— Вы надеетесь на помощь короля Швеции?
— Я надеюсь на ваше благоразумие, господин канцлер. Король Сигизмунд считает себя еще и королем свевов, готов и вендов[61], и это заблуждение уже стоило Речи Посполитой Риги и значительной части Польской Лифляндии. Ваш королевич Владислав с чего-то вбил себе в голову, что он еще и русский царь. И из-за этого множество храбрых шляхтичей остались в поле под Можайском. Поэтому я спрашиваю вас: не слишком ли дорого вам обходятся амбиции этой семейки?
— Но Владислав действительно имеет законные права на московский трон.
— Ухо от селедки имеет ваш королевич, а не права на престол, и вы это знаете. А еще вы знаете, что он неспроста поспешил в этот поход, не дождавшись вас. Он хотел стать царем без вашей помощи и получить абсолютную власть. И если бы ему это удалось, и он стал бы еще и вашим королем, то я бы и ломаного гроша не поставил за шляхетские вольности.
— Вы очень откровенны, ваше королевское высочество, и мне это нравится. Я тоже буду с вами откровенен. Вы одержали одну из самых выдающихся своих побед, признаю это. Но Речь Посполитая может выставить в поле еще не одну такую армию. И даже сейчас к Москве движется войско Сагайдачного, так что, вполне возможно, это была последняя ваша победа.
— Большая часть этого войска — сброд, умеющий только грабить. Они могут доставить немало неприятностей, это верно, но они не принесут вам победы. Казаки пройдутся по моим землям подобно саранче, я в ответ направлю к вам подвластных мне татар. Это может продолжаться довольно долго, но будет ли в этом хоть какой-нибудь прок? Давайте просто заключим мир и покончим с этим. Я вернусь в Москву, вы к себе...
— Вы так торопитесь вернуться в Москву? — громко спросил неожиданно вышедший из толпы поляков Калиновский.
Ксендз был одет как мирянин и выглядел при этом довольно непрезентабельно, но все равно его появление было для меня крайне неприятным сюрпризом, поскольку я был уверен, что он находится при Владиславе и им не удалось еще соединиться с сенаторами. Впрочем, неожиданности только начинались. Вслед за Калиновским показались несколько рослых гайдуков, тащивших носилки, на которых восседал королевич. Костюм его, в отличие от наряда священника, был в порядке, но лицо сильно бледное, и похоже, что он сильно страдал от раны.
— Видите ли, святой отец, — отвечал я с немного натянутой улыбкой, — все дело в том, что я никогда не видел слона.
— Слона?! — не смог сдержать удивления священник, но я уже приветствовал польского принца:
— Рад видеть вас живым, кузен. Надеюсь, вы не слишком пострадали?
— Благодарю, — сухо отвечал он, — как вижу, вы падение с лошади пережили лучше, чем я.
— Вы правы, ваше высочество, уже через несколько минут после падения я вел своих солдат к победе.
— Да, в тот раз вы Божьим попущением одолели нас, — с горечью промолвил принц и поморщился от боли.
— Вы все же нездоровы, кузен; у вас есть лекарь?
— Пустяки, — отмахнулся он, — у меня достаточно сил, чтобы принимать участие в переговорах. Кстати, о каком слоне вы вели речь?
— Видите ли, ваше высочество, я ожидаю прибытия персидских послов, которые в числе прочего везут мне в подарок от шаха несколько диковинных зверей. Им пора бы уже прибыть, а тут вы со своим глупым походом...
— Понимаю-понимаю, — сочувственно вздохнул ставший рядом с королевичем ксендз, — слон — это действительно важно. Он ведь может, чего доброго, пострадать во время бунта.
— Бунта?.. — высоко поднял брови Сапега.
Не знаю, откуда этот проклятый священник получал вести, но судя по всему, его информаторы недаром ели свой хлеб. Услышав это, сенаторы приободрились и стали поглядывать на меня с нескрываемым злорадством.
