Если человек не придает значения кому-либо или чему-либо, он не вмешивается в Высшие планы, не превозносит своё мнение до небес, и не создаёт своим психоэнергетическим излучением помехи Высшим силам.
Он не присваивает себе то, что не им сотворено, ему не принадлежит, не должно и не может принадлежать. Тогда у человека неоткуда взяться карме, которая помешает.
Всё оценено, всё планируется Высшим миром. Человеку можно иметь свое мнение, можно и необходимо действовать. Но не стоит придавать никакого эмоционального значения своим и чужим мнению и действию. Будь пуст и прозрачен внутри себя, тогда не станешь причиной застоя и преградой мощным энергетическим течениям мира, которые тебя сметут, не заметив. На первой ступени достаточно знать это.
На второй господину предстоит учиться работать с открывшимся ему значением чего-либо. Это не заумно. Это как у мудрого мастера Мусаси. На пути постижения Божественной истины, на Пути, меч становится не-мечом, враг — не-врагом. Важно знать, что и значение должно стать не-значением. Иначе не победить. Поражение — это смерть.
Ошё Саи-туу изредка ссылался и на мнение основателя искусства айкидо Уэсибы Морихэи. В первоначальный период обучения Бориса не столько боевому искусству, сколько правильному отношению к любым явлениям в окружающей нас жизни, ошё несколько раз повторял слова великого мастера: "Как только ты начинаешь искать "хорошее" и "плохое" в своих близких, в твоём сердце открывается дыра, через которую входит зломыслие. Если ты испытываешь других, соревнуешься с ними, критикуешь их — это приводит к твоему ослаблению и поражению".
В отношении Пустоты сэнсей Морихэи говорил следующее, возможно, вкладывая в чём-то отличающийся от усвоенного Борисом смысл, придавая понятию Пустоты несколько иную обязательственную нагрузку: "Если ты не установишь связь с истинной пустотой, то никогда не постигнешь Искусство Мира".
При этом сэнсей Морихэи, определяя Искусство Мира и как Путь и как Стратегию, сам находясь на Пути и достигнув на нём высоких совершенств, как мне думается, не очень развил внутреннее содержание понятия Пустоты в сравнении с Мусаси. Может быть, он не ставил перед собой цели описать среду, пребывая в которой, надлежит "...осознать свою внутреннюю божественность и проявить свою исконную просветлённость".
Вероятнее другое, что он и не стал структурировать содержание среды, без чего не проявились в большей полноте смысловое богатство его высказываний, а также сложность и разветвлённость творимых развивающимся "Я" человека-бойца взаимосвязей с бесконечно малыми структурными элементами Пустоты, без специального указания Учителя обычным школяром самостоятельно не замечаемыми.
Позже я поинтересовалась у ошё Саи-туу, почему он считает Бориса своим господином. Ответ его был бесстрастным и традиционно туманным:
— Если Саи-туу не удастся в этой жизни отдать долг господину за прошлую жизнь, Саи-туу предстоит служить ещё несколько жизней господину Борису. Точнее, служить будет тот, в кого перейдёт душа Саи-туу, и предстоит служить тому человеку, в кого перейдёт душа господина Бориса. Несколько жизней — так показывают расчёты по таблицам. Да, это действительные расчеты. Так чувствует и Саи-туу. Служить не трудно. Саи-туу мог бы отслужить, или отмолить груз кармы. Или взять и рассеять карму. Тогда её как будто и не было. Саи-туу знает эти три пути с юности, но господин оказался в беде. Если бы Саи-туу не знал про участь господина Бориса, а карму рассыпал, греха не будет. Не от чего. Но Саи-туу смог почувствовать, что господину плохо. Саи-туу знает это и потому не уходит жить дальше сам по себе: иначе это будет страшный грех. Очень тяжёлая карма, Саи-туу знает. Тогда несколько жизней, действительно так, Саи-туу надо отслужить. Или очень трудно отмаливать, или совсем трудно, чуть-чуть не умереть, освободить себя от кармы. Нет, так плохо, неразумно. Нельзя так. Саи-туу тогда лучше будет служить господину. Но трудно в очень большом мире найти моего господина, чтобы ему служить, чтобы отдать долг кармы. Трудно много вычислять, надо много чувствовать, где искать господина. Обстоятельства могут складываться так, что разлучают людей. Снова надо искать господина, а он в это время уехал. Снова надо искать его. Не только опасно — трудно, сложно, дорого передвигаться по дорогам мира...
Джим похвально усмехнулся, заметив книгу Мусаси на полке в кабинете Бориса. Наклонился над письменным столом, взглядом попросив разрешения ознакомиться со стопкой сложенных в углу стола книг. Я вслух назвала ему японские наименования изданий: "Нихон токэй нэнкан — Статистический ежегодник Японии", "Кэйдзай хакусё — Белая книга по экономике", "Нихондзин-но катэйкан — Отношение японцев к семье", "Нихондзин-но нингэн канкэй — Межличностные отношения японцев"...
Я пояснила Джеймсу, что Борис пользуется компьютерными переводами этих популярных изданий. Европейски образованного американского человека удивили темы, разрабатываемые японской наукой и массово востребуемые японской публикой? Культурных людей его цивилизации не интересуют их развивающиеся межличностные отношения и отношение к семье? И они считают себя культурными? А почему? Конечно же, не все вопросы прозвучали вслух, некоторые остались в моих мыслях. Миддлуотер потряс головой, издал неопределённое восклицание и с ироническим прищуром посмотрел на Бориса:
— Занятно. Но ведь многое есть и в Интернете?
— Я ленюсь шарить в Интернете. Действую головой, так проще. Всё необходимое она находит сама. А это просто старые издания, оказавшиеся в доме на чердаке.
— Занятно, — повторил Миддлуотер. Он явно не поверил лукавому разъяснению Бориса и вопросительно посмотрел на меня. Я немедленно сделала вид, что не восприняла смысла его недоумевающего взгляда. — Занятно. У меня вот какое предложение... Если, конечно, наша дама и прелестная владелица этого дома Одо-сан не возражает...
Я выразила почтительное к гостю внимание.
— Мы в Вашингтоне долго не могли прийти к общему мнению, каким образом мистер Густов может восстановиться как лётчик. Здесь, на Хоккайдо, полёты даже на планёре исключаются. Где-то ведь придется садиться, верно? Везде непосвящённые люди... Удивятся, как на японскую территорию залетел белый человек на безмоторном аппарате. Или рекордсмен или отсюда и взлетал, начнутся расследования, розыски, поднимется шум... Зачем это нам? На авиабазу — самую безлюдную, самую забытую и отдалённую — перебросить вас, Борис, без постоянного контроля медицины, пока еще не позволяет состояние вашего здоровья. Проблема медицинского контроля сейчас как раз обсуждается на самом верху. Пока в итоге решили ничего не изобретать и поступить в отношении вас точно так, как с обычным нормальным лётчиком после перерыва в полётах.
Где смонтированы лётные тренажеры? Они ведь уже подготовлены, верно? Лётчику не утерпеть, или я не прав? "Слетаем", мистер Густов, на пилотаж? Сразимся?
Теперь Борис вопросительно посмотрел на меня.
— Пожалуйста, — согласилась я. — Сколько времени займет ваш "полёт"?
— С переодеванием в спортивные костюмы и с душем — около полутора часов. Как раз до ужина... Акико-сан, вы хотите посмотреть?
— Не возражала бы. — Я отметила, что Джим обратился ко мне почти официально. Смешно. Уточнила:
— Мне интересно, как специалисту. Делаются контрольные записи.
— Хочу предупредить, Одо-сан, двое дерущихся — не один неподвижно сидящий в кибершлеме за тренажёром. Зрелище не вполне привычное и не из приятных, — Миддлуотер усмехнулся, но слегка замялся. — Два дёргающихся в креслах парня, исходящих противным потом... Любые дезодоранты недействительны. Притом, неформальная лексика. Можно вывести картинки на монитор в ваш кабинет, Акико-сан. Впечатления будут как при обзоре из моей кабины или из его кабины. Или инструкторский взгляд со стороны, на поведение любого из нас и совместные боевые эволюции машин в воздухе — по вашему усмотрению.
Я согласилась.
— Зато уж потом я хотел бы напиться, как рыба, — довольно рассмеялся Джим. — И упоить вас обоих "вдрабадан"? Правильно я говорю это по-русски, господин Густов?
— Правильно. Офицер старой русской армии сказал бы: напиться в лоск, — ответно улыбнулся Борис.
Они ушли в комнату для спортивных тренировок, договариваясь о районе "боевых действий", месте дислокации каждого и марках машин.
Борис выбрал известный ему Су-37 "Терминатор", Джеймс облюбовал освоенный им с юности "старый добрый" F-14 "Томкэт" с различными усовершенствованиями, в самых немыслимых положениях парящий в воздухе с распущенными крыльями, как голубь.
Шестидесятидюймовый монитор, такой же, как в моём кабинете под Токио, воссоздавал достаточно детализированные подробности их "воздушного боя".
Звук я отключила сразу, не дожидаясь засорения "эфира" ненормативной лексикой.
Наверное, они летали и дрались здорово. Поднявшись с разных аэродромов, они встретились и атаковали друг друга. Облетали, прячась, горные вершины, ныряли в туманы ущелий и высокие облака, взмывали, а потом швыряли машины, казалось, по всему небу, ставили их в самые немыслимые положения. Стреляли друг по другу из авиапушек, пускали ракеты, выбрасывали тепловые и электронные ловушки, увёртывались, уходили из-под обстрела. Я запуталась, где чей истребитель. Не могла понять, кто кого атакует, кто и как обороняется, настолько быстро изменялось положение каждого из бойцов.
Следить за обоими мне оказалось затруднительно, я не ощутила в себе призвания инструктора лётной подготовки. Джим дрался с лихостью, с бравадой, несколько напускной, и тем стал мне неинтересен. Стала следить только за Борисом, который вёл себя менее эмоционально, но искреннее и точнее по полётным ситуациям. Правда, лицо его скрывал шлем. Но я смогла начать воспринимать, а лучше сказать, ощущать его полётные ощущения не зрением, а каким-то иным образом. По-видимому, несмотря на разделяющее нас расстояние, моё и его эфирные тела соединились, и его боевое состояние, невзирая на то, что Борис не позволил себе прийти в истинную боевую ярость, словно подчинённый на тренировке с боссом, это его боевое состояние оказалось для меня непереносимым. Я почувствовала себя очень плохо. И причиной этому снова стал Борис.
Я не только прониклась совершенно несвойственным для меня состоянием.
Сопереживание и азарт, ликование и иллюзию соучастия в поединке я испытывала, наблюдая за тем, как Борис дерётся с ошё Саи-туу в додзё деревянными мечами.
Здесь, рядом со мной, в стенах моего дома, происходило другое, для меня оказавшееся неприемлемым и от этого втройне более страшным.
Я вдруг поняла, почему Борис не может быть спортсменом, о чём заявил ему Чу Де Гын. Как и в додзё, Борис всякий раз начинал атаку за мгновение до того, как противник временно оказывался в положении неустойчивого равновесия. Части тела противника ещё двигались по инерции, а Борис неожидаемо вынуждал противника изменять направление их движения на противоположное. Свой удар Густов не наносил со всей силы, а лишь обозначал его, но делал это в то единственное мгновение, когда любая попытка воспротивиться или отразить наметившуюся атаку сама по себе оказывалась чрезвычайно опасной для его соперника, если не смертельной, и соперник сам себе, собственными усилиями, рвал бы мышцы, сухожилия или ломал кости. И тем вернее, чем с большим рвением попытался бы защититься или контратаковать. Обычному человеку и предположить подобное невозможно.
В воздушном бою Борис улавливал предстоящие аналогичные ситуации с противоборствующим пилотом и самолётом противника. Противник ломал сам себя, свою психику и собственный самолёт. Это был уже не спорт. Борис не мог переделать себя, он был прирождённой боевой машиной. Он был или стал Оружием. Чу сказал Борису, что спортивные единоборства запрещены для Густова, когда попытался ударом "огня и камня" обезоружить Бориса, но Борис обозначил страшный удар за мгновение до начала атаки Чу Де Гына, и мастер-кореец растянул сухожилия на правом запястье и от внезапной боли выронил свой бамбуковый меч. Потом долго сидел на корточках, побледневший и недоумевающий.
А если бы Борис взял в руки основной самурайский меч "дайто"?
Возникло доведшее меня почти до тошноты одуряющее ощущение, что Борису этот виртуальный воздушный поединок с настоящим, действующим, боевым лётчиком понадобился для того, чтобы после нового своего рождения вновь выучиться или подтвердить свое искусство убивать. Поэтому он согласился на предложение Миддлуотера. Я видела, что и в "воздухе" Борис — оружие, ещё более ужасное, чем его боевой самолёт-истребитель "Терминатор".
Я не понимала и не верила, что их бой не настоящий, "бой" виртуальный. Что Борис не дерётся в полную силу. Условная детализация на мониторе была ни при чём.
Я не могла видеть себя со стороны, наверное, это было хорошо, иначе я сошла бы с ума.
С меня внезапно как будто сошла защищающая моё тело и мои нервы моя кожа. Обнажённая, я втройне не способна была заставлять себя продолжать чувствовать всё, что чувствовал и чем жил в этом поединке Борис. Я отъединила от Бориса моё эфирное тело.
Как некогда и он, я, неожиданно для себя, начала воспринимать множество одновременно происходящих событий во многих параллельно текущих или опережающих друг друга потоках времени. Я понимала, что, несмотря на всё, что здесь и сейчас может со мной произойти и происходит, я обязана буду поступиться собой и выйти к праздничному ужину и провести какое-то время с ними, в эту минуту дерущимися друг с другом, за одним столом, хотя вынести самоё мысль об этом представилось выше моих сил.
Перед глазами непроизвольно возникло зримое воспоминание. Драматическая сцена в спектакле-трагедии "Хроника битвы при Итинотани" в токийском театре Кабуки, где мы побывали с Борисом после одного из сданных им экзаменов. В театре Кабуки все роли исполняются только мужчинами. Актер в роли героини по имени Сагами был великолепен. Изысканная, утончённая Сагами получила посылку и, сняв с присланной коробки крышку, увидела отрезанную голову собственного сына, ушедшего сражаться. Охватив левой рукой страшную посылку, блистательная Сагами правую поднесла с исписанным листком бумаги к губам и сжала листок зубами, чтобы совладать с отчаянием и взять себя в руки. Сагами, в отличие от меня, была знатной дамой, и следовала установлениям своего высокого круга.
Как в подобном, дичайшем приступе отчаяния, чёрт побери, может помочь мне, в жилах которой течет кровь крестьянки и деревенского кузнеца, пресловутое мияби, гарантирующее приятное обхождение? Крестьянская плоть отца и кровь матери и подсказали, прокричали мне изнутри, что воздушный меч, который мой Борис собирается вознесть над всеми нами в немыслимые высоты, может столкнуться в равнодушных к его страданиям небесах с ещё более жестоким, изощрённейшим оружием, для того и задуманным и созданным, чтобы превращать человека в "жемчужину в небе"!
А ведь это я сказала ему в нашу первую совместную ночь здесь, на Хоккайдо:
