"Ты сейчас далеко-далеко,
Между нами снега и снега.
До тебя мне дойти нелегко,
А до смерти — четыре шага.
Пой, гармоника, вьюге назло,
Заплутавшее счастье зови.
Мне в холодной землянке тепло
От твоей негасимой любви.
Мне в холодной землянке тепло
От твоей негасимой любви."
Андерсон видит, чувствует, что Кайден поёт сердцем, душой. Видит, чувствует, что это понятно и Эшли и его и её детям. И радуется, видя, как светлеет лицо Уильямс, отражая свет души Кайдена, выпевающего финальные строки широко известной песни:
"Бьётся в тесной печурке огонь,
На поленьях смола, как слеза.
И поёт мне в землянке гармонь
Про улыбку твою и глаза.
Про тебя мне шептали кусты
В белоснежных полях под Москвой,
Я хочу, чтоб услышала ты,
Как тоскует мой голос живой.
Я хочу, чтоб услышала ты,
Как тоскует мой голос живой."
Рядом с Кайденом встал Джеф Моро, к нему подошли Шепард и Андерсон. Дирижёр взмахнул палочкой и зазвучала мелодия старинного вальса:
"С берёз неслышен, невесом
Слетает желтый лист,
Старинный вальс "Осенний сон"
Играет гармонист.
Вздыхают, жалуясь, басы,
И словно в забытьи
Сидят и слушают бойцы,
Товарищи мои."
Осторожно, бережно вступил объединённый хор нормандовцев и иден-праймовцев:
"Под этот вальс весенним днем
Ходили мы на круг,
Под этот вальс в краю ро-одном
Любили мы подруг,
Под этот вальс ловили мы
Очей любимых свет,
Под этот вальс грустили мы
Когда подруги нет."
И, дождавшись окончания последней строчки, уступил первенство солистам, уйдя на второй план. Аленко, Моро, Шепард и Андерсон продолжили петь:
"И вот он снова прозвучал
В лесу прифронтовом,
И каждый слушал и молчал
О чем-то дорогом,
И каждый думал о своей,
Припомнив ту весну,
И каждый знал — дорога к ней
Ведет через войну."
И снова солистов поддержал объединённый хор, к которому слаженно присоединились все, присутствующие в это время на поле Концерта разумные. Никто не сомневался, что очень многие слушатели и зрители сейчас подпевают солистам и хору, находясь за десятки, сотни, тысячи километров от Иден-Прайма:
"Так что ж, друзья, коль наш черед, —
Да будет сталь крепка!
Пусть наше сердце не замрёт,
Не задрожит рука.
Пусть свет и радость прежних встреч
Нам светят в трудный час,
А коль придется в землю лечь,
Так это ж только раз.
Но пусть и смерть в огне, в дыму
Бойца не устрашит,
И что положено кому
Пусть каждый совершит.
Настал черёд, пришла пора, —
Идем, друзья, идем!
За все, чем жили мы вчера,
За все, что завтра ждём.
Последний куплет песни пел один Андерсон. Моро, Аленко и Шепард молчали, слушали, как поёт командир:
"С берез неслышен, невесом
Слетает желтый лист,
Старинный вальс "Осенний сон"
Играет гармонист.
Вздыхают, жалуясь, басы,
И словно в забытьи
Сидят и слушают бойцы,
Товарищи мои."
Последние слова потонули в аплодисментах зрителей и слушателей, снова вставших со своих мест.
— Командир. — сказал Кайден. — Вам и только вам петь следующую песню. Карин... ей это нужно. И — вам это нужно. — офицер взглянул на адмирала. — Мы... просим вас. Кроме вас — некому её петь. Первая часть концерта нуждается в хорошем завершении. Мы... хотим, все хотим, чтобы её пели только вы. — он обвёл взглядом стоявших рядом с ним нормандовцев. — Кроме вас — некому.
Андерсон, сглотнув, кивнул.
— Ричард. — Шепард повернулся к десантнику. — Гитару — командиру!
— Есть, адмирал! — Дженкинс подал Шепарду инструмент, тот передал его Андерсону. Адмирал настроил звучание струн, затратив на настройку меньше десяти секунд. На экранах — главном и боковых пошли документальные кадры, но Андерсон медлил. Он смотрел куда-то вниз, за сцену, за то пространство, где размещался симфонический оркестр. Наконец его пальцы тронули струны и зрители увидели другого Андерсона. В его глазах застыла тоска, черты лица заострились, двигались только руки и пальцы:
"Тёмная ночь, только пули свистят по степи,
Только ветер гудит в проводах, тускло звезды мерцают...
В темную ночь ты, любимая, знаю, не спишь,
И у детской кроватки тайком ты слезу утираешь."
Андерсон поднял взгляд, посмотрел на Чаквас и Шепард, взглянув на командира, изумился — столько любви было в этом взгляде, столько нежности, столько теплоты...
"Как я люблю глубину твоих ласковых глаз,
Как я хочу к ним прижаться сейчас губами...
Тёмная ночь разделяет, любимая, нас,
И тревожная чёрная степь пролегла между нами.
Верю в тебя, дорогую подругу мою,
Эта вера от пули меня темной ночью хранила.
Радостно мне, я спокоен в смертельном бою,
Знаю, встретишь с любовью меня, что б со мной ни случилось."
Карин подалась вперёд, она не сводила взгляда с Дэвида, они смотрели друг на друга, только друг на друга и Шепард и Аленко и Дженкинс, стоявшие рядом с командиром, могли бы поклясться, что ни Андерсон, ни Чаквас никого больше вокруг не видят, не замечают и, очень даже может быть, что не чувствуют. Последний куплет Андерсон пел, едва сдерживая слёзы, изо всех сил стараясь сохранить неподвижность черт лица. Только глаза. Только глаза жили на этом постаревшем лице:
"Смерть не страшна, с ней не раз мы встречались в степи,
Вот и теперь надо мною она кружится...
Ты меня ждёшь и у детской кроватки не спишь,
И поэтому, знаю, со мной ничего не случится!"
Гром аплодисментов накрыл поле. Аплодировали Андерсону — человеку, офицеру, командиру все — и иден-праймовцы и нормандовцы. Карин встала, нет, даже вскочила со своего места, взлетела на сцену и, подбежав к Дэвиду, обняла его. Он обнял её, склонил голову, пряча выступившие слёзы...
Первая часть Концерта была завершена. На инструментроны и спикеры гостей и участников синтеты фрегат-крейсера перебросили информационные сообщения о том, что вторая часть концерта начнётся ровно через полчаса. Меньший срок перерыва никого бы не устроил и потому особых обсуждений по этому поводу при планировании временных промежутков среди нормандовцев и иден-праймовцев не было. К краям поля подошли машины с горячими завтраками, закусками, холодными напитками, были расставлены столы. Гости и участники концерта перемешались, обсуждали увиденное, услышанное, делились впечатлениями. Карин обнимала Андерсона и Шепард сделал знак своим коллегам, отойдя в сторону. Пусть командир и главный врач фрегат-крейсера побудут наедине. Им это надо. Двоим. Обоим.
