Выведя из строя фюрера, неведомая сила взялась за остальных членов "свиньи". Никто не ушел обиженным — получили все! Правда, как уже отмечалось, справедливости на этом свете не было, нет и не будет — получили-то все, но по разному: некоторые полноценную порцию, состоящую из удара в нос и в пах, а некоторые — раньше других пришедшие к мысли о спасительном бегстве, только что-то одно, а ловкий пострел "лазутчик" так и вообще был награжден только дружеским пенделем, так как он уже был пострадавшим от советской власти. Последним поле боя, как капитан гибнущего корабля, покинул "предводитель дворянства", и хотя отступал он как-то боком, по-крабьи, но делал это с достоинством, говорящем о силе духа и твердом характере, вызывающем уважение даже у врага. Победа была полной и окончательной, как и в предыдущем случае на Чудском озере. И в Ледовом побоище и в нашей битве, строй "свинья" принес организаторам одни огорчения.
* * *
*
Шэф материализовался в пятистах метрах от точки старта, находящейся на диване принадлежащего компаньонам экипажа, прямо у входа в трактир "У трех повешенных". Никто из немногочисленных прохожих внимания на появление Свидетеля из ниоткуда не обратил и он, не привлекая ненужного внимания, открыл тугую дверь. По всем законам жанра, криминальный кабак должен быть плохо освещенным — ведь в полутьме легче творить темные делишки, грязным — ведь в нем обделываются грязные делишки, а обслуживающий персонал должен вызывать, как минимум страх, а желательно еще и отвращение: трактирщик должен быть из бывших пиратов и по его одноглазой роже должно быть видно, что для него человека зарезать, как чихнуть; вышибалы должны быть неотличимы от неандертальцев как внешне, так и по сути, а официантки проворством и внешним видом должны напоминать макак.
Действительность оказалась далека от этого стереотипа. Ресторанный зал... да-да-да! — именно ресторанный, потому что назвать это помещение трактиром язык не поворачивался, оказался просторным, чистым и светлым — освещенным ярким светом многочисленных магических фонарей, весьма, кстати, недешевых. Вышибала... хотя какой там вышибала... — швейцар! — вылитый швейцар, напоминал внешним видом пиратского адмирала, а манерами лорда из палаты пэров... или пэра из палаты лордов — черт их там разберет, этих англичан, но напоминал! Размерами и обликом он сильно смахивал на Филиппа Киркорова в концерном костюме и у Шэфа в голове даже промелькнуло: "Е-е-е-дин-ственная м-а-а-а-а-я-а!...". "Филипп" услужливо, но в тоже время с чувством собственного достоинства, придержал тугую дверь, позволив тем самым главкому проникнут внутрь.
Едва командор уселся за свободный столик — а народу в зале, рассчитанном человек на сто — минимум, набралось не более двух десятков, как к нему подлетела молоденькая, симпатичная официантка и с приветливой улыбкой осведомилось, что господину будет угодно заказать. Единственное, что отличало ее от товарок по ремеслу, работающих в гораздо более фешенебельных ресторанах, расположенных в "чистых" районах Бакара было то, что она ничем: ни дрогнувшим мускулом на лице, ни глазами, распахнувшимися шире обычного, короче говоря — ничем, не дала понять насколько удивлена появлением в зале такого, мягко говоря, странного посетителя.
Ее изумление, выраженное каким-либо способом, было бы вполне объяснимо — ведь Свидетели никогда не вступали в контакт в с внешним миром, но школа, есть школа! — и внутреннее удивление внешне никак не проявилось. Тоже самое можно сказать и о посетителях — если с появлением Шэфа ровный гул голосов на секунду стих, то через пару мгновений жизнь вошла в свою обычную колею, где проявлять излишний интерес к соседу было чревато... Среди постоянного контингента заведений, подобных трактиру "У трех повешенных", нет людей страдающих досужим любопытством — жизнь быстро отучает их совать нос в чужие дела, а тот кто не отучается, рано или поздно, заканчивает свою жизнь под заброшенным причалом, или в сточной канаве, или еще в каком-нибудь не сильно приятном месте.
