— Да конечно же правда! Говоря по совести, я совершенно не одобряю эту его сердечную склонность и надеялся, что она со временем пройдет, да только, видать, судьба у него такая. Конечно, он бедный сирота и не пара вашей милости, однако и у него есть сердце, и оно скоро разорвется от вашей холодности. И если есть в вас хоть капля христианского сострадания, так прогоните его прочь от себя, чтобы он не видел вас более и не мучился.
— Что ты такое говоришь, пан Адам! — вскричал парень, ошарашенный его речами. — Да я жизнь готов отдать, чтобы только быть рядом с панной Агнешкой и дышать с ней одним воздухом. Видеть ее, знать, что она жива, — и не надо мне в жизни большего счастья.
Разгорячившийся молодой человек вскочил перед своим пожилым приятелем и принялся высказывать ему все что думает, переходя иной раз на крик. Наконец, выговорившись, он обернулся к девушке и застыл как громом пораженный: панна Агнешка, закрыв лицо руками, горько плакала.
— Езус Мария, — воскликнул Янек, — неужто вашу милость так оскорбили мои слова?
— Нет, что ты... просто я думала, что после всего того, что со мной случилось, на меня ни один шляхтич не посмотрит иначе как с презрением.
— Что вы такое говорите, да разве найдется на всем белом свете такой человек, которому пришло бы в голову презирать вас!
— Ты просто очень добр, Янек, на самом деле моя жизнь кончена. Я дурная женщина и никому не нужна. Надеюсь, я смогу вымолить у Господа прощение.
— Простите, панна Агнешка, — снова вмешался в разговор Криницкий, — а только теперь вы говорите глупости. Оно, конечно, нехорошо, что с вами приключилась такая беда, да только вы еще молоды, и рано вам себя хоронить. К тому же не в укор вашей милости будь сказано, но покойный пан Теодор был человеком практичным и оставил вам изрядное наследство. Так что бедствовать вы уж точно не будете, а если вздумалось бы вам выйти замуж, так охотников нашлось бы столько, что едва уместились бы от этой поляны до самого Вильно. Конечно, женихи эти будут не первый сорт, да и вряд ли станут любить вашу милость так, как мой бедный Янек, но уж устроить свою жизнь вы точно сможете.
Спешное бегство и полное лишений путешествие оставили свои следы на прекрасном лице панны Карнковской. Волосы ее были грязны и спутанны, румянец на щеках сменила болезненная бледность, а текущие из глаз слезы оставили на давно не мытом лице грязные полосы. Но глаза... глаза ее оставались прежними. Они умели быть лучистыми, как утреннее солнышко, и колючими, как льдинки, теплыми, как погожий летний денек, и холодными, как февральская вьюга. Но теперь эти глаза были полны необычайной горечи, и у всякого взглянувшего в них непременно защемило бы сердце.
— Вы не понимаете, — глухо сказала она, отвернувшись, — я ношу под сердцем ребенка. Я беременна от...
— Молчите, — прервал ее Корбут и, опустившись рядом на колени, снял шапку. — Одно ваше слово — и нас обвенчают в первом же встреченном нами костеле. Клянусь вам: кого бы ни послал вам Господь — мальчика или девочку, я воспитаю этого ребенка как своего собственного. Клянусь вам также Пресвятой Девой Марией, что ни словом, ни помыслом никогда не упрекну вас ни в чем.
Девушка с изумлением посмотрела на стоящего перед ней на коленях молодого человека и, как видно, не знала, что ему ответить на эти слова. Неизвестно, сколько бы они так молчали, глядя друг на друга, но их снова прервал пан Адам. Вероятно, старого циника так растрогали эти слова, что он отвернулся, чтобы скрыть заблестевшую в глазах слезу, а заодно не видеть шапки Янека и не прикидывать, какие ветвистые рога могут украсить ее в будущем; но через минуту он встревоженным голосом сказал своим спутникам:
— Янек, дружок, и вы — прекрасная панна... уж простите, что я мешаю вам, а только мы здесь не одни. Если мы немедля вскочим в седла и поскачем прочь, то, может, Господь и смилуется над нами.
Молодые люди послушались Криницкого — и вовремя. Едва они оказались в седлах, как рядом раздался треск сучьев, и на поляну с другой стороны начали выезжать московские ратники. Троим беглецам не оставалось ничего иного, как ударить шпорами бока своих измученных долгим путешествием коней и попытаться спастись, поминутно рискуя быть выброшенными из седел хлестким ударом ветки. Впрочем, лошади их преследователей тоже были несвежими, и какое-то время погоня шла на равных. Однако лес скоро стал редеть, и преследователи, которых было человек двадцать, стали догонять их, окружая при этом и улюлюкая.
Отчаявшаяся Агнешка уже готова была просить Янека, чтобы он лишил ее жизни, избавив тем самым от нового плена, но бешеная скачка не давала ей вымолвить и слова. Погоня была уже совсем рядом, и казалось, ничто не сможет спасти беглецов, как вдруг перед ними оказалась немаленькая речка. Не колеблясь, бросились они в ее воды, решив, что лучше утонуть, чем попасться своим врагам. Но, на их удивление, преследователи и не подумали лезть в воду, а развернулись и, нахлестывая коней, поскакали назад. Это странное поведение объяснялось просто: на другом берегу уже строились гайдуки в одинаковых жупанах, раздувая на ходу фитили своих ружей. За ними были видны горячащие коней панцирные казаки, а также несколько пышно одетых шляхтичей.
— Само Провидение послало вас нам на помощь, ясновельможные паны! — воскликнул Криницкий, выбравшись на берег. — Скажите мне ваши имена, чтобы я до конца жизни поминал их в своих молитвах!
— Я ольшанский староста Якуб Храповицкий, — отозвался их предводитель. — Сердечно рад, что вам удалось спастись, панове. А как вас прикажете называть?
— Меня зовут Адам Криницкий, шляхтич герба Вовк, а это мой юный друг Ян Корбут и...
— ...и его невеста, — закончила за него тяжело дышащая панна Агнешка.
— Невеста? — удивился польский военачальник. — Неподходящее тут место, чтобы гулять с невестами.
— Покажите нам, где тут ближайший костел, — воскликнул счастливым голосом Янек, — и мы тут же исправимся!
Из кустов на другом берегу за ними пристально наблюдали двое русских ратников. Один из них, в рейтарских доспехах — добрый молодец, косая сажень в плечах — кусая губы, смотрел на поляков, будто стремясь разглядеть их лица. Второй, постарше, в стеганом тегиляе, бегло окинув взглядом готовых к бою гайдуков, с досадой сказал своему товарищу:
— Савушка, какого нечистого мы с тобой тут высматриваем? Не ровен час, латиняне решат-таки на наш берег перейти... что тогда делать будем!
— Ничто, дядюшка, — пробасил в ответ рейтар, — бог не выдаст, свинья не съест! Должен я ее найти, сердцем чую — рядом она.
— Прокляну, — не слишком уверенным тоном посулил ему дядюшка.
— Все одно не отступлюсь, — набычился в ответ племянник.
— Да что ж такое!.. Господь ведь от тебя раз за разом беду отводит, а ты за ней сам бежишь, будто телок за титькой...
— Протасовы от своего никогда не отступались!
— Ладно, поглядим. А сейчас айда к Михальскому, расскажем про ляшский отряд.
На следующий день сенаторы явились на переговоры без королевича. О"Коннор, ходивший к нему, сообщил мне, что у Владислава воспалилась нога, и он плохо себя чувствует, иногда погружаясь в забытье. Поляки, убедившись, что лекарь — иноземец, разрешили ему осмотреть высокородного пациента и оставить для него снадобья. Давали они их королевичу или нет — неизвестно, но мой лейб-медик собирался навестить его сегодня же вечером. На сей раз был мой черед удивлять противника. Едва мы уселись на свои места, как я сделал знак, и шестеро податней в черных, расшитых серебром кафтанах сквозь расступившуюся толпу охраны внесли гроб с телом Ходкевича. Сразу после сражения, едва его опознали, я приказал принять меры к сохранению тела. Пьер сразу заявил, что средств для бальзамирования у него при себе нет, поэтому останки прославленного полководца просто залили медом. Едва сенаторы поняли, что именно им принесли, они тут же поднялись со своих мест и обступили со всех сторон гроб.
— Какой выкуп вы хотите? — хрипло спросил Гонсевский.
— Ян Кароль Ходкевич был храбрым воином и достойным противником, — покачал я в ответ головой, — я хочу лишь, чтобы его тело было предано земле, со всеми причитающимися почестями.
— Весьма достойные намерения, — покивал епископ Новодворский, — я сам отслужу заупокойную мессу по пану гетману.
— Тогда мы можем быть спокойными за его душу.
— Ваше королевское высочество, — начал епископ, видимо, приободренный моими словами, — под Можайском, очевидно, пало много храбрых воинов, чьи души также нуждаются в напутствии служителя истинной церкви. Нельзя ли организовать их отпевание по обряду Римско-католической церкви?
— Нет ничего проще, ваше преосвященство: как только мы закончим переговоры, вы сразу же сможете вернуться к исправлению обязанностей пастыря. Обещаю, что вам не будут чинить препятствий.
— Да, это очень похвально, но когда мы их закончим?
— Все в ваших руках, святой отец. Я свои условия вам назвал. Вы производите впечатление неглупого человека, а потому не можете не понимать, что они очень умеренны. Видит бог, я не желаю продолжения этой войны и хотел бы ее как можно скорее прекратить.
— Но мы не обсудили множество важных вопросов, — возразил внимательно прислушивавшийся к нашим словам Сапега.
— Какие именно?
— Э... вопрос принадлежности титула московского царя.
— Не вижу, что тут можно обсуждать. Есть только один законный царь и это я.
— Но королевич Владислав...
— Лежит при смерти, — перебил я его. — Этот титул оказался неподъемной ношей для юного принца. Неужели вы хотите смерти вашего королевича?
— Нет, но...
— Тогда что мы обсуждаем?
— Но мы не можем отказаться от титула за Владислава.
— Ну и не отказывайтесь. Так и напишите на его могиле: "Здесь лежит несостоявшийся русский царь, умерший из-за упрямства своих сенаторов".
— Вы невозможны, ваше высочество...
— Правильно говорить: "Ваше величество", — перебил я канцлера.
— Мы не признаем вас царем!
— Послушайте, ясновельможный пан канцлер, ваш королевич привел сюда двадцать тысяч войска. Половина из них погибла или попала в плен, а другая разбежалась. Не далее как вчера вечером, я получил известия, что Прозоровский рассеял отряды, блокирующие Смоленск, а Валуев окружил и посек больше тысячи беглецов из-под Можайска. Ваше упрямство лишь увеличивает число жертв этой никому не нужной войны. Заметьте — ваших жертв. Вы можете признавать меня царем, можете не признавать. Суть от этого не меняется. Именно я являюсь единственным законным русским монархом, и вы ничего не можете с этим сделать. Если вы не желаете вести переговоры, что же, ничего не поделаешь — будем воевать. Можем начать прямо завтра.
— Но мы послы!
— Да ладно!.. И где же, позвольте спросить, ваши верительные грамоты? Почему вы пришли вместе с армией вторжения? Ей-богу, я не вижу ни малейших оснований полагать, что на ваши милости распространяется дипломатическая неприкосновенность. Пока идут переговоры, вас, разумеется не тронут. В случае заключения мира — тоже. А просто так — уж не обессудьте.
Господа сенаторы оказались в крайне неудобном положении. Дело в том, что пока они столпились у гроба покойного гетмана, мне принесли кресло, в которое я уселся. Они же продолжали стоять у гроба, а вернуться на свои места им было неудобно. Я же и не думал приглашать их сесть, откровенно забавляясь их неудобством.
— У нас есть грамоты, удостоверяющие наши полномочия, — попробовал возразить Сапега.
— Вот как, и кому же они адресованы?
— Вам, ваше королевское высочество.
— Кому-кому?
— Великому герцогу Мекленбурга.
— Вот и поезжайте с ними в Мекленбург. Право же, не понимаю, что вы делаете с этими документами на Среднерусской возвышенности.
— Где? — выпучил глаза канцлер.
— Посреди русского царства, — чертыхнувшись про себя, пояснил я.
— Мы не знаем никакого русского царства! — окрысился глава польского посольства. — Есть Великое княжество Русское, входящее в состав нашего государства, и есть варварское Московское царство, которое вы вероломно захватили.
— Вот, значит, как вы заговорили? Что же, видит бог, я этого не хотел. До свидания, господа, на сегодня переговоры окончены, а завтра их продолжат пушки.
— Погодите, ваше королевское высочество... — попробовал привлечь мое внимание Новодворский.
— Вы что-то хотели, ваше преосвященство?
— Пан герцог, но ваши условия неприемлемы! — заявил он почти жалобным голосом.
— В какой части?
— Мы не будем платить контрибуцию!
— Значит, по поводу Смоленска, Чернигова и прочих городов возражений нет?
— Нет, то есть — есть... то есть... — совершенно запутался епископ. — У нас нет таких полномочий от сената Речи Посполитой.
— Как вам не стыдно! Пытались выдать себя за полномочных послов, а на самом деле...
— Но мы и есть полномочные послы.
— Послушайте, панове, если вы прибыли послами, то давайте заключать договор. Условия я вам назвал. Если же вы явились, чтобы воевать... я распоряжусь, чтобы вас погребли согласно вашему сану.
Оставшись одни, сенаторы с тревожным видом обступили Сапегу. Тот, явно чувствуя себя не в своей тарелке, пытался смотреть в сторону, но куда бы он ни устремлял взгляд, отовсюду на него с укором глядели глаза панов комиссаров.
— Что вы на меня так смотрите?.. — глухо спросил канцлер.
— Вам не следовало так разговаривать с герцогом, — выразил всеобщее мнение Гонсевский.
— Я знаю, — тяжело вздохнул тот в ответ, — но он меня вынудил.
— Верно: вы сделали ровно то, что он хотел. Вы оскорбили его в присутствии множества людей, после того как он великодушно и благородно вернул нам тело пана гетмана для погребения. Теперь он в своем праве.
— Вы думаете, он пойдет на крайние меры?
— Это война, пан канцлер, в ней не бывает крайних и не крайних мер.
— Но мы — послы!
— Нет, ясновельможный пан, мы вели подкрепление к войску покойного гетмана. У нас укрылся после поражения раненый королевич. Герцог ясно дал нам понять: либо мы послы и принимаем его требования, либо мы воюем, и — вае виктис[63].
— Паны сенаторы, — окликнул их командовавший почетным караулом ротмистр, — прошу прощения, что прерываю ваши милости, но московиты отпустили нескольких наших.
— Кого "наших"? — не понял Гонсевский.
— Ну, я хотел сказать, пан рефендарий — нескольких пленных шляхтичей.
— Приведите их сюда, — велел Сапега.
Повинуясь приказу, караульные скоро подвели к сенаторам нескольких человек в некогда нарядных, но теперь совершенно оборванных одеждах.
— Кто вы, панове?
— Вы не узнаете меня?.. — глухо спросил самый молодой из них, поправляя повязку на лбу.
— Пан Адам Казановский? — с трудом узнал его канцлер.
— Да, это я, а также пан Бартоломей Ленцкий и пан Юницкий.
— Откуда вы?
— Из московитского плена, как видите. Герцог сказал, что королевич Владислав очень плох, и, возможно, ему станет легче, если он увидит меня. Поэтому он любезно...
