родительский дом, дабы здесь родить первенца, а там — видно
будет".
Оскорбленный и возмущенный пренебрежительным отно-
шением к своему дому и к себе лично, он попросил Тизхура, жреца
Инанны, именем богини повлиять на энси и уговорить его не
нарушать обычая и не позорить жену и ее родных. Тизхур
пообещал, но, вспомнив опаленные руки племянника, решил
отложить неприятный разговор и дождаться родов, ибо если
Нинмизи разрешится от бремени девочкой, то Аннипада так и так
придется просить о наследнике. Тем не менее, Тизхур, встре-
тившись на следующий день с энси на строительстве, уговорил
его почаще бывать дома, дабы не волновать мать свою, у которой
больная печень.
Три месяца прожил Аннипад в доме гончара, и Пэаби ни разу
не спросила его, почему они не возвращаются в дом эна. В доме
Мешды Аннипад отпраздновал и день первого обрития волос
младенца. Энси с шестимесячным Утеной на руках пришел в храм
Энки и, совершив возлияние на алтарь, срезал золотистую прядь
волос мальчика и, в знак того, что плоть Утены принадлежит богу, принес ее в жертву Всевышнему. После этого за дело взялся
храмовый брадобрей, и под звуки лиры и пение молитв, которые
произносили отец, сам брадобрей и жрец-музыкант, обрил голову
ребенку.
Отдыхая душой в своей семье, энси много и плодотворно
работал. Он, всегда помогавший тащить вверх, на террасу и башни
тяжелые грузы, изобрел и придумал способы транспортировки
огромных колонн и каменных блоков на высоту семи башен. Его
постоянно занимали мысли об архитектурном убранстве
святилища Энлиля и его планировке. Он часто приносил из храма
домой и показывал жене таблички с эскизами, набросками своих
замыслов. Пэаби всегда с живым интересом рассматривала их и
слушала его пояснения. Ее расспросы, — человека, обладающего
незаурядным художественным вкусом, часто помогали ему
выбрать наиболее удачный и оригинальный вариант.
Когда у Аннипада что-нибудь не ладилось и он, расстроенный
тем, что удачное решение ему не дается, в задумчивости сидел
перед сном на верхней ступеньке лестницы, Пэаби подсаживалась
к мужу, обнимала его и успокаивала:
— О, муж мой, не думай о предстоящих делах уставшим, отдохни,
обрети покой от трудов своих у меня на груди. Завтра, а может
быть, и в сновидении этой ночи, зодчий богов Мушдамма или сам
Владыка мудрости, покровительствующие тебе, озарят твой ум
светом своего божественного разума, и ты будешь знать, что
делать.
Пэаби всегда заботилась о том, чтобы Аннипад хорошо
выспался. Она не давала расплакаться Утене, и если он ревел,
выносила его вместе с люлькой-корзиной на балюстраду и плотно
закрывала за собой дверь. Шеми обучила дочь заговору,
успокаивающему плачущего младенца. Когда Утена заревел в
первый раз, Шеми, отстранив молодую мать, положила в головах
у ребенка лепешку, трижды тихо произнесла заговор, затем провела
этой лепешкой по тельцу и выбросила ее мангусту, сняв с ребенка
чары злого и голодного ночного духа. Аннипад сквозь сон не раз
слышал, как Пэаби протяжно, как песню, мелодично читала над
колыбелькой заклинание.
Сгинь из потемок житель ночи,
Хлеба кусочек возьми, не кричи,
Сгинь ты туда, где спит праведный Ут,
Пусть над тобою свершит он свой суд.
Что ты так сердишься, мальчик мой сладкий,
Спит твой усталый отец.
Мать прикорнет над тобою украдкой,
Если ты рев прекратишь, наконец!
Иль в небесах у Инанны несчастье,
Плачет Владычица жен?
Или Иштур нагоняет ненастье,
Тучами дом окружен?
Зверь бесприютный, наверное, воет.
Птица ночная кричит.
Дух преисподней голодный тут роет,
Громко зубами стучит.
Спи, мой Утена, утихни, родной.
Бог и богиня пребудут с тобой.
Житель потемок прочь улетел,
Хлебушек весь он до корочки съел.
В праздничные дни полнолуния молодых супругов обычно
навещали веселые, шумные и беззаботные Дати и Урбагар,
собиравшиеся пожениться перед новым годом. Вся компания,
вместе с маленьким Утеной на руках у отца, часто гуляла по берегу
реки или каталась на лодке в бухте. Стояла ранняя осень, солнечная
жара пошла на убыль, но вода в море все еще была теплой и
приятной. Урбагар часто уводил всех далеко на косу, где в тиши и
уединении можно было вволю поваляться в песке, поплавать и
позагорать, сварить пойманную здесь же рыбу и всласть
наговориться. И лишь вездесущие мальчишки иногда нарушали
их покой.
И вот однажды, когда супруги, усталые, но довольные,
возвратились с прогулки и Аннипад, между прочим, заметил, что
в последнее время что-то нездоровится его матери и она редко
выходит из дома на свежий воздух, Пэаби робко поинтересовалась,
когда же, наконец, наступит благоприятный день и они переберутся
в дом эна. У Аннипада упало сердце, ибо настало время открыть
ей истину, от которой энси ничего хорошего не ожидал. Он тяжело
приподнялся с циновки, сел рядом с лежащей на спине женой и
посмотрел на сына. Младенец, утомившись за день, крепко спал и
тихонько посапывал, повернувшись на бочок. Энси давно готовился
к этому разговору, но сейчас начисто забыл, с чего собирался
начать.
— Ты знаешь, Пэаби, что нет на свете женщины, которую я любил
и желал бы больше, чем тебя. Не было, нет и не будет в моих
помыслах и намерения изменить тебе или, того хуже, оставить
тебя. — Пэаби насторожилась, и ее дрему сняло, как рукой. Ничего
подобного на ночь она не ожидала. — Ты родила мне Утену, —
продолжал Аннипад, — а дороже и важнее первородного сына для
мужчины ничего нет. Но тебе ведомо, что я — отпрыск эна, и когда-нибудь должен заменить отца, а меня — мой сын. Ты же,
в общем-то,— не шумерка, а роду моему нужен чистокровный наследник, ибо в противном случае семя Зиусудры, наш род, потеряет власть над племенем. И посему отец, да и весь род мой, решили на своем совете развести нас с тобой и дать мне в жены девушку из нашего рода. И мне пришлось подчиниться, ибо такова воля Энки, владыки
судеб. По закону мы с тобой разведены, но перед богом, предками
и перед обычаем ты — моя жена, и все смирились с этим. А эта
Нинмизи вот уже больше четырех месяцев живет в доме моего
отца, и поэтому мы с тобой будем жить здесь.
Лицо Пэаби постепенно покраснело, затем сделалось пунцовым,
потом кровь отхлынула, и мертвенная бледность разлилась по ее
щекам. Она закрыла глаза и, не проронив ни слова и не шевелясь,
как бы ушла в Страну без возврата. И лишь веко ее левого глаза
подергивалось мелкой дрожью. Аннипад обнял жену, но ее хладное
тело не откликнулось на его ласку.
— Любимая моя, — Аннипада бросило в пот и что-то оборвалось в груди, — разве не самое главное, что мы всегда вместе? — Он
целовал ее помертвевшие губы, но она не шевелилась и едва
дышала. Аннипад укрыл ее потеплее, снова приподнялся и сидел
так до тех пор, пока его не свалил сон. Наутро, поднятый Шеми.
он не стал будить жену. Аннипад потихоньку оделся и ушел в храм
Энки, ибо события в жизни бога Луны не сказывались на аппетите
Владыки.
Когда после полудня энси вернулся в дом Мешды, перед ним
развернулась удручающая картина: девочки, сестры Пэаби,
нянчили ревущего от голода Утену; Мешда, весь в саже, громко
чертыхаясь, чистил незажигающийся очаг; Гаур суетился и бегал
вверх и вниз с кувшином, нося холодную воду матери, которая
ставила примочки Пэаби, с утра находившейся в бредовом,
горячечном состоянии.
Аннипад насторожился и быстро прошел к жене, лежавшей в
бессознательном состоянии. Он пристально всмотрелся в ее лицо и
попросил Шеми, догадавшуюся о причине болезни, удалиться и
закрыть за собой дверь.
— Я — жрец бога Энки, владеющий колдовством, — с угрозой сказал
Аннипад, обратившись на запад. — И пока я здесь, ты, злой Удуг,
скитающийся по земле, не смеешь творить зло в этом доме! —
Призвав на помощь Всевышнего, Аннипад напрягся и взял Пэаби
за руку. Упорно смотря ей в лицо горящими глазами, он громко и
повелительно потребовал: "Пэаби, проснись! Проснись и посмотри
на меня"! И она открыла глаза и, увидев наклоненное над нею
лицо мужа, улыбнулась и сказала: "А, это ты? Ты со мной, слава
богам, мне большего и не нужно".
Распахнув дверь, Аннипад, шатаясь, вышел к ожидавшей за
порогом Шеми. — Поправится, — сказал энси, вошел в комнату
Мешды и вяло, весь в сильном поту, сел на циновку.
На следующий день, придя со стройки на полуденный отдых,
Аннипад еще у калитки услыхал ритмичное бульканье и всплески.
Странный шум напоминал ему море и волны, бьющиеся о борт
ладьи в спокойную, безветренную погоду. Во дворике он
обрадовано узрел Пэаби и мать, сидевших на циновке у очага,
держа на коленях большие, надутые кожаные бурдюки и ритмично
покачивая их.
— Что это вы делаете? — удивился он, никогда не видевший, как
сбивают масло.
— А вот смотри, — засмеялась Пэаби и выловила рукой из обрата
небольшой комочек масла.
Пэаби быстро поправилась, но у нее пропало молоко. Утена
поневоле был отнят от груди, и молодой матери пришлось
преждевременно оторваться, отделиться от своего ребенка. Она
тремя земными поклонами попрощалась с сыном и проводила его
в жизнь.
Дни шли за днями, снова наступил Новый год, и Аннипад по
обычаю встретил его в родительском доме, вместе с отцом, дядей,
матерью и братом. К этому времени беременная Нинмизи ушла
из-под опеки свекрови рожать у матери. Ее отсутствие нисколько
не огорчило энси, ибо он чувствовал себя совершенно свободным
от нее и ничем ей не обязанным. Ему и в голову не приходило, что
мальчик, которого она должна родить, будет ему таким же сыном,
как и Утена, а отцовская любовь навсегда привяжет его и к
Нинмизи, матери ребенка. Прошло еще три месяца, и Нинмизи
полностью оправдала ожидания рода. И пришел день наречения
имени, и Аннипад, взяв в руки сына от нелюбимой жены, признал
его и возрадовался ему, хотя сын и был похож на мать.
Пышно и торжественно, с музыкой и пением молитв, прошла
церемония протыкания мочек ушей будущего законного владыки.
И здесь Аннипад, получив от благодушно настроенного отца
освященные на алтаре серьги, с удовольствием вдел их в ушки
ребенка, нисколько не думая при этом о его матери.
Когда истек срок ритуальной нечистоты, Нинмизи и ее сын
вернулись в дом мужа, где она благополучно кормила ребенка
грудью почти до года. Эн приставил к мальчику раба-дядьку, чтобы
тот ходил за ним, но Нинмизи, нерастраченное чувство которой
сосредоточилось на сыне, сама заботилась о ребенке и без устали
возилась с ним целыми днями. Мальчик рос улыбчивым и
ласковым, и Аннипад, дабы сын знал и любил отца своего, стал
чаще бывать и даже ночевать в доме эна, мечтая о том, как было
бы славно, если бы братья росли вместе.
