Тогда возрадовался Вездесос Окоронтий Тилипун Тепель-Тапель. Бросил он пещеры свои, головизну и сынов. И ушёл на Север, во Згу, от которой исходят Боуквы.
Третьего дня он прибыл. И стоял, ожидая, отдавая себя Отцу Холоду, наперстнику Зги.
Холод пробил его шерсть. Холод поедал его тело. Холод брал его жизнь. Но он продолжал неподвижно стоять на торосе, погружаясь во Згу, дабы подъять Второе Ща. Приносил он собою великую Жъртву. Ум его стал прозрачным, как кусок льда. Нездешнее солнце всходило в нём, солнце нового Ща. И уже въяснелось ему, что, отличаясь от твёрдого Ща, доселе ведомого лапландцам, то было жидкое Ще, Ще плавимое. Тайно правило оно в словах УёбиЩе и ЛяздиЩе, и ВлагалиЩе оно наполняло собою, своей властью, властительной пястью. Но не было, не явлено было ещё слово, указующего на самую материю Ще, на телесый состав, с ним сопряжённый, и на связь с великим Ща Родильным. Потому-то Вездесос Окоронтий Тилипун Тепель-Тапель не сходил со своего места. Ибо без ключного Слова, указующего на Плоть, не завершено было его служенье.
Ум его плыл, умирал. Мороз добивал его. Но он ждал откровения.
И пришло оно. Откуда-то из небесной глыби, что зыблет эвон, что не зыбит — явилось чаемо-заветное Слово. Оно вязало новое Ще и сопрягало Его.
Вездесос Окоронтий Тилипун Тепель-Тапель открыл пасть и взрокотал:
— ЩЕКОВИНА!!!
Всё прокинулось, и ни зги не осталось.
ДВАДЦАТЬ ШЕСТОЙ КЛЮЧИК, ТЕРРИТОРИАЛЬНО-ГЕОГРАФИЧЕСКИЙ. МИХАИЛ ХАРИТОНОВ. О МЕСТЕ ДЕЙСТВИЯ РОМАНА "ЗОЛОТОЙ КЛЮЧ"
Читать в любой момент, когда захочется увидеть карту местности, где происходят события романа.
Со времён Толкиена — а может, и раньше — к произведениям, действие которых происходит на достаточно обширной территории, принято прилагать карты местности. Это будоражит воображение читателя и придаёт достоверности тексту.
Если бы автор данного сочинения был писателем-фантастом (или хотя бы фисателем-понтастом), он, несомненно, тоже нарисовал бы какую-нибудь карту, более-менее подходящую под описание, а все противоречия объяснил бы каким-нибудь небольшим фантастическим допущеньицем. Однако, на свою беду, автор — приверженец реалистического метода. Всё, что он пишет, так или иначе соотносится с действительностью. И не его вина, что в действительности зачастую всё не так, как на самом деле.
Вот и в этом вопросе тоже. Автор исходит из того, что основные события романа разворачиваются на территории Италийского полуострова. Примерное положение основных доменов и анклавов он вроде как себе представляет. Однако что касается деталей — тут всё непросто и даже заколдобисто.
Чтобы уяснить все географические подробности, автор вызвал к себе основных героев романа и устроил им допрос с пристрастием. Открылось буквально следующее.
Во-первых, сколько-нибудь надёжных карт всего полуострова не нашлось. Судя по некоторым оговоркам, их составление и распространение не благословляется. Возможно — и даже скорее всего — подобные карты имеет в своём распоряжении Братство, но никто из его представителей к автору на встречу не явился, а полковник Барсуков даже велел передать, что на автора обижен и общаться с ним не желает (паскуда! ужо мы это ему попомним). Правда, на связь вышел Алхаз Булатович, но заявил, что физической географией уже давно не интересуется, потому что обитает в эмпиреях и дела земные его интересуют постольку-поскольку.
Один купец-грибовик продал автору — за пятнадцать баксов и четыре куска банного мыла — так называемую торгово-караванную карту. Размечена она была не в километрах, а в караванных днях пути, и Италия на ней имела форму прямоугольника. Всё же она послужила неким подспорьем, потому что позволила уяснить хотя бы относительное расположение разных доменов, о чём см. ниже. Я бы её даже здесь воспроизвёл, но её утащил недопёсок Парсуплет-Парсуплёткин, явившийся на встречу незваным и всячески гадивший, пока его не выкинули вон. Вот же скверное существо! И зачем я только с ним связался?
Карты поняш оказались довольно точными и подробными, но обозначали только их собственный домен. По ним удалось установить, что Эквестрия находится в Северной Италии, имеет выход к Адриатике, Понивилль находится где-то в окрестностях современного Сан-Марино, а "Северные Земли" — это что-то в окрестностях Венето. Поняши подтвердили, что в Северных Землях есть какие-то древние руины, но их, к сожалению, никто не исследовал. Что касается Вондерленда, то это, видимо, северная часть Умбрии.
Что касается кооператива "Озеро", с ним всё понятно. Он занимает южную часть озера Гарда — по сравнению с нашей реальностью изрядно обмелевшую и заболоченную. Один головастик показал мне карту дна озера с указанием глубин и т.п. Резиденция Тортиллы — Плавучий Чемодан — заякорена в полукилометре от берега.
С шерстяными общаться было сложно и неприятно. Тупые обезьяны рычали, плевались, пытались драться и клялись сохранить точные координаты своих логовищ в тайне, чтобы враги не догадались. И только Тарзан сумел кое-как пояснить, где же они, собственно, находятся. Насколько автор понял, они заняли восток нынешней Тосканы. От Тирренского моря их отделяет Зона.
Сколько-нибудь точных карт Зоны не нашлось ни у кого. То есть я точно знаю, что такие карты есть, но сталкеры их берегут и посторонним не показывают. Ясно только, что она захватывает побережье Лигурийского моря и тянется от Пизы (где находится Поле Чудес) и почти до самой Директории.
Большой вопрос — где находится Монолит. Сталкер Шанс, которому для разговорчивости пришлось но́лить двенадцатилетнего "Макаллана", рассказал, что он якобы был вблизи Монолита и видел развалины какого-то древнего города, огромные и величественные. Не исключено, что это был Рим. Однако Шанс — тот ещё чертопиздел, соврёт — недорого возьмёт. Кажется, зря я на него "Макаллан" тратил.
Интересной проблемой является местоположение Бибердорфа. Все сходились на том, что город находится в месте, именуемом Uncanny Valley, однако ни на одной, самой условной карте, такого места нет. Один старый мозгоклюй, впрочем, утверждал, что это место называется не Uncanny Valley, а Uncunny Valley, но что это такое, не объяснил, а только похихикал гадливо.
По поводу Директории. Несмотря на наличие подробнейших карт самого города, есть большая проблема с его местонахождением. Вероятнее всего, это Неаполь: все легенды и предания указывают на это. Однако в городе есть древнеримская канализация, а катакомбы Неаполя для таких целей никогда не использовались. Хотя опять же — кто знает, что там понастроено и с какими целями?
Евск находится где-то немного севернее Директории. Скорее всего, он был построен уже после Хомокоста, так что с точной привязкой к современным картам могут быть проблемы.
Самая же непонятная ситуация — с тем, что находится южнее. Все жители Директории утверждали, что под Городом находится сельская местность, простирающаяся не слишком далеко. Некий жук-дармоед вспомнил про сельцо Лече, где делают кровяные колбасы и какой-то местный местный вариант рататуя. Можно предположить, что это Лечче — хотя и не предполагать этого тоже можно. О Сицилии никто ничего не слышал, о Калабрии — тоже. Создаётся впечатление, что земля южнее залива Таранто просто отсутствует. Хотя один старый, замшелый рыбон долго рассказывал об огромной отмели между Тирренским и Ионическим морем, с остатками древних сооружений на дне. Учитывая мощь древнего оружия, вполне возможно предположить, что соответствующие территории были разрушены и затонули. К сожалению, отмель захвачена головоногими из S.P.E.C.T.R.E, что там делается — никто не знает.
Что касается прочих доменов — Хемуля, Московии, Лапландии и так далее — то их расположение установить не удалось. Известно, что Московия и Лапландия находятся где-то на севере Европы, но вот где именно — хрен его душу знает. Один хемуль, впрочем, похвалялся, что в их домене имеется древний оперный театр. Судя по описаниям, он очень похож на венский — однако это может быть и подделка, и позднейшая копия. Есть некоторые основания предположить, что домен Лапландия находится именно там, где и нынешняя Лапландия — то есть на севере Финноскандии. И опять же — основания-то есть, но довольно шаткие.
Зато с Тора-Борыой всё просто. Она ровно там, где и сейчас. О границах домена в строгом смысле говорить не приходится — потому что равных соперников вблизи нет. Король правит там, где хочет править.
Где находится дерево Вак-Вак, установить не удалось. Что и неудивительно: оно вряд ли стремится к тому,: чтобы ему нанесли визит недружелюбные существа с топорами.
На том автор свои изыскания и завершил.
Конечно, можно было бы их и продолжить. И даже нарисовать карту — хотя бы приблизительную — которая в той или иной степени могла бы послужить подспорьем. Но автор больше полагается на воображение читателя. К тому же морально-нравственное содержание романа не зависит от километража. Но ежели кому интересен именно километраж, никто не препятствует самому посидеть над картами и нарисовать какой-то свой вариант, кто ж против. Не я уж точно, именно так.
ДВАДЦАТЬ СЕДЬМОЙ КЛЮЧИК, МНОГОСМЫСЛЕННЫЙ. КАК Я ПРИБЛИЖАЛСЯ
Можно читать после Вступительного Слова к Части Третьей. А можно и раньше — ну или позже. Ибо в любом случае — — -
Я приближался к месту моего назначения. Эта фраза из "Капитанской дочки" — а также из пелевинского романа, некогда наделавшего шуму, а потом тихо скончавшегося в ватных объятьях того особого свойства признания, которое так легко переходит в забвение — как нельзя лучше описывала то, что происходило со мною, с моим жизненным миром.
Дорога вилась меж невысоких холмов, отчасти напоминающих те, всечеловеческие, яснеющие в Тоскане. Впрочем, и эти холмы яснели: солнце клонилось долу, на дорогу ложились тени — зато иная, невидимая мне сторона вещей сияла, и частицы этого сияния как бы окружали все вещитре лёгким мерцающим ореолом. Меня это взволновало; я шёл, ощущая, как незримый свет блаженства наполняет паруса души и движет вперёд её, свободную от тяжкого груза плотских страстей и душевных мук. Я вслушался в эти слова и понял, что это несколько переосмысленная цитата из Стендаля — и в который раз вспомнил Борхеса, сказавшего "la lengua es un sistema de citas", язык есть система цитат. Это дало мне повод задуматься о странной судьбе латинского cito, что означало — поспешно; у Плутарха где-то встречается выражение dicto citius, то есть — "скорее, чем было сказано", выполнить прежде, чем отзвучат слова приказа. В русском же языке равноправным синонимом "цитаты" является "выдержка" — слово, в ином своём значении указывающее на способность не спешить с реакцией. Я как раз обдумывал это любопытную контроверзу, порождённую раздвоением языкового чутья народов, когда мой слух был потревожен посторонним шумом.
Он возник не сразу, но вдруг — то есть превысил порог моего внимания внезапно, но вместе со вспыхнувшим во мне осознанием того, что я, оказывается, давно уже слышу его, но доселе почему-то не отделял от привычного гула собственных мыслей. Но теперь они разделились, и звук стал в полном смысле посторонним. Это был шум повозки, стук копыт и обрывки весёлой песни.
Постепенно стали различимы и слова. Три голоса поочерёдно восхваляли яйцо, находя в нём всё новые и новые совершенства. Его называли и ароматным, и благодатным, и сокровенным, и иным, грубым словом, но тоже выражающим восхищение. Нечто подобное могли бы исполнить средневековые школяры, которым ритор задал поучительный урок: найти великое в малом и воспеть его. Я также припомнил лукианову "Похвалу мухе", а потом, по сложной ассоциации, о цитируемой им пиндаровской оде — "начиная, помни — лик творенья надо сделать светлым". Всё это помогло мне кое-как отвлечься, пока за спиной не грянул ржач, топ и рёв:
— Огроменное яйцо, неухватное — а бывает ведь яйцо мегаваттное! Мегаваттное яйцо, серебристое — а бывает ведь яйцо шелковистое! Шелковистое яйцо — очень нежное, а бывает ведь яйцо и небрежное! Вот небрежное яйцо, беззаботное, а бывает ведь яйцо и улёт...
Кто-то громко фыркнул, заглушив последние звуки. В вечернем воздухе пахнуло крепким конским потом. "Людская молвь и конский топ" — тут же отозвалось во мне. Топ, пот: слова-перевёртыши, не лишённые своего рода низкого, бытового символизма, жалкого подобия высокого зеркала ROMA — AMOR. Впрочем, почва Рима камениста, как заметил Мандельштам, а римская любовь бесплодна, как писал Вальтер Минц. В последнюю цитату запала какая-то соринка. Чуть задержав обычный поток мыслей, я вытянул её: оказалось, это я, увлёкшись, спутал имена двух классических народов. Минц, увы, сказал банальную пошлость, из тех, которыми утешают себя стареющие pédés, не успевшие к сорокалетию обзавестись средствами на регулярную аренду крепких и небрезгливых ramoneurs. Тут же мне вспомнилось маргиттовское ceci n"est pas une pipe — точнее, обязательно вспомнилось бы, если б меня снова не отвлекли.
— Неухватное яйцо, неприличное — а бывает ведь яйцо поэтичное! — голос был другой, слова другие, но смысл от этого не изменился. Точнее, поправил я себя, не изменился денотат — то, на что указывали все эти слова: само Яйцо, столь многогранное — а бывает ведь яйцо и желанное, тут же ответило мне подсознание. Это было слишком механистично, чтобы быть забавным — всё равно что расчёсывать бороду вилкой, чтобы фраппировать окружающих. Мелко — тут вдруг я вспомнил про какого-то Хоботова, о котором не знал решительно ничего, кроме некоей эвентуальной связи этого курьёзного имени с представлением о чём-то неглубоком, ущербном. Истинно ли оно, это представление? — на этот вопрос я ответить себе не смог, как ни старался.
Мои размышления были прерваны новой сентенцией:
— Апельсинное яйцо, оранжовое! А бывает ведь яйцо и лажовое!
Другой голос подхватил:
— Вот лажовое яйцо и трясучее! А бывает ведь яйцо злоебучее!
Последнее слово вызвало — видимо, своей грубостью — взрыв хохота, прысканья и ржанья, нелепого и даже жуткого. Оно прокатилось по долине, сопровождаемое глумливым смехом и завершилось фырканьем и шлепаньем каучуковых лошадиных губ. Здесь должны быть кавычки, подумал я, и вспомнил: то была непроизвольная цитата из Мориса д"Хасе — старый "иловский" сборник "Бельгийская новелла", рассказ о молодом хозяине и его невинной служанке.
"Она жадно обняла его", — пронеслись под веками давным-давно прочитанные и столь же давно пережитые слова — "и он почувствовал через рубашку твердые, трепещущие холмики ее грудей. Внизу буйствовала лошадь, без удержу круша все вокруг, а ее цепенящее ржание звучало дьявольским хохотом. Но весь этот шум доносился откуда-то издалека и не имел никакого значения".
Был в словах заключён приказ — или мне желалось, чтобы он был в них заключён: не обращать внимания на доносящиеся до меня лошадиные (или всё-таки лошажьи?) звуки. Я сосредоточился на рассказе. Память услужливо подсунула мне солнечный ветреный день, гамак между двумя вязами, — качалка грезэра, — и меня, загорелого мальчика с голыми ногами, увлечённо читающего старую, заляпанную вареньем книжонку. Рассказ тревожил мою пробуждающуюся чувственность: я несколько раз перечитал то место, где герой новеллы, Томас, представляет себе девушку, рассматривающую в зеркале свою растущую грудь. И потом сразу это: "ее влажные губы были бесконечно добры, она повторяла..." — тут память дала сбой: я не помнил слов служанки — а дальше было что-то про жуткое, исполненное мерзкой похоти ржание. Интересна история отношений звуков "р" и "ж": в чешском эти буквы, как бы заключив брак, породили единый звук — ř, труднопроизносимое "рж" или "рш", в зависимости от положения относительно глухих согласных. Чехи называют букву ř — "р с гачеком". Гачек — это галчонок; русские говорят "галочка". Хотя нет: этимологически "гачек" происходит от "крючка", hák — крюк, как и в английском hook. Этим же словом обозначался кривой нож или серп, символ Сатурна-Хроноса. Я подумал о том, как же быстро проходима дорога от сексуальных образов до символа кастрации, как чуть ли не над ухом гаркнули:
