Итак, перед нами — вполне сложившаяся двухкастовая система, примета настоящей эусоциальности — что для Гомо сапиенс совершенно до сей поры не свойственно. Судя по всему, мы имеем дело с новым биологическим видом in statu nascendi*. Видом, который сумел "приручить" прионы, фактически превратив их в симбионтов. Ну как — я достаточно глубоко вас шокировал?
— — — — — — — — — — —
*В стадии возникновения (лат.).
— — — — — — — — — — —
АХ: О да!! Спасибо за интереснейшую лекцию, Кирилл Глебович!
КБ: Как говорят в голливудских фильмах: "Это просто наша работа, мэм!"
(Продолжение, не попавшее в расшифровку стенограммы, но сохранившееся в записи)
АХ: Кирилл Глебович, умоляю! Ну вот совсем уж, так сказать, неофициально: что вы всё-таки думаете про Москву эпохи Триумвирата? Ведь не можете же вы, как москвич, не думать об этом вовсе?
КБ: Ну, думать-то никому не возбраняется... и даже излагать свои измышления на каких-нибудь там... военно-исторических форумах. Но поймите, Александр: мое мнение здесь будет ничуть не авторитетнее мнения любого обывателя. "Обывателя" — в смысле "не специалиста по истории русского средневековья".
АХ: Но ведь не может быть, чтоб у себя в лаборатории не обсуждали это за чаем... или, скажем, за водкой, не знаю! Могло это, в тогдашней Москве, быть эпидемией вампиризма, если без политкорректности?
КБ: Да при чем тут "политкорректность"! Чтоб вы знали — гипотеза о том, что московские события были эпидемией, вполне себе имела хождение в XIX веке. Не как мейнстрим, конечно, но и ничего антинаучного в ней не находили. Собственно, прикончило ее как раз развитие микробиологии. Тогда провели — по секретному высочайшему повелению — эксгумацию "главарей Московского режима": кое-кого из них, если вы помните, по приговору Угличского трибунала замуровали живьем в стенку, и мумифицированные ткани сохранились. Проверили их на болезнетворные бактерии — нету, потом на вирусы — тоже нету. Ну и поставили крест на гипотезе: никаких-де "возбудителей вампиризма" в природе не существует! Ведь о прионах вообще узнали лишь в 80-е годы XX века — такое вот "От многой мудрости много печали"... Ну а ткани те — по высочайшему же повелению — из предосторожности всё же сожгли до минерального остатка, ничего уже не проверишь...
АХ: Что-то вроде того, как в том же XIX веке сочли закрытым навсегда вопрос о превращениях химических элементов — а потом возникла ядерная физика?
КБ: Да, уместная аналогия. Короче, до последней трети XX века никто уже не сомневался, что никакой эпидемии не было, а московские события — просто вспышка массового психоза. Да, шастали по Москве какие-то мрачные типы и сосали кровь — в этом-то усомниться трудно, независимых свидетельств полно. Вопрос, однако, в объяснении этого факта: что это было — биология или психиатрия? Сошлись на том, что таки психиатрия: кровь-то пили, ритуально, но вампирами они лишь себя воображали и из себя изображали. Эдакая, знаете ли, глубоко зашедшая ролевая игра. Вы ведь, небось, в курсе, что "вампиры" — это постоянная клиентура психлечебниц... Про Цепеня спорили только — был он реальным психопатом или хитрым шарлатаном-манипулятором? Впрочем, это может отлично уживаться и внутри одной черепушки...
АХ: Ну а теперь, в свете этих новых открытий? Может, всё-таки — эпидемия?
КБ: Ну, я скажу аккуратно: с полной уверенностью отрицать такой сценарий теперь нельзя. Вот, попал неким образом в Москву, и как раз из Трансильвании — он ведь, вроде, откуда-то из тех мест, да? — носитель "мутации 666" Цепеш-Цепень. Пользуясь своим служебным положением — шефа тайной полиции — перекусал здесь кучу народу и чуть было не довел дело до "зомби-апокалипсиса"... Как-то так.
АХ: Но для этого требуется крайне маловероятное сочетание случайностей, верно?
КБ: Ну, крайне маловероятное, да. Можно даже счесть за гигантскую флуктуацию. Но уж точно — пределов естества сие не преступает...
Глава 21
Хуже чем преступление
Действует на небе главная власть,
мечет фортуна козырную масть.
Пусть пока мечет, потом разберем,
много ль было шансов не стать упырем.
Глянем, рассердимся: "Что за дела?
Шансы велики, а вероятность мала!"
Михаил Щербаков
От сотворения мира лето 7072, августа месяца шестнадцатого дня.
По исчислению папы Франциска 26 августа 1563 года.
Москва, Козье болото, собственное подворье Бориса Феодоровича Годунова.
Беспокойно, ох беспокойно спалось нынче боярину...
Еще с прошлого, субботнего, вечера всё пошло наперекосяк. Девица Марфушка Прокудина, которой боярин покровительствовал, встретила его в слезах и сказала, что по всем точным приметам понесла во чреве. Годунов пообещал отправить ее в Новодевичий, где умелые монастырские бабки вытравят плод. Вместо благодарности девица зарыдала еще пуще, оплакивая нерожденную кровиночку. Пришлось утешать, говорить ласковое, что-то обещать. В постель Прокудина тоже сначала не хотела, а когда всё-таки легла — отдавалась без жара и старания.
Боярин порешил для себя, что Марфушка из монастыря не выйдет. Прокудина была сирота, жила у старухи-тетки, заступников не имела — так что с этой стороны проблем не предвиделось. Настроение, однако, было испорчено. Девка была как раз в его вкусе, а теперь вот придется озадачить Симеона, чтоб побыстрее приискал новенькую. Тощий лысый грек — классический, хоть в рамку вставляй, коварный византиец — несмотря на личное равнодушие к плотским утехам, разбирался в женском вопросе как никто. Особенно удачно у него выходило работать с неверными женами: как раз по его наводкам специально обученные "шестерки" (сотрудники Шестой службы: наружное наблюдение, прослушка и перлюстрация почты, в том числе дипломатической) черпали из того кладезя поистине не покладая рук...гм...
С Симеоном, однако, переговорить не вышло. Воскресенье выдалось по-осеннему уже холодным и ветреным, а с утренней службы Годунов неосмотрительно ехал нараспашку, ну и застудился. Во полудни его бросило в такой жар, что пришлось пропустить постную дегустацию у Пимена — распробованию подлежали бургундские улитки в чесночном масле — и спешно возвращаться домой. Не успел он разоблачиться, как прибыл доктор Фауст.
Честно сказать, Фауст был так себе медикус, особенно по сравнению с цепеневым виртуозом Менгеле — тот и диагноз поставит правильный, и лекарство пропишет не абы какое. Но сие, разумеется, исключалось напрочь: из рук человека Цепеня Борис Феодорович не взял бы и огурца. Не говоря даже о том, что обязываться таким образом Владимиру Владимировичу именно сейчас было бы совершенно некстати.
Доктор философии пациента осмотрел и, многозначительно поджав губы, диагностировал инфлюэнцию; вылечить ее посулил за семь дней. Годунов догадался спросить, что будет, если оставить хворь без лечения. Доктор на то отвечал, что в таком случае она пройдет за неделю — если, конечно, больной будет соблюдать постельный режим, лежать в комнате без сквозняков, воздерживаться от крепких напитков и иных излишеств. Кроме того, он порекомендовал промывание желудка новейшим заграничным средством "Арбидолус"; для убедительности отхлебнул сперва сам, после чего сдавленным голосом произнес: "Горько, боярин, но пить надо".
Очистительное действие средство и вправду оказало — да так, что боярина едва не вывернуло наизнанку. Полегчать, пожалуй, полегчало, но Годунов после процедуры впал в такое изнеможение, что едва доплелся до постели. Но тут черт принес Филиппа Денисовича из Девятой службы — а этого не принять было совершенно невозможно.
Начальник "девятичей" был человеком... своеобразным. Шеф Особой контрразведки Странник, например, относился к своему подчиненному амбивалентно: к словам его прислушивался весьма внимательно, но руки при этом не подавал никогда.
Когда-то Филипп Денисович Котовранов прозывался Филька Бобок и слыл первейшим на Москве татем и душегубом. Среди собратьев по ремеслу Фильку выделяла широта взглядов и отсутствие социальных предрассудков: он грабил и убивал не токмо фраеров и начальников, но тако же и своих корешей-уркаганов. Особенно любил он встречать тех на выходе с дела. Первым он повстречал таким манером Митьку Косого, триумфально обнесшего перед тем усадьбу Долгоруковых и залегшего со всем хабаром на малине Надьки Ноздри у Покровских ворот; дело было темное, одни слухи — живых свидетелей Бобок за собой не оставлял никогда. Следующей жертвой внутривидовой борьбы стал известнейший форточник Мирша Малой, исхитрившийся добраться до казны Стрелецкого приказа по тамошним вентиляционным ходам. Выпытывая у того, куда перепрятан заветный сундучок, Бобок явил такую лютую изобретательность, что это впечатлило даже видавших всякие виды московских татей; однако свидетелей, могущих выкатить предъяву, не было и тут, ну а на нет, как известно, и суда нет — в том числе и в воровском мире.
Венцом же карьеры Бобка как хищника второго порядка (и одновременно ее крушением — бывает и так) стала история с транспортом реквизированного серебра, секретно отправленным Казначейством на Запад (якобы "для утопления в море-окияне") и разбитым на выезде из Москвы шайкой Митрохи Шкворня (по Бобковой наводке). В последовавшей затем зачистке кое-кому из людей Шкворня посчастливилось выжить, и на этом терпение профессионального сообщества лопнуло: сходняк торжественно выписал Фильку из числа "честнЫх воров", причислив его к лику "волков позорных", сиречь — сотрудников правоохранительных органов (по Москве потом ходила шутка: "Изгнан из воров и душегубов за воровство и душегубство"). Котовранов счел сие перстом Божьим: не желая ходить облыжно ославленным "волкОм позорным" и не дожидаясь оргвыводов по результатам аттестации, он по-быстрому избавился от подельников, подмешав им отраву в вино, и предложил свои услуги спешно формируемой тогда Годуновым Особой контрразведке.
Там тоже сидели люди широких взглядов. В Филькину историю, будто он "обратился сердцем к Господу" и замочил разбойничков Шкворня чиста чтоб вернуть то богомерзкое серебро Суверенной Руси (кстати: действительно вернул, частично — здраво рассудив, что оно к нему еще вернется, как тот хлеб, отпущенный по водам) никто из них, конечно, не поверил ни на грош. Однако таланты его по части оперативно-разыскной деятельности сомнения у работодателей не вызывали, и душегуб сделал в контрразведке стремительную карьеру. Нынче Котовранов дорос до руководства так называемой "Девяткой" — подразделением, занимающимся "скрытой физической защитой важных персон"; каковая "защита" могла, при соответствующем приказе, обернуться и полной своей противоположностью...
Годунов, как это ни удивительно, Филиппу Денисовичу доверял вполне — ибо доверие то зиждилось на надежном фундаменте циничного прагматизма. Криминальный мир приговорил "волчину позорного" к лютой смерти, на чем все московские авторитеты поцеловали крест, и начальник "Девятки" не строил себе иллюзий: какую ступеньку он ни займи в окружении любого из триумвиров — достанут, рано или поздно. Тут просматривался единственный вариант — кануть бесследно в здешнюю ледяную воду, а потом вынырнуть под новым именем где-нибудь в богопротивной Европе: на туманных брегах Альбиона, а лучше — под сверкающим небом Италии, скажем, на озере Комо. Именно такая награда за верную службу и была ему твердо обещана Годуновым, и теперь всё наживаемое непосильным трудом под родными осинами — и рыжьё, и камушки — неукоснительно переправлялось им, с ведома и благословения патрона, в Геную, в банк Ди Сан-Джорджо. Неизвестно, веровал ли Бобок в Господа (хотя служб не пропускал и имя Божие поминал через слово), но вот в италийских менял, будь те хоть трижды иудейского вероисповедания, вера его была уж всяко покрепче...
— Хороша ль, плоха ли весть — докладай мне всё, как есть, — буркнул боярин, кутаясь в доху на меху.
Котовранов доложил; весть оказалась плоха. Касалась она боярина Ковшегуба, коего Годунов доселе твердо числил в своей придворной партии.
Ковшегуб происходил из Вятки. Когда новгородцы лихо и, считай, бескровно отвоевали город, восстановив там старопрежнюю Вятскую вечевую республику, боярин некоторое время проявлял чудеса двоежопия, пытаясь усидеть на двух пеньках сразу — но в итоге всё равно был ославлен "московским прихвостнем" и лишился своих вотчин. Затем на него быстренько состряпали уголовное дело (якобы "Украл весь вятский лес"), и теперь ему была одна дорога — в Москву, а отпрыскам его — на презираемую ими доселе госслужбу. Было у него три сына; старший умный был детина, и сразу стал ладить неплохую карьеру в годуновском чиновничьем аппарате. Средний был и так, и сяк: некоторое время валял дурака по прибогемным тусовкам, и в итоге был с немалыми трудами пристроен родителем на мелкую должность в новообразованную силовую структуру — Пименовский Росдурьконтроль (поближе к веществам). По Москве дружно захихикали: "Ну, теперь осталось только младшенького определить куда-нибудь под крылышко к Владимиру Владимировичу!"
Благодушно посмеивался тогда над провинциальным хитроумцем и сам Годунов — и весьма, как нынче выяснилось, преждевременно. Где-то с месяц назад Ковшегубов старшенький, пользовавшийся расположением Бориса Феодоровича и бодро шагавший по ступенькам служебной лестницы в его администрации, ни с того ни с сего подал вдруг челобитную о переводе в действующую армию: "Дозвольте за народ смерть принять!" Тот патриотический порыв всех вокруг поверг в изумление: умный детина был известен как решительный карьерист с великолепными усами и без каких бы то ни было принципов, а на сидящий в беспросветной обороне фронт вряд ли прольется дождь из чинов и наград. Годунов тогда пожал плечами, завизировал (не без сожаления) ту челобитную, да и думать забыл о том казусе.
Нынче та загадка разъяснилась: Ковшегуб, оказывается, в шаге от того, чтоб породниться с главой Дневного дозора окольничим Чеснаковым, успешно просватав его малахольную племянницу за своего младшенького — и загодя обрубил при этом все связи своего семейства с годуновскими. Сам по себе Ковшегуб в разыгрываемой Годуновым шахматной партии был фигурой весьма скромной, но внезапный побег его в стан цепеневых создавал опасный прецедент. Крысы, составляющие большинство в любой придворной партии, могут решить, что корабль Бориса Феодоровича совсем уже тонет — с понятными последствиями. Тем более, что трюм того корабля за последние месяцы и впрямь поднабрал воды...
— Он у нас подписан на полный пакет охранных услуг, так что... — и Бобок многозначительно пошевелил в воздухе своими узловатыми пальцами.
