— Смотрите, — позвал их Дарби, — Мбонга пришел. И мистер Марч.
Старики здоровались, рассаживались за столом, переговаривались, смеялись. Они обсуждали последние события. Сарториус откровенно забавлялся, выслушивая рассказ Дарри о том, как проходила очная ставка. Его-то Валет не пожелал видеть. Миссис Доу тоже внесла свой вклад в досье Валета. Ее рассказ о посещении жильцом помойки выглядел очень эмоционально.
После довольно продолжительного застолья Торосс спросил:
— Что вы с мистером Пазолой хотели нам показать?
— Да! — Марч надел очки и достал из кармана сверток, — Есть кое-что. Я как-то показывал мистеру Сарториусу некоторые примечательные документы в нашей городской библиотеке. Так вот, один из них его заинтересовал. Мистер Пазола пожелал, чтобы вы тоже это прослушали. Видите ли, в архиве нашего городка довольно давно хранится некий документ. Этот документ мне достался от моего деда, он привез его из Европы еще в ... году, когда вместе с родителями эмигрировал в Америку. Он уже был взрослым человеком, когда случайность привела его в этот городок, где он и осел.
Я не вполне понимаю, какой для вас это может составить интерес, но полагаюсь на мистера Пазолу, который убедил меня явиться и зачитать вам это. Я полагаю, он соотносит это с последними событиями, происшедшими в нашем городке. И я буду очень благодарен, если вы хоть сколько-нибудь изволите объяснить мне это.
Вкратце поясню прежде, что это отчет некоего лица, сопровождавшего своего друга, во время переезда из Нового Света в ... году обратно в Европу. Отчет составлен в примечательно художественном стиле. Я позволил себе перевести его на английский язык, стараясь сохранить, насколько это возможно, стиль. Слушайте же.
"Пусть мое перо, насколько можно, нас свяжет через время и пространство, через разлуку и тоску. Слово крепче человека, а легкая бумага может пережить века.
Я, Марвелл Костагрю, спустя десятки лет, когда все умерли надежды, пускаюсь в путь один. И я не жду, что мне судьба подарит радость встречи, когда век человеческий так краток и жесток.
Я ухожу лишь потому, что сердце тянет, и легче будет встретить мне кончину в дороге и в труде напрасном, чем, оставаясь, умереть на месте в сознанье горьком невозможности преодолеть и расстояние, и годы.
Стремлюсь я в Новый Свет, откуда много лет назад с надеждами и многими мечтами отправились в невероятный путь свой два человека. Один — опальный князь испанский, и нынче я могу доверить бумаге его имя — Дамиан Мартиросса.
Вторым был тот, кто с ним провел в скитаньях десятки и десятки лет и вздох последний Мартироссы освободил его от клятвы, что добровольно дал он другу, и о которой он никогда не пожалел. Вторым был Марвелл Костагрю.
Мы некогда оставили друзей в пустынном, диком месте, чтоб охранять им тайну, о которой не смею говорить, чтоб алчный глаз случайно не проник в те строки, что доверил я бумаге. Семеро друзей, и с ними вместе полсердца у меня разлучено с второю половиной.
Я думал, пара лет, и воссоединятся обе части, которым во всецело предан я обеим. Но вот я сед, и семью оставляю, и жены могилу, и выросли сыны мои. И я свободен, поскольку больше никому не должен. И не держат меня ни клятвы и ни обещанья. И я могу вернуться к тем, кто тридцать лет назад оставлен мною так далеко, как только можно забраться, не оставляя землю.
Тридцать лет назад мне было тридцать восемь, и я со спутником своим на лошадях, имея при себе несметное богатство, пустился в путь через огромную, пустынную страну, навстречу солнцу.
Безумцы не боятся смерти. Кто верит, что он — орудие судьбы, тот не страшится ничего. Так Мартиросса, словно мудрый феникс, смотрел спокойно и бесстрашно в глаза опасности. И лишь земля пред ним не расступалась, когда он шел к своим великим целям.
Так, продвигаясь день за днем, мы ехали и шли, и снова ехали, меняя лошадей, чтобы добраться до побережья океана. Там можно было найти за плату два места на корабле, что отплывал в Европу.
Был тяжек путь, и много раз подстерегала нас беда, пока мы шли по бесконечным лесам и прериям, пересекали реки. Преследовали нас, и дни бывали, когда не ожидал я увидеть снова солнечный восход. Нам случалось оставить позади десятки трупов тех, кто думал нас оставить с Мартироссой лежать недвижно и ожидать прихода падальщиков.
Однажды мы заночевали в поселении, где всякое отребье собиралось со всех окрестных мест. В одеждах были мы таких, чтоб не возникло ни у какого отщепенца надежды поживиться нашими убогими плащами. Но яркие глаза и гордый лик испанца не спрячет никакой, хоть самый жалкий плащ.
Едва бы кто подумал только, чтоб Мартироссу оскорбить, как резвый меч его со звоном готов был выскочить из ножен и голову ту дерзкую срубить.
При виде этакой отваги, иль лучше прямо скажем, спеси, нас принимали не иначе, как за двух нищенствующих принцев. Вернее даже, за инфанта и верного оруженосца. И, надо думать, сколь любезно встречали в каждом таком месте, где ненавидят все испанцев, две наши скромные особы!
Но проще было дважды в день нам драться на мечах, на палках и на кулаках, чем Мартироссе прикрыть плащом свое лицо, иль опустить к земле глаза. Да, видно, в самом деле, заколдован он был, и оставляли мы позади себя всех тех, кто думал нас себе оставить.
Вот прибыли мы в небольшое прибрежное селение, где нищенская жизнь немного отличалась от городских трущоб мадридских, лишь разве речь звучала по-другому. Здесь видно было, как много люда устремилось из Европы на новый континент, и как мало было среди них людей достойных. На кораблях, идущих за добычей, переправлялись, немало заплатив за место, как грязный скот вповалку в трюмах, излишки населения Европы.
Среди всей разношерстной массы этой нам встречались люди и посолидней. Негоцианты, что обогащались от перевозок на пузатых кораблях людских потоков из Европы и добычи разной, что везли обратно в Старый Свет из Нового.
За годы те немногие, что пробыли на континенте мы, до странности легко и быстро преображался облик земель, открытых столь недавно! Вместо алчных жестоких, мрачных, грубых воинов, что саранчей прошли губительной по необычной жизни этих мест, наводнили побережье и в глубины проникали такие же жестокие, и алчные такие же, и столь же грубые, но несравненно жалкие и нищие бродяги. Не цитадели мощные испанцев, а жалкие лачуги, подобно тем, что оставляли позади себя на старом континенте. Скопленье грязи, пьянства, убогости людской.
Жизнь шла своим, таинственным путем. Кто знает, как из скопища блошиной жизни вырастают и образуются великие державы? Таким же мелким муравьям, как те, что смотрят на блошиную возню, не видно снизу, как высоко возносятся вершины гор. Улитки, что под листом салата сидят, те думают, что этот лист зеленый и есть величие небес, и благосклонно хвалят его за близость к ним.
Так, проявляя похвальную предусмотрительность и осторожность, меняя наши камни, что помельче, на местную монету, что в ходу была у негоциантов, мы купили себе места на корабле. Я сам взялся за дело договоров. Беседуя с купцами, я старался придумать историю попроще и победнее, чтобы поменьше распросов и любопытства привлекать к себе.
Мы бедные бродяги, что хотели обогатиться в Новом Свете, да — вот ведь незадача! — последнее, что мы имели, на это предприятие ушло, но нимало от этого нам прибыли не выпало. А семьи, что нас ждут с надеждой в Старом Свете, готовятся к тому, чтоб перебраться в сей благословенный край и здесь зажить в достатке и покое! Так дайте ж нам, убогим, за те немногие вещицы, что остались от призрачных надежд, от прежнего достатка, добраться до своих семей несчастных и там смиренно помереть от доли нищенской своей, и приобщить свои гнилые кости к земле отцов, к погосту предков!
Корабль, на котором досталось место нам, носил название "Морская нимфа", владельцем был богатый купец из Амстердама. В порт нидерландский шла одна из многих его шхун, на которой мы нашли приют и пропитание на полгода пути. Капитаном был голландец, и голландскою была команда. И многих пассажиров вез тот корабль, достатков разных и разных самых стран жильцов.
Едва мы оказались в пути, как тут же принялся я торговаться с капитаном, чтоб получить для нас отдельную каморку, а не быть со всеми вместе в трюме. Я опасался, что не достанет терпения у Мартироссы находиться в окружении такого сброда, под вниманием и жадным любопытством сотен нескромных глаз.
Мой-де брат страдает редкою болезнью: не может он терпеть ни воздух затхлый трюма, ни блеянья овец, что в клетках заперты там, рядом с сотней пассажиров.
Чтоб получить от капитана тот закуток, что рядом с его каютой на корме был, я обещал, что по прибытии в порт назначения, нас встретит богатый наш отец, которого мы не послушав, отправились так самовольно и самонадеянно в далекий путь, и оттого нимало мы не преуспели в предприятии своем.
Половину же обещанной немалой платы я отдал ему с ужимками и вздохами, уверяя, что более у нас нет ни гроша. Но стол мы получали капитанский, что полагался жильцам такой каюты.
Но как я ни старался выглядеть попроще, все дело портил Мартиросса, что не умел нисколько притворяться. И жалкой той легенде, что я придумал для капитана и команды, нисколько он не подходил. Его я заставал у носа корабля, смотрящим на горизонт. Молчал все время он и даже на мои вопросы редко отвечал. Не нравился он ни капитану, ни команде, у всех его молчание лишь озлобленье вызывало. И шутки дерзкие порой звучали в опасной близости от черной его фигуры, неподвижно стоящей у бушприта.
Я догадаться мог, что творилось в душе его надменной, и нимало не сомневался, чем однажды кончится его упорное молчание. За все те годы, что я знал его и помнил, всегда он пребывал в движении, даже на галере он был вожаком, хотя и молчаливым. Все признавали в нем и превосходство, и кровь аристократа, и отвагу безудержную, и вельможность манер его всегда была бесспорной. Здесь же был он грузом, пассажиром, которого забота есть да спать, да под ногами не мешаться у матросов. Он сжался, как пружина, и чернота плескалась беспокойно в его глазах, веками полуприкрытых. Но не только эти думы изводили его. Ах, если б только эти!
Вот однажды подошел ко мне наш капитан, и со всегдашней грубою своей манерой потребовал немедля деньги заплатить за каюту, не дожидаясь, пока богатый папа нас встретит с распростертыми руками и щедрым кошельком на пристани в порту. А дороги было еще три месяца пути. И стол подорожал, уж больно много и прихотливо есть любит брат мой, что повара в камбузе прямо сбились с ног, стараясь угодить его изысканному вкусу. Я в извинениях рассыпался и понял, что скоро будут шарить по нашим поясам чужие руки. Но не было в карманах у меня уж ни дублонов, ни флоринов, ни эскудо, ни пиастр.
Я вынес маленький рубин и предложил последнее из наших фамильных ценностей, что опрометчиво растратили мы с братом в попытках неудачных обогатиться за океаном. Блеснули алчно глазки капитана, и, мигом спрятав камешек, он пообещал со лживой жалостью, что не будет более тревожить он меня и брата моего больного, пока не встретит нас на пирсе Амстердама наш старый, добрый, славный папа.
В тот же вечер, запершись в каюте под предлогом нездоровья, поскольку качка была на море, и собиралася гроза, мы обсудили с Мартироссой под скрип снастей и крики матросов, что нас ждет. Он оживился и свое обычное молчание прервал. Печалило меня то возбуждение, что он испытывал при мысли о предстоящей и неминуемой, я знаю, кровавой драке. Одно есть дело, когда враги нас вынуждали к сражению, совсем другое, когда пролитье крови становится потребностью души.
Но я так сильно был к нему привязан, что невольно заражался его отвагой и его стремленьем попробовать себя в бою с толпой противников, нимало не заботясь о превосходстве их числом. Так сильно верил он в свою неуязвимость и свою Звезду.
Были б мы глупцами, когда бы вздумали сидеть и ждать, когда к нам в двери постучатся и ласково предложат отдать немедля все сокровища, что припасли мы в путь, в обмен на жизнь, с тем, чтобы ночью нас тихонько скинуть с борта в воду.
Я снова притворился, что меня тревожит состоянье брата, и кока попросил принесть немного вина получше и сунул ему в руку мелкий самоцвет. И вся команда узнала то, что думал скрыть от них пройдоха-капитан.
Так ласков стал со мною кок, так нежен, что допустил в святых святая — на камбуз, что рядом был с дверью порохового погребка и склада оружейного. Там, выпивая с ним из тайных запасов капитана прекрасное французское вино взамен той рвотной массы, что команде предлагалась, мы подружились с ним. И он поведал мне, как капитан и офицерская верхушка намереваются пополнить запасы корабельной казны, чтобы матросы только им никаких вопросов не задали.
Упившись, кок задрейфовал среди кастрюль, мешков муки и связок лука. А я пробрался не без труда в оружейный склад и пополнил наши запасы пороха и оружия. У прочих постарался, насколько быстро вышло, выбить кремни. И прихватил с собою пару арбалетов с десятком стрел. Мне выйти удалось так незаметно, потому что по палубе на час примерно выпускались погулять частями пассажиры бледные из трюма: мужчины и женщины с детьми.
Мы ждали нападенья ночью, поскольку капитан хотел все сделать тихо и не посвящать команду в дела свои. За ночью ночь не спали мы и ждали стука в дверь, или другой сигнал о нападении. Дверца была доскою тонкой, и нисколько на ее защиту не мог надеяться тот, кто за ней бы спрятаться решил. И щели между каютой нашей и капитанской достаточно широки, чтоб обоюдно друг за другом наблюдать.
Вот с утра не вышел Мартиросса на палубу, а я принялся со вздохами и жалобами слоняться вокруг камбуза на виду у капитана, что на мостике стоял, и сетовать на жалкую кормежку, что лишила последних сил моего и без того страдающего брата. Горячка и тоска по отцу снедает его слабое здоровье. И так до тех пор я сокрушался, пока не обронили капитан и боцман меж собою хитрых взоров, и улыбочкой лукавой им не ответил штурман.
А ночью между вздохами и стонами наблюдал за щелью Мартиросса, где во тьме блестела пара глаз. Потом открылась и закрылась дверь, и выскочили мы немедля, и сокрылись в углу каюты капитанской, полагая, что во тьме вершиться будут темные разбойные дела.
Вернулись вскоре трое хитрецов, чтоб поделить им меж собою богатый куш, что прятали от них два брата-пассажира. И думали они закончить все без шума и в руках двоих блеснули длинные ножи, а капитан в дверях остался своей каюты.
Дверь выбили, вскочили внутрь и выбежали тут же, не найдя там никого. И тут же с Мартироссой мы метнули свои ножи. С воплем хриплым упали двое, схватясь за горло и заливаясь кровью. Капитан же, такое видя, с криком побежал, но ловкий Мартиросса пробил медный его панцырь пулей, поскольку блеск металла выдал в лунном свете, как, в отличие от офицеров, был готов ко встрече с нами капитан. И он упал, и покатился по палубе его шлем под ноги прямо тем матросам, что с коком вместе ждали на корме, когда те трое сделают свое ночное дело.
