— Технику за предательство вообще расстреляем. Вот, лично товарищ Катерина займется, у нее вечно маузер чешется, — пригрозила завотделом и спецвзвод, подхватив пулеметы и прочее, двинулся на выход.
Колонна перед Смольным уже построилась, Чудновский заканчивал с грузовика свою речь, содержанием не очень-то отличавшуюся от призыва предводительницы Общего орготдела.
Колонна начала окончательно перестраиваться, готовясь к выступлению. Как всегда в такие моменты, началась легкая путаница. Рычали разворачивающиеся грузовики и бронемашины, шеренгам стрелков приходилось рассыпаться. Ржали лошади, оглушительно частила мотоциклетка, стрекотала кинокамера — около ее легкой треноги нервничал молодой, смуглый и похожий на испанца, человек, взволнованно тыкал занятого съемкой оператора в спину. Заглушающий все на свете мотоциклет окружающие гнали прочь революционными и не очень словами, стрекотун орал, оправдываясь скотским характером 'Скота'[2]. Наконец, прогрессивный агрегат утарахтел за ворота и сразу все наладилось.
— Отдельный 1-й Красногвардейский дозорно-штурмовой полк! На борьбу с контрреволюционной буржуазией, шагом арш! — рявкнул мегафон.
Подравнявшиеся роты не совсем в ногу шагнули, радиофицированный штаб-грузовик включил заготовленную запись. На крыше кунга пристроилось всего-то два не очень больших динамика, но звук они дали мощный. В агитационно-шумовых эффектах Катрин разбиралась слабо, но усилиями революционно-фонограммной команды Гру требовалось отдать должное.
Взлетали в темноту торжественные и безжалостные звуки 'Интернационала'. Качалась стальная щетина штыков, старались тверже печатать шаг невоенные в своем подавляющем большинстве люди, да не было в том усиленном баханье сапог никакой нужды — рабочая кость и так тяжела. Размеренно крутил рукоять камеры кинооператор — зрачок 'Normal Kino'[3] скользил по темным лицам красногвардейцев, по отблеску длинных штыков.
1-й Отдельный Красногвардейский полк уходил в бой. Умирать за новую жизнь, за справедливость, за светлое царство неведомого, но прекрасного социализма. Уходил в классовое сражение — самое бесконечное сражение истории. Глядя в эти лица и слушая 'Интернационал', Екатерина Мезина понимала — компромисса нет, и быть не может. Шагали роты, усиленные балтийцами и фронтовиками, с щедрой прослойкой той самой, отчаянной до неистовства, до знаменитой 'бессмысленности и беспощадности', русской интеллигенции.
Катрин, пусть и абсолютно не склонная к революционным методам решения социальных вопросов, пусть уже не совсем здешняя, хотя и очень здешняя, понимала этих людей. Они свои, она их знала. Их не остановить. Историю не остановить. Сметут. 'До основанья, а затем...'
Но... Там, на Дворцовой, у баррикад, на которых все еще стоят пулеметы, тоже русские люди. Пусть на их руках поменьше мозолей, но они тоже любят эту землю, эти гранитные набережные Невы, это склонное к тучам небо, любят патриархальное Замоскворечье, волжские берега, степи с жаворонками, безоблачные обрывы пляжей Одессы, и еще несчитанные тысячи родных мест, что и зовутся Россией. Искренне любят.
Не в первый раз, но уже всерьез и надолго сойдутся в штыковых русские люди. И как это предотвратить?
А никак. То, что предначертано, сбудется. Но есть нюансы.
Главного нюанса Катрин сейчас не наблюдала. Где-то здесь напарница — то ли последние инструкции от штаба ВРК получает, то ли уже возглавила авангард колонны. Черт знает где этот черт.
Конечно, Лоуд — истинный черт. Пусть глубоко антирелигиозный, земноводный и с самоприсвоенным профессорским званием, но черт. Вот только русифицировался этот заморский черт до полного изумления и вник в ситуацию головой и душой, всем своим неизвестным науке, таинственным земноводным сердцем. Получится у нее хоть что-то или нет?
Лоуд — циничное, наглое, фантастически любознательное недоразумение природы. С биологической точки зрения — полный нонсенс. Мимикрирующий нонсенс. Но идею ей искренне жалко. Великую, видимо, нежизнеспособную идею того самого знаменитого экономического, политического и философского учения. Красивая идея, редкая по глубине и дерзости. Лоуд ценит уникальные вещи. По иронии судьбы оборотень присутствовала при создании 1-го Интернационала, осознала судьбоносность момента, а потом... Потом она видела очень много. Великих людей и великие революционные события. Видела взлеты теории и наблюдала ее неизбежные катастрофы. Не дается справедливая жизнь людям.
На месте оборотня давно бы пора возненавидеть род людской. А Лоуд ничего, даже наоборот — сочувствует человечеству. Парадокс в ее земноводном стиле.
Хвост колонны выполз за ворота, вот пристроился замыкающий броневик. Из стоящего у ограды 'лорина' махал Колька. Да, пора догонять и обгонять.
— Свернулись и едем? — осведомилась Катрин у киносъемочной группы.
— Да-да, — 'испанец' и оператор спешно подхватывали коробки и кофры.
Катрин, по временной слабости здоровья, нынче была прикреплена к 'лорину'. Личным указанием завотдела тов. Мезиной вменялось обеспечение работы киногруппы, поскольку киношникам требовалось запечатлеть все и сразу, а для этого требовалась незаурядная маневренность.
Закидали в машину аппаратуру и технику. Не особенно изящно, но привычно завалилась на переднее сидении шпионка с тростью.
'Лорин' рванул в опустевшие ворота, нагоняя звуки уже умолкающего 'Интернационала'.
— На ходу снимать будете? — поинтересовался юный возничий, вертя баранку.
— Если получится, — с большим сомнением прокряхтел режиссер — на заднем сидении кидало крепко.
— Вы мне сигнальте, я плавность добавлю, — пообещал Колька.
— Попробуем, — простонал придавленный штативом оператор.
— Вы, товарищ Дзига, сразу готовьтесь, — посоветовала Катрин. — Это очень быстрый транспорт.
Киношники молча завозились. По представлениям шпионки, будущий знаменитый режиссер и кинодокументалист должен быть говорливее и наглее. Впрочем, обстоятельства сказываются. Товарищ Островитянская выдернула киноспециалистов буквально из постелей и в себя виртуозы объектива еще не очень пришли.
'Лорин' мгновенно настиг двигающуюся по Шпалерной полковую колонну. Радиовещательная машина смолкла, тишину осенней ночи нарушал стук тысяч сапог и ботинок, да звяканье оружия. Полк — пусть и численностью в полноценный батальон — это порядочное количество угрюмых звуков. Застрекотала кинокамера...
И в эти мгновения мрачного торжества ночи Октябрьского восстания от середины колонны, от прогрессивного агитационно-штабного автомобиля необыкновенно ясно разнесся запевающий женский голос:
— Призрачно все в этом мире бушующем,
Есть только миг, за него и держись...[4]
'Лорин' скользил вдоль колонны и Катрин почти с ужасом наблюдала как меняются лица.
...Есть только миг между прошлым и будущим,
Именно он называется жизнь.
Бойцам песня была, конечно, неизвестна. Но как не понять настроение этих душевных строф? Товарищ Островитянская, прежде особых талантов по части пения не проявлявшая (скорее, наоборот) превзошла себя. Никакого фальшивого гундосенья. Негромко, но отчетливо, звукооператор осторожно вводил на динамики собственно музыку...
— Пусть этот мир вдаль летит сквозь столетия,
Но не всегда по дороге мне с ним.
Чем дорожу, чем рискую на свете я?
Мигом одним...
Киносъемочный 'лорин' обогнал радиомашину. Катрин стало окончательно не по себе: она видела сидящую на крыше кунга меж двух автоматчиков сообщницу — Лоуд пела, глядя вверх, гарнитура микрофона была едва заметна. И вообще казалось, что это вовсе не оборотень...
Усилием воли удалось отогнать наваждение. Помог стрекот камеры. Бесспорно, Фло не стала бы петь на камеру.
— Пленки, пленки мало, — стонал режиссер, удерживая свесившегося за борт оператора. Колька сейчас вел машину плавнее некуда, скользили под оком камеры ротные шеренги...
— Пусть этот мир вдаль летит сквозь столетия,
Но не всегда по дороге мне с ним.
Чем дорожу, чем рискую на свете я? — осторожно поддерживали песню молодые и не очень молодые усатые бойцы.
На подножку 'лорина' запрыгнул автоматчик:
— Вам велено срочно вперед. Тех наснимайте, что на площади. Думскую делегацию, и этих... попов. Подошли уже к месту, посыльный оттуда прикатил.
Самое сложное в подобных мероприятиях — координация. В идеале был бы вариант одновременное вхождение на Дворцовую колонн всех представительств. Но где тот идеал...
'Лорин' несся, рассекая узкими лучами фар октябрьскую тьму. Промелькнуло раздвинутое заграждение у Французской набережной. Караульные из школы прапорщиков подтянулись при виде знакомого лимузина. Киношники успели перезарядиться — камера запечатлевала темные окна, пустые улицы, редкие костры... На близкой Неве угадывались мачты и тусклые огни подошедших почти вплотную тральщиков и минных заградителей: артиллерия на них символическая, главные флотские силы — 'Аврора', эсминцы и дряхлый линкор грозят орудиями издали.
— Какая атмосфера, — шептал режиссер. — Проспали бы, ах, черт, все бы проспали...
Последняя баррикада, простор Дворцовой. 'Лорин' подпрыгнул левыми колесами на выбоине от наспех зарытого пулеметного гнезда.
— Пора заканчивать с этими революциями, — сурово заметил Колька. — Так всю подвеску загубим.
— Отснимем и закончим, — отозвался освоившийся режиссер. — У нас пленки в обрез, еще на один переворот определенно не хватит.
Пока заканчивать было рано. Дворцовая и Зимний дворец в приглушенных огнях — все ждало. Таяла во тьме вершина Александрийского столпа, замерли выстроенные роты юнкеров, ударниц, спешенных казаков. Плотно сбили строй отдельно стоящие добровольческие офицерские дружины — немногочисленные, неочевидно вооруженные, но, надо думать, чрезвычайно опасные в бою.
Трибуну по обоюдному требованию переговаривающихся сторон, на площади устанавливать не стали. Не тот момент, не митинговый. Перед строем войск выделялась группка начальствующего состава: можно узнать Керенского — встрепанного, в распахнутой шинели без знаков различия, генерала Полковникова с отстраненным полумертвым лицом, нескольких министров правительства. Поодаль мерзли представители духовенства, в их званиях Катрин не разбиралась, но если верить завотделом — удалось выдернуть 'самых-самых'. 'Если знать подход и правильно нажать, представители православия являют истинные чудеса оперативности, и могут дать фору любым иным конфессиям' — признавала тов. Островитянская.
Архимандрит выглядел суровым — естественно, не благословлять незаконную смену власти явился, но 'засвидетельствовать и воспрепятствовать кровопролитию, ибо...'.
Какое именно в данном случае 'ибо', Катрин забыла — все стороны выдвигали такую массу условий и требований, что упомнить детали невозможно. Вот на левом фланге в демократическом строю (обычно именуемым 'толпою') стоят представители Петроградской думы и иных либеральных слоев общества. Вызвались идти из городской думы и грудью защитить Временное правительство, отшагали строем, распевая 'Марсельезу' от Казанской площади, а теперь как-то съежились и оробели, несмотря на совместное приглашение и многократно подтвержденные гарантии безопасности Временного правительства и ВРК. Хотя и понятно — у вооруженных сторон остаются явные и тайные козыри: и трехдюймовки с картечью, и пулеметы, и Петропавловка, по несколько преувеличенным слухам готовая начать всеми батареями тотальную бомбардировку дворца, а вот думцы, кроме сомнительной брони теплых пальто, подбитых бобровым и хорьковым мехом, особых резервов не имеют.
