— Фабержовое яйцо, пятачковое — а бывает ведь яйцо двухочковое!
Эти слова вызвали у меня не столько недоумение, сколько возмущение. Я представлял себе аукционные цены на изделия Фаберже, и отдавал себе отчёт в том, что пятачковыми их может назвать только миллиардер или безумец — что, увы, в современном мире стало почти синонимами, ибо богатство превратилось в род безумия, как и всё то, что когда-то было не только желанным, но и осмысленным, а ныне потеряло всякий смысл. Нечто подобное произошло с родовитостью, потом со знатностью, а в недалёком будущем случится и с последними ценностями рода людского — умом и образованностью. Как обычно, я утешился мыслью, что всего этого уже не увижу.
— Двухочковое яйцо — подзаборное! А бывает ведь яйцо и проворное! — на этот раз песня гремела действительно над самым ухом, так что я невольно сделал шаг в сторону и оглянулся. Напрасно — пейзаж нисколько не изменился, и даже сладостная тишина златого полудня — нет, вечера, но тишина в нём сохранялась полудённая — не была ничем потревожена. Она оставалась всё той же тишиною, а грохот и крик существовали отдельно от неё, сами по себе. Да, я их слышал, и даже лучше, чем хотелось бы — но они всё-таки не касались ни меня, ни мира вокруг.
— Суета сует и всяческая суета, — констатировал я.
— Вы так считаете? Тпрррруууу! — закричал чей-то голос. Он показался мне далёким, очень далёким — хотя все слова звучали совершенно отчётливо.
Я услышал стук, бряк, шум останавливающегося экипажа. Потом — осторожные шаги.
— То-то же мне было как-то не по себе, — сообщил голос. — Очень, очень интересно. Признаться, не ожидал.
— Мы знакомы? — поинтересовался я, недовольный тем, что меня оторвали от размышлений.
— Вряд ли, — сказал голос. — И, наверное, познакомиться не сможем.
— Почему? — не понял я.
— Хорошо, давайте попробуем. Начнём с вас. Вы кто?
Я задумался — не над самим вопросом, а над тем, как лучше выразить словами совершенно ясное мне.
— Прежде всего, я — spiritus liber, то есть свободный дух, если подобная латынь дозволительна. И тем самым — брат всех свободных духом, Bruder des freien Geistes, если немецкий здесь сколько-нибудь уместен. Я не причисляю себя ни к одной школе, секте или религии, и почитаю только разум и присущие ему добродетели. Не ученик и не учитель, я одинок и вечно зелен живой жизнью, подобно листу, который держу в руке, — тут я залюбовался зелёным кленовым листом, который, оказывается, нёс с собой как некий талисман — или напоминание о чём-то; как мне тогда показалось — о какой-то книге.
— Вы совершенно правы, хотя и не вполне понимаете это, — ответил неведомый голос. — Однако давайте всё-таки прикоснёмся к бренному. Как вас зовут, где вы родились и когда?
— Моё имя... — начал я и внезапно замолчал, осознав, что не помню. Чувство было такое, будто бы я открыл ветхий сундук, в котором испокон веку лежали старые, никому не нужные вещи — и увидел, что он пуст.
— Астрологией я занимался в Бенаресе, и тем же я занимался в Богемии, — сказал я, и тут же осознал, что это воспоминание о словах, которые я когда-то говорил, а может быть, слышал — уж и не припомню когда и при каких обстоятельствах.
— Что сказать мне о жизни? Что оказалась длинной, — попробовал я ещё раз, и с тем же результатом.
— Кто я? Что я? Только лишь... — начал было я в третий раз и тут же умолк: цитировать подобных авторов у меня не в привычке.
— Первое — фраза из рассказа Борхеса, второе — строка Бродского, про третье вы и сами вспомнили — сообщил мне невидимый собеседник. — Ваш язык — это система цитат.
Он умолк. Я ощущал присутствие собеседника, как если бы он летел у меня над головой — и одновременно как если бы он шёл за спиной. Мне подумалось об ангелах, потом — о волшебном звере думасвичке, который столь быстр, что всегда успевает спрятаться у человека за спиной, потом — о василиске, которого можно увидеть разве что в зеркале. Тут мне пришли на ум некоторые соображения о недостатках русского перевода книги "Мир глазами Гарпа" и очень похожие недостатки в переводе юнгеровского "Стеклянного улья", который, по какой-то незаконной — ибо внешней, не сущностной — ассоциации напомнил мне о книжке некоего Халифмана "Пароль скрещённых антенн", которую я, должно быть, читал в детстве, но не запомнил ничего, кроме названия.
— Возможно, я англичанин, — почему-то сказал я.
Мой незримый собеседник замолчал — так молчат, напряжённо думая: я тонко чувствую подобные оттенки.
— Скорее всего, — вынес он суждение, — это снова Борхес. "Тлён, Укбар, Orbis tertius", о Герберте Эше. "При жизни он, как многие англичане, вел существование почти призрачное; после смерти он уже и не призрак даже". Но не беспокойтесь, это к вам не относится, так как вы — именно призрак. Spiritus liber — как вы, собственно, и представились.
— Признаться, я думал то же самое о вас, — сказал я.
— Неудивительно. Вы меня не видите, я тоже. Однако я не призрак. Я мог бы это доказать, но только не вам.
— Почему? — спросил я, не чувствуя настоящего интереса.
— Видите ли, — тон собеседника стал едва ли не извиняющимся, — призраки помнят лишь то, что видели, слышали или читали при жизни — за исключением того, что касается их самих. Себя они вспомнить не могут, как вы уже убедились на собственном опыте.
— Мальчик, — сказал я. — Мальчик в гамаке с книжкой. Это я помню.
— Вы помните какого-то мальчика. Но с чего вы взяли, что этот мальчик вы? Да — был ли мальчик-то, может, мальчика-то и не было?
— Горький, "Жизнь Клима Самгина" — опознал я цитату.
— Ну вот видите... Но мы говорили о призраках. Так вот, что касается их посмертного бытия. Призраки обладают так называемой кратковременной памятью, способной удерживать лишь немногое и на небольшое время. Этого хватает, чтобы придать привидению некую видимость разумности. Однако кратковременная память у них обычно не переходит в долговременную, так что они забывают обо всём, что узнали после жизни. В том числе и о том, что они призраки. В этом можно было бы увидеть своего рода милосердие, если не знать, что таковы свойства тентуры.
— Свойства чего? — спросил я только для того, чтобы выиграть время.
— Времени, — пояснил мой незримый визави. Я задумался над этим кстати пришедшим мне в голову оборотом — нет ли здесь contradictio in adjecto. Вывод, к которому я пришёл, был таков: сидеть лицом к лицу — то бишь vis-à-vis — ещё не означает, что сидящие видят друг друга. Тёмная ночь, слепота, даже простая вуалетка — мало ли что может помешать взору, но не слуху.
— Возможно, вы не поняли, — вторгся в мои размышления голос незнакомца. — Видите ли, время, каким мы его знаем, подлинно существует лишь для неживых объектов. Они движутся так, словно оно однонаправленно и линейно. Что касается живого, то оно потому и живое, что его отношения со временем сложнее. Совершенное живое существо могло бы объять всё время разом, пребывая всегда и никогда. Но и менее совершенные существа были бы способны — разумеется, в неких пределах — управлять временем. Хотя бы своим собственным. Их сознание могло бы плавать в отмеренных им пределах существования, бесконечно совершенствуя свою жизнь. Чтобы лишить их такой возможности и заставить их тела вести себя так же, как и тела мёртвые, и была создана тентура. Это машина, установленная в бесконечном будущем... или, по крайней мере, в миллиардах лет от нашего времени тому вперёд. Эта машина как бы тащит все существа к себе, будто они нанизаны на нити. Все остальные приспособления, используемые тентурой, предназначены для того, чтобы эти нити не спутались. Но иногда они всё же путаются, и некоторые существа попадают в состояния, которых быть не должно. Одно из них — состояние призрачное. Оно описывается мнимым значением в глобальной переменной субъекта. Что вы на это скажете?
Я подумал было о том, чтобы солгать, но в последний миг моё всегдашнее отвращение ко лжи взяло верх над осторожностью.
— Не соглашусь, — сказал я. — Призраки — просто отпечатки сознания в биотозе. Некоторые из них не стираются после смерти субъекта и какое-то время существуют. Неисправность аппаратуры, если угодно. И вообще, — я понимал, что увлекаюсь, но решил позволить себе чуть больше обычного, — я не верю в эти разговоры о времени. Тентура не влияет на время, это просто способ управления событиями.
Послышался ехидный смешок.
— Знакомые рассуждения. Я так понимаю, при жизни вы... — дальше были слова на каком-то непонятном языке.
И тут мой разум впал в состояние столь странное и плачевное, что у меня не нашлось ни единой подходящей цитаты, чтобы его проиллюстрировать наглядно.
С одной стороны — я не понял ни слова из того, что сказал мне невидимый голос. С другой — я совершенно точно и определённо знал, что сказанное им истинно, ну или почти истинно, за исключением каких-то совсем уж мелких деталей. Это было для меня совершенно очевидно — пока я не пытался вдуматься в смысл.
— Я не понимаю, что вы сказали, — наконец, решился я на признание, — но да, вы правы.
— Вы ответили на вопрос о работе, — пояснил голос. — Вы были сотрудником Технической службы. Техником, если угодно.
— А вы, собственно, кто? — отважился я на вопрос.
— Я сотрудник Администрации, — ответил голос. — Только не спрашивайте, какой. Все администрации похожи друг на друга, ибо все они занимаются одним и тем же. Будучи при исполнении, я...
— тем временем я подумал о скрытом богатстве значений в слове "исполнение", которое в платонизирующем русском языке означает не завершение действия, а достижение полноты. Англосаксонское execute слишком запачкано кровью и пахнет трупом, а fulfill — клеткой или загоном, внутри которого вынужден двигаться "исполнитель". Мне припомнились образы прокуренных диккенсовских клетушек — где грязных адвокатов жало работает в табачной мгле. Тут же мне открылась бездна между общим и континентальным правом, в которую я мысленно и погрузился.
— Так всё-таки, — вывел меня из праздного размышления голос, — как воздействуют нереализованные ветви тентуры на реальность?
— Более вероятные давят, менее вероятные выталкивают, — ответил я машинально, не задумываясь.
— Допустим. Но меня интересует в данном случае роль литературы. Книга, описывающая некую ветвь тентуры — как она влияет на реализацию?
Вопрос застал меня врасплох. Именно потому, что я им некогда занимался.
— В общем и целом — по-разному, — ответил я. — Более вероятная ветвь сама по себе давит на реализацию. Например, если некое событие было очень вероятным, но не произошло — все продолжают думать, что было бы, если бы он всё-таки случилось. Литература канализирует эту вероятность, переводя событие в область небывшего. Напротив, маловероятные события, будучи описанными в книге... — тут я задумался, насколько слово "описанный" отражает текстовую реальность. В конечном итоге, решил я, "описание" — вид отображения, а отображается, в сущности, состояние. Я задумался о смыслах, заключённых в слове "состояние", и решил, что эта сплотка — или стяжка — ни что иное, как очередная несообразность русского языка. Было бы гораздо лучше, ежели бы состояние в значении денежных средств — тут же представились какие-то неисчерпаемые сундуки с дублонами и пиастрами — обозначалось бы словом "достоянье", куда более уместным. За "состоянием" же закрепилось бы лишь значение физического самочувствия, а равно и положения, в котором некто находится. Аналитический философ назвал бы это множеством устойчивых значений переменных параметров объекта. Впрочем, всякая устойчивость эфемерна. Мы называем устойчивым то, что ещё не успело упасть, а благим — то, в чём мы ещё не успели разочароваться. Суждение в духе Фауны Дефлоранс, подумал я — или Ларошфуко — или принца Флоризеля, известного своим скептическим настроем. Однако скептицизм, в который раз решил я, онтологически нищ и нравственно пуст, ибо не отвечает на вопрос о нашем бытии-в-мире. Тут мне припомнился вовсе даже не Хайдеггер, а речь Пико делла Мирандола о достоинстве человека, но и последние стихи Пауля Целана, но и Батюшкова спесь, но и мордочка Рейнеке-Лиса, но и песнь Сольвейг (в сущности, тоже — о людском жребии), а также и число 18 446 744 073 709 551 615, которое так просто записать шестнадцатеричным кодом и которое в этой форме может означать отсутствие значения.
— То есть ничего не случится? — переспросил голос. — Хорошо, поставим вопрос так... И снова я услышал слова, понять которые был не в состоянии, но истинность их была явлена мне. Точнее — не явлена, ибо ответа на этот вопрос я не знал.
— Не знаю, — сказал я. И я не лукавил.
— Очень жаль, — огорчился мой невидимый собеседник. — Нам придётся принимать решение в условиях неопределённости. Хорошо, я расскажу, в чём дело. Некий автор, не лишённый дарования, взялся за...
Тут заржала лошадь, и все мои мысли как ветром сдуло. Я внезапно почувствовал, насколько же дорого мне одиночество, и до чего пуст, нелеп, никчёмен этот навязанный мне разговор. Он разрушал тайную, властительную связь между мной и этими холмами, их трепещущими ореолами. Тут же вспомнились другие ореолы — розовые или коричневые, окружающие соски. Соткался образ груди: Мадонна даёт сосок младенцу, Кларисса Старлинг отдаёт свой сосок Ганнибалу Лектору — тем самым отсылая к трудам Мелани Кляйн о хорошей, питающей, и плохой, преследующей груди. Питающая грудь служит защитой от груди преследующей — то есть расщепление объекта желания доходит до такой степени, что его плохие свойства отрицаются или уничтожаются. Разве не то же самое происходит с образом Бога? Или образом отца? Не эти ли образы — причины психосоматических реакций? С другой стороны — не является ли сама идея реакции реакционной? Чистый марксизм — каким он должен был бы быть, очищенный от следов личности Маркса, Энгельса и их бесчисленных интерпретаторов — должен был бы взывать к чистой активности, к "само-собой-катящемуся-колесу", как это называл несчастный Ницше. Тут я задумался о том, почему мне вздумалось назвать Ницше несчастным — и я пропустил всё, что мне говорили.
— И всё-таки? — снова ворвался в мои уши чужой голос.
— Допустим, — наугад сказал я.
— Вы уверены? — переспросил собеседник.
— Да, -подтвердил я именно потому, что не чувствовал никакой уверенности, а только скуку.
— Я ждал другого ответа, — сказал сотрудник Администрации. — Но, возможно, вы правы. Может быть, оно и к лучшему. Решено. Пусть будет, как вы сказали. И я вознагражу вас за уделённое мне внимание. Вознагражу дважды. Первое: вы не забудете этот разговор. И второе — вы, я так полагаю, приближаетесь к месту своего назначения?
— Да, — признал я очевидное.
— А вы хотя бы догадываетесь, что это за место? Прощайте.
Скрипнули невидимые колёса, затопотали кони.
— Вот огромное яйцо субстантивное! — завернул конь. — А бывает ведь яйцо дизъюнктивное!
— Дизъюнктивное яйцо, пропердучее! А бывает ведь яйцо и получше, е!
Последнее меня внезапно и бурно взволновало: это возмутительное "е" в конце. В нём бытийствовало неуважение к великой платонической традиции, выделявшей эту букву как символ Пятерицы. Мне вспомнился трактат Плутарха из "Моралий", известный как "О "Е' в Дельфах" — Περὶ τοῦ Εἶ τοῦ ἐν Δελφοῖς — в переводе Я.Б. Кличко. В качестве своего рода антитезы мне припомнился трактат Делёза "Логика смысла", который я когда-то читал в одной книге вместе с фукианским "Theatrum philosophicum". Вместо закладки я использовал страницу, вырванную из трактата Валерия Подороги "Тело без органов": я не смог найти этому сочинению лучшего применения. Тут же вспомнился и где-то виданный мною список учеников Подороги: Олег Аронсон, Дмитрий Замяти, Елена Ознобкина, Алексей Пензин, Елена Петровская, Оксана Тимофеева. Игорь Чубаров, Кети Чухров. Последняя была какой-то никчемушной бабцой из РГГУ — а может, и не совсем никчемушной, а самой обыкновенной апологеткой перформативности, восходящей, в сущности говоря, к самому обыкновенному Бахтину. Что может быть пошлее, вульгарнее? — спросил я себя. И тут же ответил себе: всё может быть, всё может быть.