Нинмизи, мстя отринувшему ее мужу, изыскивала массу благовидных предлогов, препятствующих общению Аннипада с
сыном: то у ребенка болит животик, то дует холодный ветер, то
неблагоприятный день для гуляния, то Аннипад не так его держит.
Всякий раз ему приходилось выпрашивать дозволения поиграть с
ребенком. И энси часто покидал свой дом расстроенным,
измышляя самые невероятные способы, как выпроводить Нинмизи
к ее отцу, ибо со временем она будет настраивать сына против
него. Аннипад заставлял себя не думать об этом, ибо тот, кто
день и ночь ранит душу мыслью о грядущем несчастье, мучается бесполезно, так как все в руках Владыки судеб.
В доме Мешды он брал за ручку Утену, шел с ним в садик
гончара и рассказывал ему о маленьком братике. Аннипад никогда
не делился с Пэаби тем, как ему тяжело даются посещения
собственного дома, но она догадывалась, ибо его пасмурный лик
говорил сам за себя. В такие дни Аннипад замыкался, много
молчал и был неласков с ней, а это обижало Пэаби.
— О муж мой, — спрашивала она, — почему любовь твоя подобна
течению реки: то прибывает, то вдруг заметно слабеет? Тебе
ведомо, о мой господин, что я — как жемчуг, который чувствует
своего хозяина: стоит лишь ему забыть о камне, как он начинает
тосковать и тускнеет. Хвали меня почаще, о мой любимый, и я
всегда буду самой красивой.
И энси, осознавая справедливость ее упреков, заставлял себя
быть веселым и затевал шумные игры с женой и сыном. Лишь,
будучи занят на строительстве или в храме, Аннипад совершенно
отвлекался от своих семейных неурядиц, целиком погружаясь в
дела, ибо настал наиболее ответственный этап строительства —
возведение святилища грандиозного храма Энлиля.
Глава 16
СТАРШИЙ БРАТ АННИПАДА
Город жил обыденной, привычной и в последние годы мирной и
спокойной жизнью. Общинники за трудами и заботами почти
позабыли, что их окружают враждебные племена мелха и хаммури,
до сих пор не смирившиеся с вторжение шумеров на Дильмун и
потерей своих лучших земель. И вот однажды, на склоне дня, в
Город через Козьи ворота вбежал, повергая встречных в смятение,
окровавленный человек в разорванных одеждах, с посыпанной
прахом головой и, не отвечая на расспросы, бросился к храму Энки.
Был день общественных работ, и когда черная новость облетела
стройку, мужчины племени, побросав инструменты, плотной массой
двинулись на Храмовую площадь. Вестник скорби, раб-шумер,
пасший храмовое стадо, пал на колени перед Энки, заступником
племени и, поведав о случившемся, воззвал об отмщении. Затем
он, рослый, могучий пастух, лоб и лицо которого были покрыты
струпьями засохшей крови, а рана на голове кровоточила, — вышел
на площадь и коротко рассказал ожидавшей его огромной толпе о
трагедии, разыгравшейся прошлой ночью на пастбище.
Где-то в конце серединной стражи, когда часть пастухов спала
в хижине, а сторожа, среди которых был и он, в полудреме сидели
вокруг лежащего стада, на них напали мелха, которых привел
недавно сбежавший раб-пастух, их соплеменник. Грабители
ползком подобрались к сторожам и перебили их ударами топоров.
И лишь его младшему брату удалось закричать и позвать на
помощь. Когда, проснувшись от крика, полусонный пастух-
рассказчик вскочил, озираясь, несколько мелха со всех сторон
бросились на него, ударили по голове, и он потерял сознание.
Израненный, оглушенный болью пастух очнулся от жалобных,
душераздирающих стонов умирающих животных и, с трудом разлепив склеенные засохшей кровью веки, осмотрелся. Мелха,
ненавидящие племя шумеров, часть скота угнали, а часть перебили.