— Вы снимать-то будете? — взволновался Колька.
— Постой, тут без спешки, тут одним планом брать нужно, — бормотал оператор, поднимая треногу на корму машины. — Тут такая история, брат...
Он оборвал сам себя, швырнул кепку на сидении и припал оком к кинокамере. Застрекотало...
Это правильно — ученого учить, только портить. Оператор приник к камере как к пулемету, изнывающий Вертов односложно подсказывал коллеге. Катрин сидела на переднем сидении и слушала доносимую порывами ветра музыку. Мятежные силы приближались...
— Встретить, встретить нужно, — в отчаянии застонал режиссер. — Петр Карлович, перезаряжай же! Николай, будьте добры...
— Так я готов, — заверил водитель. Авто мягко и мощно взяло с места.
Силы ВРК должны были вступить на площадь через ворота Главного штаба. Туда, в сторону череды огромных арок, в сторону приближающейся грозной и непонятной музыки сейчас смотрела вся площадь. Тянули тонкие шеи юные юнкера, распахивали глаза ударницы, бледнели думцы...
Катрин, наконец, разобрала знакомую, казалось, уже навсегда забытую мелодию:
— Есть у Революции начало,
Нет у Революции конца!
Миру мы несём рассвет Вселенной,
Нашей правды светлые слова[5],— торжественно предрекали штабные динамики.
'Лорин' остановился на подъезде к арке, оператор взял общую панораму, машина тихо двинулась ближе к проезду.
— Медленнее, Коля, медленнее! — умолял Ветров.
Извне к площади приближалась черная волна. Броневики, автомобили и вооруженные до зубов люди, издали казались единой массой. Флаги на броне и в руках лишь изредка попадая в полосы света, озарялись багряно-алым. Дракон социалистического восстания подползал к Дворцовой, по его мощному телу пробегала дрожь отблесков щетины штыков.
Камеры Катрин больше не слышала. И вообще ничего не слышала. Стало вдруг еще страшнее: черный единый организм заполнил короткий туннель арки, вот сейчас рухнут высокие и легкие распахнутые ворота, хлынет новая революция на площадь, и задробят по ней пулеметы с крыш и окон, ударит в упор картечь. И пройдет поредевший 1-й Отдельный Красногвардейский дозорно-штурмовой по телам и крови, ударит 'в штыки'...
Авангард революционного полка чуть притормозил перед имперским изяществом кованых ворот. Легкая фигурка прыгнула с крыши автомобиля на витиеватую решетку имперских ворот, не забывая изящно поддерживать юбку, вскарабкалась повыше.
— Товарищи! Вот она — цитадель старого прогнившего мира! Рвануть бы их всех разом! — товарищ Островитянская взмахнула бутылочной гранатой. — Но мы с вами не в убогое царское время вступаем. Нет, и не будет у нас привычки всех разом давить к ногтю и заставлять кровью харкать. Они нашу силу и так видят. А бомбы прибережем на самый крайний случай!
О, неброское чудо радио-микрофона! Четкий звонкий голос слышал и весь 1-й Красногвардейский дозорно-штурмовой, и, наверняка, слышала вся площадь. И то, что голос прозвучал женский, играло свою роль, и каждый оттенок интонации сейчас имел значение.
— Какой типаж! — едва слышно в унисон застонали киношники.
Спрыгнувшую Лоуд поймали на крыше штабного автомобиля, авангард красногвардейцев начал вступать на площадь, донеслась команда. И роты 1-го дозорно-штурмового подали свой пролетарский голос.
— Заводы вставайте[6]! — рявкнул басом неизвестный запевала.
— Шеренги смыкайтесь! — многоголосо откликнулась первая рота.
— На битву шагайте...