— Боюсь, вас неверно информировали, — с деланым равнодушием отозвался я, — в Москве действительно были некоторые беспорядки, но они уже закончились.
— Вы уверены?
— Ну, конечно, я отправил в столицу вызволенных мною из плена русских воевод — Шеина, князя Трубецкого и других важных персон — и волнения сразу же успокоились. Они, кстати, и были вызваны ложными известиями о том, что вы расправились с нашими пленными. Узнав об этом, москвичи страшно возбудились и потребовали ответить такими же мерами. Они отчего-то немного недолюбливают поляков. Впрочем, я полагаю, пан рефендарий помнит об этом. Не так ли?
— Надеюсь, с нашими пленными все благополучно? — напряженно спросил Владислав, вскинув на меня глаза.
— Разумеется, — пожал я плечами, — они ведь не в Москве, а в совершенно других городах нашего царства. И пока им ничто не угрожает.
— Слава Езусу, — откинулся тот на спину и закрыл глаза. Похоже, ему и впрямь было нехорошо.
— Господа сенаторы, — обратился я к переговорщикам, — ваш сюрприз удался, но он может стоить здоровья или даже жизни вашему королевичу, посему я полагаю, что для первого дня достаточно. Предлагаю продолжить завтра. Впереди ночь, и у вас есть время обдумать ситуацию и привести ваши желания в соответствие с вашими возможностями, но хочу сказать сразу — есть один пункт, в котором я не уступлю. Я настоятельно требую возвращения царских и церковных реликвий, украденных и вывезенных вами из московского кремля!
С этими словами я решительно встал и, коротко кивнув в сторону носилок принца, двинулся к выходу. Сенаторы тоже поднялись и, поклонившись мне вслед, озадаченно переглянулись.
— Я говорил вам, что его высочеству стоит поберечь себя, — со сдержанным гневом стал выговаривать Калиновскому Сапега.
— Это было желание королевича, — парировал тот, — к тому же нам явно удалось вывести из себя мекленбургского дьявола. Он определенно не ожидал нас тут увидеть!
— Это точно, — усмехнулся подошедший к ним епископ Новодворский, — он даже перестал разыгрывать этот глупый фарс.
— О чем вы?
— Я о поведении герцога. Он только что разбил наши войска, а ведет себя будто... я даже не знаю, с кем его сравнить! Пожаловался на то, что его обманули рижане, и тут же сказал, что ожидает помощи шведов. А закончил требованием вернуть какие-то сокровища. Ей-богу, я решительно ничего не понимаю!
— Все очень просто, — с улыбкой отвечал ему Калиновский, — герцог оказался в крайне сложной ситуации и, растерявшись, делает одну ошибку за другой.
— Или тянет время, ожидая прибытия подкреплений, — хмыкнул Гонсевский.
— Вы думаете? — встрепенулся Сапега.
— Я почти уверен, что он что-то задумал и потому ломает перед нами комедию.
— Имперский князь — и ломает комедию?
— Именно, только смеяться будем не мы с вами.
Вскочив в седло и двинувшись прочь из деревни, я на минуту остановился и, подозвав к себе свитских, с раздражением спросил:
— Где Михальский?
— Не ведаю, государь, — отозвался Вельяминов, — второй день от него вестей нет.
— Плохо, без него тут шляется кто хочет, как у себя дома.
— Господь с тобой: все пути перекрыли — мышь не проскочит, птица не пролетит...
— Ага, а Владислав этот откуда взялся?
— Да пес его знает, латинянина этого. Может, он давно тут?
— Нет, он с войсками был... ладно, разберемся. И это... передайте О"Коннору, чтобы навестил болящего.
— А может, Господь его и без врачебной помощи приберет?
— Да кабы... тьфу, пропасть! Я хотел сказать — полегче на поворотах, он мне родня все же, через жену. Надо куртуазность проявить, сиречь вежество! Ты мне лучше вот что скажи: откуда этот чертов Калиновский про бунт в Москве ведает?
