— Наказание необходимо, чтоб это осознание наступило, чтоб человек путь к спасению увидел и пошел по нему.
— Плох тот наставник, который бессилен другими способами, путь к спасению указать... Спаситель насильно за собой не вел никого... он лишь проповедовал...
— Проповедь нужна тем, кто в состоянии слышать, Мария именно такая, и ее не наказывают. А вот Луиза не из таких, и если Вы запретите наказывать ее, Вы обречете ее душу на погибель!
Алина глубоко вздохнула, посмотрела игуменье прямо в глаза и очень тихо проговорила: — Зару убило не то, что она была капризна, непослушна и взбалмошна, а то, что ты подпилила доски.
— Что? Что ты сказала?
— Сказала, что ты всю жизнь каешься не в том... Ты каешься в том, что не уследила за ней, а должна в том, что подстроила ей это... Подумай об этом на досуге, возможно тогда вместо страха перед Господом, наконец, любовь его ощутишь. Он ведь любит тебя... любит несмотря ни на что...
— Да как ты смеешь говорить мне такое?
— Смею, раз говорю. Не смела бы — молчала.
Игуменья долго смотрела на нее, а потом тихо прошептала:
— Она не должна была утонуть... она должна была лишь вымокнуть и напугаться... Я запрещала ей туда лезть, и она должна была понять, что это опасно, но не утонуть.
— Однако, утонула, стукнувшись головой о доску и потеряв сознание. Ты вытащила ее слишком поздно. Правда, в результате для тебя все получилось великолепно: родители казнили себя за то, что потакали ей всегда, признали твою правоту, что надо было наказывать ее, как тебя когда-то, а не нянчиться с красивой малышкой... Жалели тебя, что переживаешь ты тоже, отдавали должное твоим героическим попыткам спасти ее. И как результат ты получила над ними полную власть. Не кажется тебе, что со всеми остальными ты до сих пор продолжаешь пилить доски?
— Откуда ты знаешь это?
— Милость Господа безмерна. Иногда он дает мне увидеть то, что неведомо другим...
— Так ты колдунья! — злобно проговорила игуменья и схватила Алину за плечо.
— Ты, конечно, можешь обвинить меня в колдовстве... только милость Господа не потеряй, да и короля тоже... И еще... Все что я тебе сказала, больше я никому говорить не намерена, это лишь для тебя. Да и поверит мне кто? Мостки те сгнили давно, родители твои умерли и похоронены рядом с младшей дочерью своей, кому кроме тебя самой интерес в том копаться?
— Зачем ты мне это тогда сказала?
— Душу твою пытаюсь к Богу обратить. А то ты слова красивые говоришь, а за ними и нет ничего... Не любишь ты Бога, и любовь его узреть не пытаешься. Бог для тебя лишь десница карающая, и машешь ты той десницей, что флагом, врагов своих устрашить пытаясь. Может оно все и неплохо. Но когда есть любовь Бога в душе — еще лучше.
— Да кто ты такая, чтоб меня этому учить?
— Раба Божья... Не своей же волей я то, что сказала тебе, узнала. Он мне откровение послал. Я лишь волю Его исполнила. А теперь что хочешь, то и делай: хочешь, взашей гони, а хочешь, в колдовстве обвиняй.
— Ни в чем я обвинять тебя не буду, да и гнать тоже... Пойдем, чаем тебя напою, да поговорим по душам, Ваша Светлость.
— Меня Алиной зовут.
— Ну а меня Норой. Можешь так и звать.
— Ну что Вы, Ваше святейшество игуменья, зачем же я Ваш авторитет ронять здесь буду...
— На людях матушкой можешь звать, а наедине зови и дальше на ты и по имени. И хватит мне тут выделываться, не люблю я этого. Пойдем.
В уютной, большой и светлой келье игуменьи, тихая маленькая монахиня принесла им чай и тут же незаметно выскользнула из кельи.
— Вы из-за чего с супругом девочек сюда отправить решили? — отпив чай из чашки, спросила игуменья.
— Супруг решил... ты же знаешь, что он поначалу даже видеться с ними мне запретил.
— Из-за того, что с королем живешь?