— Милочка... мне нужно поговорить с хозяином, — глухо прозвучало в ответ из-под низко опущенного капюшона, скрывавшего черную голову черного демона, затянутого в черную, неактивированную шкиру.
— Одну секунду пир! — снова улыбнулась официантка и что самое удивительное — улыбка была искренней! Ну-у... для особо недоверчивых (к которым, кстати, относился и Шэф) скажем так: улыбка была с трудно различимой фальшью. Улыбнувшись, официантка быстро двинулась в направлении стойки, откуда на них, время от времени поглядывал, бросая косые взгляды, высокий брюнет в ослепительно белой рубахе.
"Интересно, — подумал главком, — а что "переводчик" имел в виду под секундой? Какое слово она назвала? Насколько я помню, здешние сутки составляют около двадцати шести земных часов. Местные делят их на четыре тетра, а каждый тетр на четыре эстетра... — Шэф призадумался. — Итого... если я не ошибаюсь, а я вроде не ошибаюсь... — в эстетре примерно девяносто семь минут... А как они их делят дальше? — а черт его знает... Надо будет при случае разузнать..."
Между тем официантка о чем-то быстро переговорила с брюнетом за стойкой. Он на секунду скрылся в комнате, находящейся за баром, а вышел оттуда уже не один, а с молодым парнем, который и занял его место за прилавком. Сам же белорубашечник неторопливо направился к столику с сидящим за ним верховным главнокомандующим.
— Гастон Атинье, — представился брюнет и выжидательно уставился на Шэфа.
... откуда здесь французы?.. а ведь и правда похож...
— Свидетель... просто Свидетель, — отрекомендовался главком и не давая собеседнику, удивленно поднявшему бровь, перехватить инициативу в разговоре, продолжил: — У меня к вам вот какое дело... мне нужно встретиться с некромантом. Срочно.
В первое мгновение трактирщик не поверил своим ушам — он решил, что ослышался, но когда понял, что органы слуха его не обманывают и что он услышал то, что услышал, лицо его, до этого безмятежное, исказила гневная гримаса. Он медленно поднялся и не сказал, а скорее прошипел:
— А ну пошел отсюда вон, выродок!
И трактирщика можно было понять. Если свести предложение главкома к современным российским реалиям, то это выглядело так, будто к владельцу какого-нибудь ночного клуба подвалил незнакомец, при этом тщательно скрывающий свое лицо, и попросил продать ему кило героина. И если даже у этого клубовладельца рыльце было в пушку и в заначке у него имелось пятьдесят килограммов чистейшего порошка, то не то что мысль о продаже не пришла бы ему в голову — намек на эту мысль, да что там намек — тень намека... — уж больно ситуация смахивала на провокацию со стороны госнаркоконтроля. Первое, что пришло бы в голову владельца клуба (и порошка), что или чел новую звездочку выхаживает у начальства, или взятку крупную хочет получить за отказ от возбуждения дела.
Негромкий гул, стоящий в зале, немедленно смолк и в нем установилась тяжелая, гнетущая тишина. Вспыхнувшие мелиферы однозначно свидетельствовали, что на главкома нацелено четыре арбалета, и это не считая ножей и кинжалов, готовых в любую секунду вынырнуть на свет из мест, скажем так — скрытого ношения. Не меняя позы и не поднимая головы, надежно укрытой капюшоном, Шэф бесцветным, глуховатым голосом произнес:
— Выслушай до конца, а потом уже будешь решать, выгнать меня, или здесь порезать на кусочки. Ты ничем не рискуешь, — командор едва заметно качнул капюшоном в сторону зала, где сидели сподвижники трактирщика, — без твоего разрешения я отсюда не уйду.
Верховный главнокомандующий, разумеется, лукавил — он ушел бы из трактира без разрешения Гастона, даже в том случае, если бы обеденный зал был забит под завязку, а главком был бы без шкиры, но так как трактирщик знать всего этого не мог, то слова Странника он принял за чистую монету (как это сделал бы любой другой на его месте), поэтому успокоился и чуть погодя все же отошел от пережитого шока, вызванного, мягко говоря — неординарным предложением Шэфа. Немного поколебавшись, бармен снова уселся за стол и настороженно уставился на командора.
Не теряя времени, мудрый руководитель вытащил на свет титульный лист колдовской книги, напечатанной "тельником" и положил на стол перед белорубашечником.
— Что это? — с подозрением спросил Гастон, даже не пытаясь взять лист в руки — было в вязи символов и иероглифов, покрывавших его, что-то неприятное, тревожное что-то... — будто вышел к ровной площадке, где-нибудь в южных горах, а заходить на нее не хочется — ноги не идут, и только потом знающие люди расскажут, что кобры любят устраивать гнезда в таких местах...
— Это не важно. — Шэф сделал паузу, ожидая возражений, но их не последовало и он продолжил: — Важно другое. У любого некроманта... — он снова сделал паузу, подчеркивая значимость своих слов, но трактирщик, заворожено уставившийся на магическую бумагу, и не думал его перебивать. — У любого некроманта, — повторил главком, — увидевшего эту бумагу, возникнет страстное, ничем не оборимое желание познакомиться с ее владельцем. А если он узнает, что кто-то мог устроить эту встречу, но не устроил... а он обязательно узнает, — вновь последовал едва заметный кивок капюшона в сторону зала, — то он будет весьма огорчен... и затаит на этого человека обиду... сильную обиду. — Намек был прозрачен, как кристалл горного хрусталя и никакого альтернативного выхода Гастону не оставлял:
— Жди здесь, — неприязненно буркнул он, вставая и забирая опасную бумагу, — но учти... — Сделав паузу, трактирщик замолчал и досказывать угрозу до конца не стал, потому что был человеком опытным и как опытный человек явственно ощутил, что Свидетель его уже не слушает и поэтому пугать его — только время терять, ну а Шэфу, в свою очередь, оставалось только одно — ждать.
Следует отметить, что когда чего-то ждешь, время течет по разному, в зависимости от того, чего ты ждешь: если прихода любимой девушки, то оно тянется, как разбитые дровни по заброшенной лесной дороге, и два часа тебе кажутся сутками, а вот если ты ждешь плановой госпитализации, чтобы лечь под нож хирурга, то время летит, как болид "Формулы-1", и месяц пролетает, как неделя.
Но в любом случае, ожидание является томительным, независимо от того летит время, или же ползет. Очень правильный термин — "томительное ожидание". Он полностью отражает суть этого процесса. И во время этого, томительного ожидания, твой мозг вместо того, чтобы заниматься какой-либо полезной деятельностью типа: разрабатывать Единственно Верный План Спасения РОССИИ от жидов, коммунистов, олигархов, едросов, пидорасов и др. (нужное подчеркнуть), или обдумывать стратегию подката к той стройной шатеночке с параллельного курса, или оптимизировать запрос к базе данных, выполняющийся семнадцать часов, занят тем, что бесконечно пережевывает одну и ту же жвачку, состоящую из прокручивания повторяющихся сюжетов, причем пользы от этих прокруток нет ни уму, ни сердцу. Твое тело напряжено, тебя бросает то в жар, то в холод — короче говоря, неправильное ожидание изматывает гораздо сильнее, чем предстоящая схватка, как обычная, так и любовная, ну-у... или что там тебе еще предстоит. И наоборот, правильное ожидание — это настоящее искусство.