— Вестимо откуда, от соглядатаев...
— Каких еще соглядатаев?
— Да мало ли у тебя латинских выкормышей в академии...
— Подожди, ты про Игнатия, что ли?
— А про кого еще — природный иезуит, а ты его к обучению юношества приставил.
— Но-но, ты опять царской воле перечишь?
— Прости, государь, ты спросил, а я ответил.
Я некоторое время молчал, старательно сдерживая раздражение. Неприязнь Никиты к проректору Славяно-греко-латинской академии новостью для меня не была. Но пока что укорить бывшего падре Игнасио было абсолютно не в чем. Преподавал он на совесть, в подозрительных связях замечен не был, да и заменить его по большому счету было пока некем. Ученые греки, приезжавшие время от времени в Москву, больше чаяли серебра, а не просвещения. Да и фанариоты[62], по моему мнению, были ничуть не лучше иезуитов.
— Государь-надежа, не вели казнить, вели слово молвить! — отвлек меня от размышлений чей-то крик.
Обернувшись, я увидел человека, одетого в причудливую смесь польского и русского костюмов, пытающегося миновать охрану. Это у него плохо получалось, потому что кирасиры из моей свиты встали на его пути стеной.
— Кто таков?
— Помещик здешний, — сорвал он с головы шапку, — Тимошка Шушерин. Нижайше прошу у вашего величества милости!
— Ну говори, — позволил я.
— Пресветлый и ясновельможный государь, — начал тот, путая польские и русские обороты, — на одну только вашу справедливость уповаю...
— Дело говори!
— Конечно-конечно, ваше царское и королевское величество... не во гнев вам будь сказано, но я действительно здешний законный пан, а дьяки вашей милости не хотят этого признавать, и я вынужден влачить жалкое существование и не имею возможности услужить вашему величеству так, как мне этого бы хотелось!
— Ты чего-нибудь понял? — удивленно спросил я Вельяминова.
— Да понять-то немудрено, — усмехнулся окольничий, — дворянин сей в войске королевича был, а теперь, значит, амнистию получил и поместье свое назад желает.
— Да, как это было обещано в грамоте, — с готовностью подтвердил помещик, к которому на мгновение вернулась способность понятно выражаться.
— Раз я обещал — значит, вернут.
— Это если тут никого другого не испоместили... — уточнил окольничий.
— Как можно, — заверещал Шушерин, — это есть моя вотчина! У меня и грамоты на сей счет имеются.
— Ну-ка, покажи, что у тебя за грамоты.
Дворянин помялся и, вытащив из висевшей на боку сумы берестяной футляр, достал оттуда пергамент и с опаской подал Вельяминову. Тот не стал изображать из себя грамотного и тут же передал документ Ртищеву. Дьяк мельком глянул в документ и ухмыльнулся.
— Что там смешного?
— Да как же, государь, ты только погляди, кем сия грамотка выдана.
— И кем же?
— Королем Жигимонтом, в лето одна тысяча шестьсот десятое от Рождества Христова.
— Теперь понятно, почему ее дьяки не признают! — засмеялся Никита.
— Так что с того, — округлил глаза Шушерин, — разве государь не обещал признать все пожалования прежних государей?
— Ты говори, да не заговаривайся! — строго прикрикнул на него Вельяминов. — Когда это Жигимонт нашим законным государем стал?
— Но польский-то круль он законный...
Это заявление показалось нам таким забавным, что мы дружно рассмеялись над насупившимся владельцем села.
— А скажи мне, любезный, — спросил я, отсмеявшись, — не знаешь ли ты, как сюда проник королевич со свитой?
— Знаю, — пожал плечами тот, — я сам их сюда провел.
— Как это?..
— Да так, пан Калиновский попросил и даже заплатил немного пенензов, а я знаю здесь каждую кочку, не то что тропинку.
— И ты после этого не постеснялся ко мне прийти?..
— Конечно, ведь пан ксендз сказывал, что ему скоро надо будет обратно...
— Хм, а скажи мне, дружок, хочешь ли ты снова получить эту чудную деревню в свое владение, уже по моей грамоте?
— Хочу, ваше величество!
— Тогда знаешь, что надо делать...
— Да уж, недаром сказано, что простота хуже воровства, — со смешком сказал Никита, когда я закончил переговоры с Шушериным.
— Не скажи, Никита Иванович, непрост сей помещик. Ой, непрост!
Небольшие отряды поляков и литвин, оставшиеся для блокады Смоленска, не могли контролировать все пути, ведущие в город, а поэтому тамошний воевода Прозоровский, хоть и с опозданием, но получал все необходимые известия. Узнав, что войско королевича разбито, князь ненадолго задумался. В общем, его было не в чем упрекнуть. Город он удержал, на польские посулы не поддался, а то, что они на приступ не пошли... так на все воля Божья! Что же до того, что он до сих пор не сделал ни одной вылазки... так это недолго и исправить. Впрочем, вышедшие ранним утром из Смоленска ратники не нашли рядом с городом противника. Враги тоже узнали о поражении своей армии и не стали искушать судьбу. Князь-воевода, отрядив гонца к царю с известием об одолении супостата, тут же двинулся в погоню.
Немногочисленные польско-литовские отряды, уцелевшие после можайского сражения, уходили в сторону Литвы. Еще совсем недавно бравые шляхтичи ехали по этим местам в составе большого и сильного войска. Каждый вечер после тяжелого ратного труда они отдыхали в богатых шатрах. Устраивали пиры, во время которых кичились друг перед другом своим богатством и знатностью. Многочисленная челядь только и думала, как бы угодить своим хозяевам, и ловила каждое слово, каждый жест, исходившие от господ... А теперь они возвращались домой, как бесприютные странники, прячась от погони. Проклятые московиты, постоянно преследовавшие их, налетали то с одной стороны, то с другой, и польские ряды таяли, как снег по весне. Несколько попыток контратаки кончились плачевно. Многие шляхтичи, решив, что в одиночку пробраться домой будет проще, бежали, бросив своего предводителя. Войска Прозоровского, Валуева и Михальского, казалось, были со всех сторон, а отряд королевича как в воду канул.
В густой чаще леса остановились трое таких беглецов. Один из них — довольно толстый шляхтич, пошарил по сумкам и, достав небольшой сверток, предложил содержимое своим товарищам:
— Возьми, Янек.
Корбут с благодарностью принял у него пищу и обратился к третьему спутнику, в котором довольно трудно было признать теперь первую красавицу при дворе королевича Владислава — панну Агнешку Карнковскую.
— Вам надо поесть... — тихо промолвил он, обращаясь к девушке.
— Спасибо, — так же тихо ответила она, — но я так устала, что не могу есть.
— Вам нужно подкрепить свои силы.
— Зачем?
— Чтобы жить.
— Зачем мне теперь жить? Я навеки опозорена, Владислав меня бросил, а отец умер, да еще и остался без достойного погребения. Мне теперь одна дорога — в монастырь! Да еще и найдется ли среди них хоть один, чтобы принять такую грешницу?..
— Не говорите так!
— Но ведь это же правда. Моя жизнь кончена, и лучше бы мне умереть прямо здесь...
— Если вы умрете, то и мне незачем жить.
— Почему?
— Потому что я... — замялся молодой человек, — потому что...
— Что, Янек?
— Прошу простить меня, что я лезу не в свое дело, — не выдержал пан Криницкий, — да только разве вы не видите, что бедный Ян сохнет по вашей милости! Конечно, вы привыкли общаться с королевичем и его придворными... где уж вам заметить любовь простого шляхтича, служащего у вашего отца. Но только мне он как сын, а потому я не могу спокойно смотреть, как он мучается.
— Это правда? — широко распахнула глаза девушка.
Покрасневший как вареный рак Корбут смог только обреченно кивнуть, а пан Адам продолжал свою речь:
