли поближе, то увидели, что под скамейкой темнеет какой-то прямоугольный предмет. Гусько стоял на коленях, невзирая на грязь, и пытался вытащить свою находку. В процессе с него слетели очки, но он, кажется, даже не заметил этого. Мы столпились вокруг и с интересом наблюдали за происходящим.
Наконец, Юра извлек что-то из-под сидения скамейки. Это оказалось большой картонной коробкой от обуви, со слегка надорванным левым краем. В нетерпении Гусь сорвал с нее крышку — там было пусто. Словно не веря своим невооруженным глазам, Юра зашарил руками внутри. Не найдя ничего, он со звериным рычанием перевернул картонку и начал изо всех сил ее трясти. В результате оттуда выпала только одна небольшая бумажка и в тот же момент раздался громкий хруст. Это нетерпеливо приплясывающий на месте Гусько наступил на свои, упавшие на землю очки.
Юра нагнулся за очками и за маленьким белым квадратиком. Очки представляли собой печальное зрелище. Пластмассовая оправа треснула прямо посередине в районе дужки, поделив окуляры на две одинаковые половинки. Левое стекло было разбито вдребезги, правое — пересекала поперечная трещина. Наш друг со злостью отбросил в сторону бесполезную левую половину и, как лорнет поднес к глазу правую, пытаясь прочитать содержимое бумажки. На ней стоял синий штампик с надписью — 'ОТК10'.
Гусько бросил листочек на землю и принялся топтать ногами беззащитную коробку. Через пару минут Юра внезапно оставил в покое свою жертву и кинулся бежать прочь от нас. Пробежал он, впрочем, немного, только до ближайшего газона, где, раскинув руки в стороны, упал лицом в траву и замер.
— Чего это с ним? — недоуменно спросил Алик, оглядывая неподвижное Юрино тело, похожее на большую пострелянную птицу.
— Переживает человек, — саркастически хмыкнул Кроха. — Зрение уже потерял, а денег как не было, так и нет.
— Ну, во-первых, не зрение, а пока только очки, — уточнил я. — А во-вторых, может быть для него это первый звоночек? Может это ему сигнал, что если все время жить на халяву, то это рано или поздно очень дорого обойдется?
* * *
Свершилось! После погрузки, продолжавшейся без перерыва, почти целые сутки, с бестолковой суетой, матюгами и полной неразберихой, эшелон с имуществом полка с лязгом тронулся с места и, плавно набирая ход, исчез в утреннем тумане. Наши самолеты улетели еще вчера. Перебазирование вошло в заключительную стадию.
Тихонов, сорванным от криков голосом, приказал строиться. Хотя его почти не было слышно, технота мгновенно скомпоновалась в три шеренги. Рядом со мной стоял нахохлившийся Гусько, в очках, перемотанных посередине синей изолентой. Всем сейчас хотелось только одного — поскорее добраться до кровати. Однако нас ждало крупное разочарование. Вместо этого инженер приказал грузиться в тягач и ехать назад в зону — проверить в последний раз, не забыли ли чего-нибудь. От усталости ни у кого даже не нашлось сил возмущаться и мы, кряхтя, полезли в кузов.
Было восемь часов утра 14 августа 1984 года, когда меня высадили из машины возле, до боли знакомого, укрытия. Тягач поехал дальше, развозя по стоянкам моих товарищей. Я неторопливо вошел под высокий арочный свод. Шаги гулко раздавались в пустом помещении. По странному совпадению сегодня исполнился ровно год с того дня, как я впервые появился на КПП полка.
Воспоминания вызвали во мне лишь горькую усмешку. За это время я понял, что армия, конечно, место для настоящих мужчин, но лучше знакомиться с ней по телепередаче 'Служу Советскому Союзу'. А ведь мне еще трубить целый год до дембеля!
Конечно, затеянная Тихоном проверка являлась чистой перестраховкой — все уже вывезли подчистую. Для проформы я прошелся взад и вперед, делать все равно было нечего, ведь тягач вернется назад не раньше, чем через полчаса. В углу, в куче мусора, мое внимание привлекла какая-то металлическая банка. Не столько надеясь найти там что-то ценное, сколько из праздного любопытства, я открыл ее. Внутри она оказалась примерно на четверть заполненной красной краской.
Делать такие шикарные подарки братскому полку не хотелось и мне пришла в голову мысль оставить после себя хоть какую-нибудь память. Найденной здесь же засохшей кисточкой, я кое-как размешал краску и провел для пробы длинную красную линию прямо по серой бетонной стене укрытия. Что бы такое написать? После недолгих раздумий решение созрело, и работа закипела. Прошло, наверное, минут пятнадцать, прежде чем я закончил и отошел, в сторону, чтобы лучше рассмотреть содеянное.
Со стены на меня смотрело короткое емкое слово из трех букв, наиболее полно отражающее всю сложность моих взаимоотношений с армией. В целом получилось неплохо, но все-таки, шедевру явно не хватало какой то законченности. Новый придирчивый взгляд со стороны и я внес исправления, аккуратно подровняв линии букв. Все равно, что-то было еще не так.
Внезапно меня осенило. Я понял, что именно в такой момент наивысшего просветления, Леонардо да Винчи рисовал улыбку своей Моны Лизы. Я кинулся назад к бетонному холсту и легкими непринужденными мазками, так, словно бы за моей спиной стоял сам Великий Мастер, добавил к слову цифры.
Теперь это было само совершенство. 'Боже, до чего хорошо!' — невольно вырвалось из моей груди.
На сером панорамном полотне красовалась огромная надпись красной краской:
'ДМБ-85'.
ПОСЛЕСЛОВИЕ.
Два года в армии очень много дают мужчине.
К сожалению, еще больше они забирают...
Армейские наблюдения)
Эта рукопись была найдена на одной из авиабаз Эстонии после ухода оттуда российской армии. Уже много лет здесь не слышится рева авиационных двигателей. Не снуют больше по рулежкам тягачи и заправщики. Выветрился, наконец, из земли стойкий запах керосина. Громады укрытий, похожие на курганы, давным-давно заросли кустарником и деревьями. Бетонные плиты аэродрома, там, где они еще не разворованы, уже с трудом различимы среди высокой травы. От штаба, эскадрильских домиков и казарм остались лишь стены, мрачно взирающие на мир темными провалами окон. Редко можно встретить здесь человека. Теперь в этом месте безраздельно царствуют только звери и птицы.
Что стало с автором рукописи? Благополучно вернулся на гражданку или после двух лет остался в армии? А если остался, то может быть, после перебазирования полка присягнул незалежной Украине? Или отказался и исчез на бескрайних российских просторах? А может быть, он просто свалил за бугор, и сидит себе, посмеиваясь, в какой-нибудь там Канаде или Новой Зеландии. Кто знает...
А вот судьба второго главного героя этой книги — самолета с бортовым номером — '20', известна. Самолеты — живые, как люди. И так же как люди имеют дату рождения и дату смерти. Их жизнь может быть длинной, а может — короткой. Смерть — героической или бесславной. И эта смерть, в конечном счете, зависит от человека.
Так случилось и с 20-кой — она погибла. Погибла, не в бою, раскатывая под ноль оборону супостата. Все было гораздо проще. Проще и страшнее. Ее убил голубоглазый русский паренек в Тамбове, в 93-м.
Выполняя договор об ограничении обычных вооружений, раскуроченный, с наспех вырванной аппаратурой и вынутым двигателем, МиГ грубо выволокли на разделочную площадку. С ободранной краской, в пятнах ржавчины, с торчащими в разные стороны электрожгутами и трубками систем, он был похож на приговоренного к смертной казни в грязном и рваном нижнем белье.
Было солнечное февральское утра. Шел легкий снежок. Самолет стоял перед своими палачами и не просил пощады. Он просто устало ждал окончания своих мучений. О чем он думал в эту минуту?
Крак! Это рухнул вниз мощный гидравлический резак. Раздался страшный скрежет, и 20-ка упала на бетонку с разрубленным пополам фюзеляжем. Гидравлическое масло из разорванных трубопроводов брызнуло на снег красными каплями. С шипением вышел остаток сжатого воздуха, как тихий последний вздох. МиГ лежал неподвижно и смотрел разбитым остеклением фонаря в зимнее небо. В небо, которое будет существовать всегда, даже если в нем не останется больше ни одного самолета.
Когда-то очень давно, миллионы лет назад по берегу моря прошли динозавры и их следы со временем окаменели. Теперь археологи спорят о том, куда и зачем они шли и скептически утверждают, что оставленные следы какие то невнятные. И вообще, наши пращуры ходили не туда, куда следовало, и вели неправильный образ жизни. Иначе бы они не вымерли...
А динозавры просто жили и совершенно не заботились, что о них будут думать потомки!
Можно относиться к этой рукописи как угодно. Она может нравиться, или не нравиться, но это свидетельство, того, что те, о ком она повествует, когда-то существовали. Так или иначе, эти пожелтевшие страницы — часть нашего прошлого. Это отпечаток истории, сделанный офицерским сапогом на серой аэродромной бетонке в эпоху познезастойного периода. И теперь его уже так просто не сотрешь.