Так вот — Шэф ждать умел. Он был чемпионом мира по этому делу... или, по крайней мере, входил в тройку призеров. Он уселся поудобнее, расслабил мышцы и сделал то, что в некоторых эзотерических практиках называется "Остановка Мира" — прекратил внутренний диалог. Он оставил бодрствовать только что-то вроде сторожевых щупалец, чтобы обезопасить себя от неприятных сюрпризов, а сам исчез из этого пространственно-временного континуума.
Гастон вернулся спустя, примерно, час. Он выглянул из комнаты за баром, оглядел обеденный зал, Шэфа, дремлющего за обеденным столиком, вздохнул — чем-то вся эта история ему не нравилась, хотя ясно объяснить причину он не смог бы даже самому себе, резко выдохнул, чтобы придать себе уверенности, которой не ощущал и направился к Свидетелю.
— Следуй за мной! — приказал он излишне резко и внутренне поморщился. Трактирщик был тертым калачом, самообманом не занимался и отдавал себе отчет, что эта резкость вызвана как раз неуверенностью в себе, которую он давно уже не ощущал — даже забыл, когда чувствовал в последний раз. Гастон поначалу хотел пригрозить этому мутному Свидетелю, ожидающими его карами, если... но вовремя остановился, понимая, что эти угрозы опять будут данью внутренней неуверенности.
Из комнаты за баром начинался длинный коридор с множеством дверей, одну из которых трактирщик и открыл, пропуская Шэфа вперед — как даму, ухмыльнулся про себя главком. Перед командором открылось, не очень большое — метров двадцать, практически пустое, квадратное помещение. Обстановка в комнате была самая, что ни на есть спартанская: стол и два стула, стоящие в центре пустого квадрата. На одном из них, лицом к двери, сидел человек самой заурядной наружности: лет сорока, скромно одетый, с ничем не примечательным лицом.
"Ему бы в наружке работать... — снова ухмыльнулся под капюшоном командор, — цены бы не было. Только отвернулся — сразу забыл, как выглядит!"
Незнакомец сделал приглашающий жест и верховный главнокомандующий уселся на второй стул. Шэф сразу отметил, что его предположение о возможности работы нового знакомца в группе наружного наблюдения было ошибочным — не смог бы там работать его визави — глаза подвели. Очень уж приметные глаза были у человека, сидящего напротив. Серая радужка была заключена в кольцо Тьмы! — это если выражаться высокопарным слогом, а если по-простому, то вокруг серой радужной оболочки глаз колдуна располагалось тонкое черное кольцо и это приводило к тому, что забыть такой взгляд было, мягко говоря, трудновато. Некоторое время за столом царило молчание — никто не хотел первым начинать разговор — это как в трековых гонках, когда соперники могут неподвижно стоять рядом друг с другом на своих велосипедах черт знает сколько времени, потому что тот, кто первым стартует, обычно проигрывает. Стартовый раунд выиграл Шэф, потому что первым заговорил некромант. Он коротко приказал:
— Сними капюшон!
Верховный главнокомандующий спорить не стал и медленно, как опытная стриптизерша, сделал то, чего от него потребовали. Реакция "черноглазого" явилась полной неожиданностью для трактирщика, оставшегося стоять за спиной Шэфа, после того, как они вошли в комнату. Гастон привык к полной невозмутимости некроманта вне зависимости от того что происходило вокруг, а тут колдун как-то сипло крякнул и начал краснеть. Трактирщику из-за спины главкома было не видно того, что увидел маг и что его так потрясло, а тот увидел... самого себя, глядящего на него с наглым прищуром. Но маг есть маг и он быстро сумел взять себя в руки:
— Метаморф? — отрывисто спросил он, уставившись на Шэфа колючим взглядом, но главком пришел к выводу, что пора брать инициативу в разговоре в свои руки. Он так же медленно, как снимал, натянул капюшон на место и, игнорируя вопрос "черноглазого", поинтересовался:
