Поэтому, когда объявили пятиминутную готовность к началу, а в гримёрку заглянула выпускающий администратор, я попросил её организовать срочно мне, и ещё двоим по стакану холодной воды. Воду я мстительно планировал половину вылить на них, а оставить попить вторую половину. Хотел ведь взять с собой Хрюшу и Мульчу, в гримёрке бы посидели, ничего бы не случилось, а Алю бы заняли. Но с водой фокус не вышел, её принесли уже к выходу, я быстро хлебнул один глоток. Проверил в зеркале, не съел ли губы и пошёл за администратором. Эти два моих горя потопали сзади. И хоть по трансляции уже объявили минутную готовность, когда мы подошли в кулисы, в зале ещё шёл шум активного движения и рассаживания, то есть третьего звонка ещё не было. Тут прибежала гримёр, подправила чего-то на моих губах, махнула пуховкой с пудрой, словно перекрестила в благословении. За кулисами почти все уже замерли, и тут словно по голым нервам раздался третий звонок. По правилам хорошего театрального тона выйти на сцену артист должен на второй минуте после третьего звонка. На минуте и пятнадцати секундах после третьего звонка я шагнул на сцену...
— Здравствуйте! Дорогие друзья! Сегодня состоится мой первый концерт в Германии, на который вам повезло попасть. Я так говорю, потому, что обещаю сделать всё от меня зависящее, чтобы у вас не возникло повода пожалеть о своём приходе сюда... Пожалуй начнём! Вы ведь пришли слушать не мои рассказы, а моё пение...
Свет волнами стал отходить и затемнять зал. Ещё, когда я только вышел, я выбрал в середине зала перед собой примерно на десятом ряду довольно крупную выделяющуюся своими габаритами молодую фрау и не выпускал её из поля зрения, даже когда обращался ко всему залу и обводил его взглядом. Как любому артисту на сцене мне был нужен фокус для приложения своих усилий. Первая песня. Ничего особенного, обычная романтическая девичья печалька, но мелодия приятная, а я её интонировал очень грустно, а при повторе мягко печальные интонации приподнял до оптимистичного ожидания и веры в чудо. И улыбка на лице выбранной женщины в конце исполнения второго варианта концовки стало мне наградой. Я угадал! Йес! И если всю песню я пел стоя неподвижно, и чуть опустив плечи, то в конце второго пропева концовки я медленно расправил плечи и вскинул голову, подчёркивая, что нет повода плакать и на нашей улице ещё обязательно перевернётся телега с плюшками. Вторая песня тоже шла под фонограмму. Тут смысл был гораздо веселее и вообще песня более живая и подвижная. Я отступил несколько небольших шагов назад в паузе между песнями, чтобы даже визуально отойти от персонажей предыдущей песни. Здесь я уже позволил себе активные движения руками и улыбку. Да, играла фонограмма, и от моего микрофона звук не шёл, я держал его перед собой для имитации, дескать, пою сам, как это принято в эстраде. Зал молчал, и я его не чувствовал, хотя и посылал в него свою энергию в такт льющимся словам песни. Третья песня была живым голосом, и я собрался.
Заиграл проигрыш. Приятная вполне обычная мелодия, ничего из ряда вон выходящего, хотя и узнаваемая. А вот когда я запел, не подпевал знакомой до икоты фонограмме, а запел сам, здесь и сейчас, вместе с колебаниями звуковых волн мой голос, словно живая волна плеснул в зал. Не знаю, как это описать. Если говорить об энергиях, то мы это представляем по электричеству, нажал кнопку, и загорелась лампочка. Здесь не было искр перетекающих разрядов, не загорались лампочки, но было что-то, что выплеснулось и заполнило весь зал. И в этой заполнившей зал субстанции я своим голосом словно гладил и ласкал всех и каждого в зале. Первый вариант концовки я пропел, как на своей эталонной фонограмме, а вот второй я в последнюю секунду чуть изменил. Я почувствовал, что это нужно сделать и как именно это нужно сделать, не выше и не ниже, а именно вот здесь и вот так. И вполне обычная песня вдруг прозвучала, она тронула что-то в душах всех сидящих в зале людей, что-то колыхнулось в зале и, не смотря на то, что музыка смолкла, я по наитию прошептал в микрофон две первые строчки песни, и к концу второй строки замолчал, одновременно опуская голову и упавшие вперёд волосы скрыли моё лицо, а микрофон я прижал к середине своей груди... В зале тишина... Песня закончилась... Знаете, как страшно? Страшно поднять глаза и увидеть равнодушные взгляды... И пока я собирался с силами, спокойные и уравновешенные немцы, у которых не принято хлопать после каждой песни, захлопали. И не один два, и потом понемногу, пока ленивая овация не накроет, наконец, весь зал. Нет, захлопали вдруг и почти все разом. И секунд через двадцать они словно испугались своего порыва, и хлопки почти одновременно оборвались. А я уже поднял глаза и смотрел в счастливые глаза выбранной мной женщины...
Вот чем Востоку не грех бы поделиться с Западом, так это разнообразием поклонов. Конечно, большой холь здесь в моём исполнении никто не поймёт, тем более, что этот поклон всегда обращён лично к конкретному человеку, а в зале тысячи. Не реверанс же исполнять, это уместно в исполнении танцовщицы или балерины, у них это красиво и органично. Представили себе Людмилу Зыкину с реверансом перед зрителями? У нас — русских, правда, есть низкий земной поклон с красивым махом рукой, но в Германии он не очень уместен будет. А вот обычный почтительный глубокий поклон перед своим маленьким начальником — самое то, для сегодняшней ситуации. Пока под фонограмму звучала четвёртая песня, я сумел пригасить охватившую меня радость, эмоции — это хорошо, но не тогда, когда они через край норовят выплеснуться...
Пятая песня. Тоже ничего особенного. Но едва мой живой голос поплыл в зал, я понял, что я уже веду, зал откликнулся, пока ещё робко, как брошенный щенок, который уже разучился верить людям, которого уже столько раз пинали, но который так хочет поверить... И я не стал гнать и толкать его. Я его тихонечко погладил и чуть отступил, чтобы дать ему возможность самому выбрать. Он должен знать, что я его не собираюсь тащить на верёвке как барана. Он сам должен решить и сделать свой шаг навстречу. А я улыбнусь и подожду. Я честен с ним, не тороплю и не толкаю, не маню красивой шелухой и яркой упаковкой. Здесь всё честнее, настоящее и живое... И к последнему куплету зал откликнулся, он плеснул ко мне отражённой эмоциональной волной, что меня даже качнуло. И я подхватил эту волну и снова погладил и ещё раз и ещё. И хоть я, как и запланировано, спел два варианта концовки, но здесь не нужна была эмоциональная раскачка. Здесь и сейчас шло единение с залом и совершенно не требовалось его подталкивать. Как чувствовал, шестую песню я тоже пел живьём. Вот только теперь я понял, что сейчас и здесь вторым вариантом пропева нужен не оптимистичный конец, а совсем наоборот. Я вёл зал или он вёл меня, но я отчётливо ощутил, что он совсем не против немного взгрустнуть. Поэтому весёлую концовку я, немного приглушил, но оставил довольно оптимистичной, а вот в повторе я выдал такую грусть, такую тающую в печали нежность, что у самого слёзы на глаза навернулись, а зал как по команде достал платочки и стал промакивать глаза. Что поразило, это делали не только трепетные фрау, но и их суровые спутники. Зал был мой! Весь от первых рядов до галёрки! По нему плескали эмоциональные волны, и я их почти видел, ну, пусть не видел, но чувствовал очень точно. Снова поклон и хлопали теперь минуты три. Я уже успел собраться и стоял и улыбался залу, а зрители улыбались мне, не смотря на блестевшие в глазах слёзы. Теперь нужно было немного отступить, что я и сделал, во время следующей песни, спрятавшись за своим любимым "Уралом". Нет, за ним не особенно спрячешься. Но я встал за него. Положил выключенный микрофон и переключился на установленный напротив моего лица стационарный микрофон. Пустили музыку, я вроде как заиграл на синтезаторе и вроде как запел. И восьмая песня завершающая первое отделение "Tarata-Ting, Tarata-Tong", конечно в живую, и так, чтобы у всех ноги сами в пляс рвались. Какое тут интонирование, просто весело, задорно, искристо, как пляски на баварском пивном фестивале, когда взмётываются широкие красные юбки, показывая полные сильные ножки и нижние белые юбки, а румяные лица растягивают улыбки. И когда после проигрыша музыка после второго повтора закончилась, я а-капелла спел концовку ещё раз почти во всю силу голоса и зал замер. Не каждый певец себе может позволить такую вольность. И когда с последними словами я перетопнул, словно закончил танец посмотрел в зал, несколько секунд висела тишина и вдруг взорвалась не аплодисментами, овациями, а я выполнил русский земной поклон, с поднятой рукой, которая словно шлагбаум повторяет движение корпуса и только в конце чуть уходит в сторону, идёт к земле. А потом словно взмахивает в сторону, чтобы при распрямлении оказаться за спиной вместе с другой рукой. И тут нужно искренне и радостно улыбнуться. Немцы не жалели ладоней. В задних рядах встали. Кто-то по проходам старался подойти ближе посмотреть на меня, а я стоял, улыбался и купался в волнах плещущих эмоций. Но надо заканчивать. Перенёс руки вперёд перед грудью. Подумал. Включил микрофон. Изрёк "Vielen Dank" и поклонился не слишком глубоким корейским поклоном и вначале спиной вперёд, чтобы не отворачиваться от зала, а потом боком ушёл в кулисы, где на мне буквально повисла зарёванная Аля, а люди мимо которых мы шли улыбались и хлопали.
В гримёрке я встряхнул Алю, всунул в руки стакан так и не выпитой воды, а сам стал стягивать с себя платье. Приходящая в себя Аля продолжала в прострации бормотать:
— Представляешь, они плакали от твоих песен. Они плачут, а ты стоишь и голову опустила, а потом как начали хлопать, я даже испугалась...
— Так! Аля! Отшлёпаю сейчас как маленькую! Быстро помогай мне платье снять! Я запуталась в пуговицах волосами...
— Ой! Извини! Сейчас...
Всё-таки сильные у девочки рефлексы. Не переставая бормотать, моментально распутала мои волосы и сняла с меня платье. Тут я обнаружил, что если платье не промокло, то всё бельё было мокрым от пота. Организм не обманешь, и на нагрузки он выдал положенную реакцию. Хорошо, что комплект белья на всякий случай был, поэтому я раздевался, а Аля уже подавала мне чистое бельё. Я ещё бретели не поправил, а она уже застегнула лифчик... к моменту, когда по трансляции объявили пятиминутную готовность, мы уже сидели расслабившись и вызванному звукорежиссёру объяснял какими знаками буду показывать ему, что ставить, фонограмму или минусовку. На второе отделение шёл уже совершенно спокойно, да и Аля очухалась. Впереди было десять песен, из которых я исходно планировал спеть только три, а остальные отработать по фонограмме. Но теперь я собирался петь не меньше пяти. И если раньше я хотел закончить песней "Сделай первый шаг" в немецком варианте, то теперь я собирался последней сделать "Лили Марлен" и не я буду, если у меня не станут рыдать все и мужчины и женщины. И пусть потом говорят, что заканчивать грустной песней не нужно, что надо заканчивать весело, я весёлые песни уже сдвинул на начало второго отделения, которое вообще решил начать русской песней "Вдоль по улице метелица метёт". А если её весело спеть, мелодия то почти плясовая, чуть темпа добавить и притопывай и в круг выходи. Дальше "An jenem Tag" с русской мелодией в основе. Ну, вы поняли. А предпоследней "В день, когда пойдёт дождь", как раз перед Лили Марлен. И вот он момент, когда нужно сделать подводку к последней песне:
— Это грустная песня, песня о девушке провожающей своего солдата на войну. Германия, как и моя Родина, воевали почти всю свою историю, и мне кажется, что мы одинаково относимся к своим солдатам и понимаем, что значит провожать солдата. Я представила, что солдат прощается со своей любимой, как им грустно и оба не знают, что их обоих ждёт впереди...
И я спел. Нет! Я вжарил! Какая там Марлен Дитрих? Она по сравнению с тем, как я спел — мороженая рыба глубокой заморозки! Мне не хлопали! Зал начал вставать уже ко второму куплету. Практически у всех по щекам катились слёзы, но их никто не смахивал. Так я и закончил песню в полной тишине. Стою, смотрю на зал. Зал молчит и смотрит на меня. В голове мысль "Довыделывался, блин! Что делать то теперь?". Так минуты полторы и стояли, молча. Потом я медленно поклонился, а зрители стали хлопать. А от выплёскивающихся из зала на меня эмоций у меня чуть голову не сносило. Стоят хлопают, понимаю, что их кажется заколодило и надо как-то это разруливать. Поднимаю руку и хлопки стихают.
— Я сейчас ещё раз спою песню, которую уже пела в этом концерте, только в этот раз спою только под аккомпанемент одного моего синтезатора...
Ухожу к любимому "Уралу". Выключаю свой микрофон, включаю стационарный. Устанавливаю рояльные настройки синтезатору и пою весёлую заводную танцевальную песню Матье. Не спешу, делаю длинные проигрыши. Зал, я и звук рояля. Простота, которая неподалёку от гениальности, как я надеюсь. Вот теперь точка поставлена правильно. Всех отпустило. Мне ещё с удовольствием минуты три похлопали и отпустили...
Сижу в гримёрке, Аля стаскивает с меня одежду и вдевает меня в джинсы и свитер. А я как варёная лапша только слабо шевелюсь и выполняю её приказы. Валера уже пришёл в себя и умчался собирать аппаратуру, им до ночи надо успеть всё собрать, и в ночь они выедут в Дортмунд, а мы туда поедем после обеда, когда они уже соберут и подключат всё. Я вымотался и устал чисто физически, словно несколько часов гравий грузил — махал совковой лопатой. Но при этом внутри столько чего-то, что выплеснули на меня зрители и от этого, кажется, любое неловкое движение и взлетишь. Удивительное состояние, усталость и одновременно такой кайф, что словами не описать... Во втором отделении я почти не вспотел, поэтому бельё менять было не нужно. Я как со стороны смотрел, как Аля умело стягивает с меня ловко и аккуратно платье, которое оказалось можно расстегнуть на всю длину, пуговицы оказались совсем не декоративными. А у себя в руках обнаружил чуть остывшую чашку с фруктовым чаем, который я прихлёбывал. Даже не знал, какое это блаженство, когда тёплый немного сладкий напиток проскальзывает в горло, в натруженное горло и словно смазывает его. Нет, я отлично понимаю, что звуки производит гортань и в ней находятся голосовые связки, я хорошо учил анатомию, в гортань пища и питьё никак не попадают, а если случайно попадают, то мы всё скорее откашливаем. Но мои ощущения говорили совершенно о другом строении горла, и сладковатый чай смазывал мои связки. Снаружи гримёрки доносились звуки обычной закулисной суеты, но нас словно не существовало, никто не заглядывал, кажется даже, проходя мимо, приглушали голоса. И меня это однозначно устраивало. К чему я сейчас точно был не готов — это к шумной многолюдной толкучке. Я уже упакованный в джинсы, сапожки и толстый тёплый, немного растянутый свитер, связанный мне Еленой Николаевной ещё пару лет назад и давно ставший любимым и домашним, был пересажен в кресло, где молча бездумно сидел, продолжая держать в руках уже пустую чашку. Аля деловито шустрила по гримёрке, собирая наши вещи и складывая их в две здоровенные сумки. Как же мне сейчас не хватало на коленях Мульчи, которую сейчас было бы так классно погладить, зарыться пальчиками в её немного искрящую статикой короткую шерсть и почувствовать в глубине дрожание её довольного мурчания...