— Надо же... прямо в лоб... Ну и вопросы ты задаешь...
— Коль другим в душу лезешь, будь готова, что и тебе тем же ответят.
— Пообещай, что все, что говорить тебе стану лишь между нами останется.
— А ты поверишь?
— Тебе поверю. Ты коль пообещала, то слово всегда держишь и не лжешь никогда.
— Обещаю: все, что лишь от тебя узнаю лишь между нами и останется.
— Все сложней... муж сам отдал меня королю именно из-за дочерей... еще до нашего венчания, чтобы спасти дочерей, он поклялся королю, что венчание наше будет лишь видимостью, и на деле я буду принадлежать королю... Только я не ни разу не изменила мужу, король пожалел меня... Однако муж не знает об этом.
— Почему же не скажешь ему о том?
— Это было условие короля. Так что, все сложно у нас...
— Ты прости, что сказала тебе, что в дерьме ты живешь. Про то, что ты пассия короля даже сюда слухи доходят.
— А тут извиняться нечего, я действительно в дерьме живу... Аж захлебываюсь и выбраться не могу... так надеялась, что Отче в монастыре позволит остаться, но не позволил... сказал: "Не приму. Тебе другой путь указан". Вот по уши в дерьме по другому пути и бреду...
— Ты в монастырь уйти хотела? — изумленно проговорила игуменья.
— Я двенадцать лет там жила и была очень счастлива... И выйти оттуда меня лишь долг перед родом заставил. Я последняя из рода Тоддов. Только теперь вышло так, что наследника мне не родить... вот я в монастырь и пыталась вернуться.
— Это в каком же ты монастыре жила?
— В Троицком горном монастыре.
— Ты знаешь его отца-настоятеля?
— Он мой духовный отец, — на губах Алины засверкала ласковая улыбка, а глаза радостно заискрились лишь при одном упоминании его имени.
— Господи, благодарю тебя за все, что делаешь для меня грешной, прости за все меня неразумную, — игуменья обернулась к распятью, висевшему за ее спиной, а потом вновь повернулась к Алине. — Неисповедимы пути Господни... Прости меня, девонька, что плохо думала о тебе вначале... а ты оказывается воспитанница моего спасителя... Спас меня когда-то он... а теперь еще и воспитанницу свою прислал, чтоб душу окончательно очистить смогла... А я про тебя — колдунья... Прости Христа ради.
— Давно простила. Кстати, коль колдуньей меня больше не считаешь, может, выслушаешь, что еще скажу?
— Говори, с удовольствием послушаю.
— У твоей сестры Бернардины, хоть и послушна она сейчас во всем тебе, Бога в душе совсем нет. И не Господу служить в монастырь пришла она. Ждет она, когда можно тебя будет без проблем убрать, чтоб самой твое место занять... Коль захочешь избавиться от нее, загляни как-нибудь ночью, около трех часов, без предупреждения в ее келью. Повод найдешь.
— Она ставленница короля.
— Против того, что увидишь, даже король не посмеет возразить. Да и я с ним поговорю... скажу, что и без нее против его воли не пойдешь.
— Да уж куда мне против его воли идти? Перестань он деньги давать и развалится монастырь, да и земли, на которых монастырь — королевские, и именно из-за того, чтоб держать тут можно было неугодных жен да дочерей высокородных... Он с этой целью и создавался... Так что, конечно же, не пойду против воли его. Пусть не сомневается... А ты выходит, действительно вертишь им.
— Не верчу... Хранить от бед стараюсь, да хоть чуть ближе к Богу повернуть... Но последнее плохо выходит... Он лишь на людях делает вид, что все желанья мои исполняет... А на самом деле все не так просто... скорее он использует меня, чем я его...
— Так вот для чего тебя Отче из монастыря развернул... Что ж то видно дело Богу угодное... Не печалься, Алина. Иногда в дерьме по уши можно к Богу ближе быть, чем в самом святом месте... А за Бернардину, благодарю. Учту. Может не сразу, но навещу ее ночью.
— Да, еще... Если именно сегодня освободишь Аглаю, получишь такую преданную тебе монахиню, что и не описать... все делать для тебя будет, жизни не пожалеет.
— Откуда ты знаешь ее?
— Я не знаю ее, я даже не знаю, кто она и как выглядит, я лишь знаю, что поклялась она Богу, что если выпустишь сегодня ее, поверит она, что Бога ты слышишь и любую волю твою примет... Кстати, дочь моя младшая сегодня тоже наверняка истово Богу молиться в подвале будет, и коль выпустишь ее сама оттуда, наверняка сможешь объяснить ей и что Бог слышит все мольбы, и еще как Его и любить и почитать надо...
— Да, Бернардина сообщила мне, что сказала ты дочерям, что не в твоей власти наказания им смягчать и молиться велела Луизе... Я еще удивилась, что потребовала ты того...
— Будет лучше, если она поймет, что наказание смягчили не потому, что я вступилась, а потому, что она сама измениться постаралась и к Богу обратилась.
— Слукавить решила, нашей договоренностью изобразить любовь Бога?
— Мы заботимся о ней именно из-за того, что любовь Бога живет в наших душах. В данном случае она просто действует не напрямую, а опосредованно, но суть от этого не меняется. Так, что это не лукавство. Это именно Его любовь.
— Умно. Может, в самом деле, все так и есть... Тебе виднее, коль откровения свои посылает Он тебе. Сделаю все, как ты сказала, обеих выпущу и поговорю с ними... Кстати, дочери твои сказали, что у них еще старшая сестра есть... Где она?
— Моя старшая дочь сейчас при мне.
— Что ж не привезла ее с сестрами пообщаться?
— Боялась тебя прогневать...
— Не прогневаешь. В следующий раз можешь привезти.
— Не хотела говорить, да видно придется... — тяжело вздохнула Алина, — лгать не хочу... Дочка моя колдовать пыталась, и хоть раскаялась теперь во всем, демон ждет ее... Примешь здесь такую?
— Прям так и демон? — недоверчиво переспросила игуменья.
— К сожалению прям так и он... ждет он, чтоб она оступилась... и лишь я или стены монастыря могут охранить ее от него...
— Ты что к исповеди и на причастие не водишь ее?
— Как же без этого? Только то ему не помеха... на смерть двоих был заговор... и он половину исполнил, так что мне окончательно не избавить ее от него, я лишь охранить ее от него могу...
— Он кого-то убил ради нее?
Алина тяжело вздохнула: — Да, ребенка моего от первого мужа... она думала, что я жду ребенка от ее отца.
— А вторая половина? Неужто ты?
Алина кивнула: — поэтому и охранить ее могу...
— Как же ты выжила?
— Молитвами отца-настоятеля, братии, да сестер-монахинь моего монастыря... Они все за меня молились...
— Чудны дела твои Господи, — игуменья покачала головой. — Кто исповедовал то ее?
— Отец-настоятель... я ее тогда с собой в монастырь забрала.
— И он отпустил ее оттуда?
— Не сразу, но отпустил. Обещание взял, что строго контролировать ее буду, и отпустил.
— А муж твой знает обо всем этом?
— Знает... и он, и король знает... я при смерти была, а ее за руку поймали, там скрыть что-то невозможно было, — Алина качнула головой, — но пообещали они мне, что не будут ни в чем ее обвинять, если в монастыре ее оставлю, а потом и из монастыря забрать позволили.
— Привози дочь. Коль ты такое ей простить сумела, мне грех ломаться и презрение свое выказывать... Только зря ты ее из монастыря забрала. Передумаешь, можешь у меня оставить.
— Чтоб в каменном мешке ты ее держала?
— Держать буду там, где пожелаешь. И делать она будет то, что ты захочешь... И знать о ней будут лишь то, что сама скажешь.
— Понятно, тюрьма со всеми удобствами... хотя у меня ей не лучше сейчас... Девочке любви и развлечений хочется, а я смирения во всем требую и взыскиваю строго за каждую провинность.
— Девочка твоя на всю жизнь уже наразвлекалась, не кажется тебе?
— Жалко мне ее... Ты не представляешь как жалко.
— Ее знаешь, когда жалеть надо будет? Если из-за жалости твоей демону она достанется, вот тогда пожалеть можно будет, а сейчас чего жалеть? Ты лучше ребенка своего жалей. Ты хоть окрестила его?
— Нет, родами он умер... Не успела я, не ждал никто этого, ничего не предвещало такого поворота событий. Жалею его, конечно, каждый день в своих молитвах поминаю... Но видно, такова воля Господа была, раз он попустил все так...
— Может и так, только с дочери твоей вины это не снимает.
— Ох и сурова ты... — Алина тяжело вздохнула, — я сейчас тоже такой быть стараюсь... как же раньше мне претило это... вот видимо Господь и заставляет через это пройти, чтоб осуждать никого больше не смела...
— А ты еще и самокритична. Да... — она покачала головой, — Мне и в голову придти не могло, что герцогиня Алина Тодд, о которой что только не говорят, именно такая. Вот что, Алина, ты очень мне по душе... Захочешь пообщаться или посоветоваться о чем-то, приезжай, когда пожелаешь. Для тебя меня позовут в любое время, даже среди ночи. И с дочками общайся, сколько хочешь. И старшую привозить сюда можешь... А с Луизой твоей сама поговорю и, если ты не против, то в качестве наказания буду общения с тобой лишать. То есть приводить тебе ее будут, чтоб ты могла посмотреть, что она жива и здорова, а вот и подходить к тебе и разговаривать с тобой ей не дадут, лицом в угол на колени поставят, и все время, пока с Марией общаться будешь, так будет стоять.
— Я не против, только вряд ли она вытерпит... Стоять в углу, когда я буду разговаривать с Марией... она опять все нарушит.
— Я предупрежу, что если не вытерпит, колодки на нее наденут и рот завяжут, да еще в следующий твой приезд так же поставят.
— А на службах разрешишь мне бывать?
— Да, на любых, и если захочешь, то со старшей дочерью. Ей не повредит... и еще прикажу, чтоб карету твою во двор пропускали, нечего любопытным знать, сколько ты здесь времени проводишь.
— Благодарю, матушка и благословите идти, — Алина поднялась и, лучезарно улыбнувшись, склонила голову.
— Идите с Богом, Ваша Светлость, — игуменья тоже поднялась и, распахнув дверь, громко позвала, — Виола, сестру Бернардину приведи, чтобы проводила Ее Светлость.
Через неделю Алина вместе с Кэти приехала в монастырь. Только услышав имя герцогини, стражница тут же распахнула ворота. Алина уже знакомым путем прошла вместе с Кэти в небольшой зал, где виделась с дочерьми и через некоторое время туда вошла сама игуменья.
— Рада видеть Вас, Ваша Светлость, — проговорила она.
— Здравствуйте, матушка, я тоже очень рада видеть Вас, — Алина склонила голову.
Кэти, стоявшая рядом с ней, опустилась на колени и, склонив голову, тихо прошептала: — Здравствуйте.
— Дочерей Ваших сейчас приведут. Может, позволите мне, Ваша Светлость, поприсутствовать при Вашем общении?
— Конечно, матушка, — кивнула Алина и повернулась к Кэти: — Можешь встать.
Та поспешно поднялась. В это время незнакомая Алине монахиня привела Марию и Луизу. После чего поклонилась и вышла. Девочки сначала поклонились игуменье, а потом подошли к Алине: — Здравствуйте, матушка.
— Как Вы мои хорошие? — Алина расцеловала обеих.
Луиза схватила ее за руку и прерывающимся шепотом проговорила: — Ты знаешь, ты знаешь...
— Луиза! Еще раз услышу такое непочтительное обращение к матери, запрещу тебе с ней совсем разговаривать, и тебе завяжут рот, — резко одернула ее стоявшая поодаль игуменья.
— Простите, не посмею больше, — Луиза, со страхом оглянулась на нее, а потом вновь повернулась к Алине: — Матушка, Вы знаете, я ведь молилась и пыталась донести до Господа свою любовь, как Вы мне велели... И Господь услышал меня и увидел мою любовь, а матушка-игуменья узнала о том и в тот же день простила меня и из подвала выпустила... Я теперь слушаться стараюсь, и на всех службах стараюсь донести Господу мою любовь, и меня почти не ругает никто...
