— Вот, я узнаю от нее какую-то информацию. Скажем, что она со свитой везет пленника в Долину Аррен. Через оговоренный ящик — дупло там, камень, пещера — оставляю запрос в Центр. Бумажка моя своим ходом доплывает в “сегодня”. Центр ее читает, посылает кого-то в будущее относительно той беседы.

Капитан вставил еще треугольник. Уронил штапик, поднял, не отвлекаясь, чтобы не упустить мысль:

— Там допустим, наши узнают: суд выпустит пленника на волю. И мне передают через оговоренную закладку: какие последствия, и выгодно ли нам вообще такое. Тогда при следующем разговоре с Кэтлин я либо соглашаюсь: мол, езжай к сестре, Королева Севера. Вези своего Беса на суд и расправу. Либо зароняю мощное такое сомнение. Кэтлин, допустим, изменяет решение и едет сразу на Север, домой. Пленник остается при ней. Все, политика совсем другая пошла.

Забили ромбик, потом два треугольника. Эйлуд сходил за гвоздиками.

— Дальше-то чего? Не томи.

Капитан почесал затылок, не выпуская молоток из рук, едва не расколотив только что поставленное стекло.

— Дальше самое интересное. Проверка теории практикой. Поэтому групп мало, поэтому Вестерос — его не жалко.

— Людей тоже не жалко?

Капитан держал в губах гвоздики и ответил только, поставив ромбическое стекло:

— Там средневековье — и то неправильное. Срановековье какое-то. В обычной-то истории рыцари крестьян просто так не убивали. Ресурс потому что. Всех убей — кто твои же поля вспашет?

А эти, мало что друг дружку в салат крошат, они и все вокруг разоряют. Предательства не просто частые — на каждом шагу. Слишком нарочито, слишком через край все. Они враг вражку сами сожрут, у них будущего все равно нет. Поэтому, чем быстрее сломаем их, тем больше людей выживет. Простая арифметика.

Эйлуд перетащил поближе слабо хрустнувший ящик, вынул еще квадрат, бережно развернул бумагу. Поглядел сквозь темно-синюю плитку на яркое полуденное солнце:

— Так чего ты тут со мной стекла ставишь?

— Чтобы сделать руками хоть что-то, помимо стрельбы.

— Попроси Мию, пускай сводит прялку покрутить. Полегчает.

— Не, я без тебя ни ногой. Там же заставят снова дрова колоть, а я не специалист по физической работе.

Эйлуд замер со стеклом в руке:

— То есть, мы сейчас не физической работой заняты?

— Умственной, конечно.

Эйлуд подавал нарезанные синие ромбы, треугольники, штапики, гвоздики — еще и еще, пока вдоль нижнего края окна не протянулась полоса защитного стекла. Но так и не разгадал шутку. Спросил:

— Почему ?

— Если физической, мы бы наняли кого-нибудь.

Эйлуд засмеялся:

— Надо же, и у вас точно такой анекдот есть.

Из павильона высунулась Хоро:

— Так, вы оба здесь. Много вам осталось?

Мужчины переглянулись. Эйлуд показал рукой:

— Все заделали. Осталось только инструменты собрать.

— Капитан соберет. Беги снаряжайся. Крысолов где-то встрял, его маячок сломан. Пойдете с Мией, я на страховке постою, Капитан пока в резерве.

— Что брать? — Эйлуд выпрямился, растягиваясь, разминая спину. — Лук со стрелами? Скафандр с бластером? Крысолов ходил в будущее или в прошлое?

— В будущее не только Капитан опасается лазить. — Хоро повертела носом. — Совпадение? Да и детишек в будущем спасать особо не надо… Нет, Крысолов, как привык, обратно в прошлое…

В прошлом для покорения Марса приготовили немало.

Во-первых, марсианскую ракету.

Если точно — ядерно-импульсный планетолет. В основе конструкции лежала откровенно дикая идея; по зрелому размышлению, впрочем, оказавшаяся ничуть не глупее двигателя внутреннего сгорания.

В цилиндрах что бензинового, что дизельного моторов сгорает порция топлива. Расширяющиеся газы толкают поршень. Самые первые такие двигатели, придуманные французским аббатом через пять лет после гибели Д’Артаньяна, не сжигали в цилиндре бензин или там керосин, а подрывали прямо в цилиндре малый заряд пороха. Взрывом-то и двигало поршень.

Увы, не умели тогда выгонять из нефти ни бензина, ни даже мазута, и сам порох делали только черный, дымный. Черный порох вещь жутко капризная, меняющая силу взрыва и от измельчения, и от влажности, и черт знает, от чего еще. Но черт аббату ничего не скажет, на разных они идеологических полюсах. Поэтому наладить непрерывный процесс аббату не удалось.

Через триста лет идея вернулась. От цилиндра отказались вовсе, а взрывали теперь ядерный заряд. Он посложнее пороха будет, но и занимались делом люди посерьезнее аббатов. Занимался Челомей, ворча в нос: “Вот, и чего я хотел блондином стать? Сбываются мечты, однако: седею…”

Поседеешь тут, злился Челомей. С подсказками из будущего легко. А ты вот попробуй сам конкурировать, честно… Вместо противостояния “Королев-Глушко” незаметно выросла оппозиция “Королев-Челомей”, хотя оба Главных не показывали виду, что дуются друг на дружку. Но ведь оба они управляли умнейшими людьми Советского Союза и всего Альянса; так что подчиненные их догадывались о напряженности и повторяли поведение шефов.

Мазуров и Серов сперва думали, тайком от Келдыша — не навести ли умникам шороху? Профилактическую беседу там провести, толстенького песца показать?

Но, по зрелому размышлению, идею отвергли. Решили: пусть будут “мушкетеры короля” и “гвардейцы кардинала”. Ход примитивный, зато какой действенный! Продуктивность растет неимоверно. Только чтобы в рамках и без потери качества, а то придет им всем неожиданный Торквемада.

Пусть сколько-нибудь лет поиграются, а потом-то все равно придется обоим “ракетчикам” объединяться против “портальщиков”. Когда Лентов и Келдыш досчитают, наконец, суперпозиции магнитных полей.

Команды рвались к финишу изо всех сил. Политическое руководство, старательно переформатированное Никитой Сергеевичем, тоже не дергало с внезапными задачами “к юбилею”. Так что проектирование и постройка ядерно-импульсной ракеты шли без провалов, отмен и резких возвратов с неизбежной в таких случаях штурмовщиной. Довольно скоро обычные ракеты вывели на испытания большую тестовую модель, доказавшую, что даже в космосе непривычный замысел работает.

Заряд подрывали на расчетной дистанции: от двухсот метров до километра позади корабля. Облако взрыва толкало опорную плиту, слизывая графитовую обмазку. Плита упиралась в громадные гидроцилиндры-амортизаторы, а уж те толкали сам корабль.

Несмотря на идиотский вид, импульсный двигатель непринужденно обходил массу проблем.

Во-первых, мощность. Запас тяги тут зависел от числа и силы зарядов, а они куда меньше и проще в перевозке, складировании, применении, чем громадные баки горючего-окислителя. И куда лучше управляются, чем невесомые магнитно-солнечные паруса.

Во-вторых, любая тепловая машина — реактор не исключение! — нуждалась в отводе лишнего тепла.

Скажем, испытывали ионный двигатель. Чистенький, отлично управляемый. Увы, для хорошей тяги реактор здесь требовался колоссальный, и поля радиаторов такие, что с Земли в театральный бинокль наблюдались. Буквально любым желающим, вечером с балкона.

На планетах лишнее тепло можно передать молекулам воздуха, воды, твердой поверхности. В вакууме молекулу еще найти надо. Найти, а потом умудриться всучить ей лишнее тепло. Молекулы в межзвездной пустоте гонористые, хрен уболтаешь. Знают, сволочи, что конкурентов у них особо нету.

Поэтому для основных реакторов, снабжающих корабль светом и теплом, пришлось изобрести капельную систему отвода тепла. Выпускать горячую кремний-органическую жидкость прямо в космос, а потом — где-то к хвосту корабля — ловить успевшие немного остыть капли. Вот где инженерный сюр, глум и конфузия, по сравнению с которой ядерная бомба за кормой — проще некуда. Она-то взрывалась далеко за толстенной плитой, и на конструкцию собственно корабля не влияла никак.

Мощность ядерно-импульсного двигателя от радиатора не зависела совсем. Охлаждения требовали только реакторы жилых отсеков, а они составляли процент или два процента от мощности тяговой установки. Так что радиаторы им годились куда меньшие, с Земли уже наблюдаемые только в телескоп.

Однако, сам великий Королев запускать людей верхом на бомбах не желал принципиально. С его подачи разработали и довели до ума ядерный прямоточный двигатель. Пускай в реакторе нагревается водород или аммиак. Затем вылетает в сопло, создавая тягу — и унося с собой то самое паразитное тепло.

Вроде бы хорошо.

Но скорость вылетания из сопла, на которую в реактивном движения завязано буквально все, ограничена температурой плавления этого самого сопла. Перегреешь двигатель, он расплавится — и тормози потом перед Юпитером, чем хочешь.

С тугоплавкостью материалов на Земле теперь, конечно, получше, чем во времена Гомера. Увы, свыше трех тысяч кельвин и сейчас мало что может выдержать. Не разово, “на рекорд” — а всю дорогу до Юпитера, скажем, и обратно.

Ядерно-импульсный двигатель в стенках-соплах не нуждался. Облако взрыва касалось только плиты. Касалось — и исчезало. Материал плиты от взрыва грелся намного меньше времени, чем потом остывал. В таком режиме не обязательно идеальное фотонное зеркало из фантастики. Графитовую обмазку обновляй своевременно, и лети хоть к Сатурну.

Наконец, в-третьих, для импульсного взрыволета заряды годились хоть ядерные, хоть магнитные ловушки с фантастическим антивеществом — ну, когда его придумают, понятно.

Покамест — к семьдесят третьему году — сам корабль собрали до полной готовности, а несколько летных макетов успели вывести на орбиту и даже погонять между Землей-Луной. Для запусков по этой программе выстроили отдельный космодром-полигон среди льдов Новой Земли.

Чтобы подобная стройка вообще стала возможной, расширили порты в Ледовитом Океане, построили новые гавани, дирижабельные площадки, аэродромы спасательной службы, цепь метеостанций, чтобы дирижабли не сдувало ветром. Наконец, на три тысячи километров протянули самую северную в мире железную дорогу.

Планировалось дирижаблем дотащить к стартовой площадке собственно планетолет, по железке перевалить сотни тонн запасов, тысячи специалистов, а кораблями доставить ускорители. Потому что ядерные заряды дороги сами по себе, да и рвать их в атмосфере не лучший способ корректировки генофонда. Взлет и выход на опорную орбиту решили обеспечить пакетом здоровенных твердотопливных ракет, вот их-то испытания и попали в знаменитое кино.

Параллельно с двигательной установкой испытывали обеспечение жилого модуля воздухом и пищей. Работы эти начали в год полета Гагарина и с тех пор планомерно выводили на орбиту все более совершенные и просторные оранжереи. Наиболее совершенные биоблоки вплотную подобрались к белковому циклу: растения — насекомые — птицы — мясо. Им на пятки наступали лаборатории искусственного белка, производимого вовсе без промежуточных ступеней.

Так что организаторы экспедиции могли даже выбирать, на какой способ делать ставку. Тут оба Главных Конструктора спорили вяло, больше по инерции; вопрос успели неплохо изучить в наземных лабораториях, где в полностью контролируемой среде по несколько лет обитали “наземные испытательные команды”, они же “подводные космонавты”.

Выбрали основным источником пищи летную оранжерею “Биотрон-19”, в двух комплектах, а запасным — опытно-промышленную установку “Гном” без номера, дающую скромные полкило белка в сутки. Зато из непищевых отходов.

Оранжереи собирались на заводах, а “Гнома” испытали на Земле, поразив им всю промышленную выставку “Экспо-72”, заслуженно собрав награды, восторги, сотни хвалебных комментариев. Даже в “Нью-Йорк Таймс”, издании, скажем так, не космическом, появилась большая аналитическая статья.

— Статья?

Иван Александрович Серов отложил бумагу с напечатанным доносом.

— Не тянет эта кляуза на статью.

Келдыш, упарившись ходить по Кремлю в новеньком экзоскелете, завернул на минутку к старому другу, перевести дух, где никто не видит: после смерти Хрущева все посвященные в Тайну старались не показывать слабости. Ну, а донос на Стругацких по академической линии, Келдыш принес просто ради затравки разговора.

Донос опирался вот на какие слова:

” … Для меня (да и для тебя тоже) коммунизм — это братство интеллигенции, а не всяких там вонючих садовников. На солженицынских матрёнах коммунизма не построишь… ”

Из этой фразы Звездочета доносчик на пяти страницах выводил стройную теорию заговора, обвиняя братьев сразу в узурпации “читательской нивы”, покушении на устои — и, конечно же, в шпионаже на Соединенные Штаты. Потому что в последней книге Стругацких главный герой переписывался с американцами, и авторы — о ужас!! — не высказывали тому ни малейшего порицания.

Серов проворчал:

— Они фразу-то про кого сказали? Про Солженицына. Вот уж светоч так светоч! Мстислав Князевич, ты сам-то “Матренин двор” читал? Просто возьми Распутина, “Прощание с Матерой”, сравни. Разницу без микроскопа увидишь.

— Ты от ответа не уходи. Матера там или Матрена, а четко же сказано: интеллигенция нужна, остальные не годятся. Вот сам ты что думаешь?

— Я сам думаю, что коммунизм не то что с Матреной, а и со мной и с тобой не построим. И с Мазуровым одним не построим, и даже с Ефремовым. Или вместе, или никак. Будет по Маяковскому, как там у него в пьесе “Баня”: “Настроим домов и двинем все разом, с флагами”. Пропасть в два прыжка не перескочить, надо возводить мост. Всей мощью производства и науки. И поневоле каждый интеллигентом станет.

— Хорошо, — Келдыш откинул полу пиджака, передвинул на поясе блок управления экзоскелетом. Поднял крышку и задумчиво посмотрел на красные огоньки.

— … Перегревается, что ли? О, погасло… Хорошо, про коммунизм я понял. А что по сути доноса?

Серов поднялся и прошел малый кружок по кабинету. Посмотрел за окно. Подумал: не здесь ли его прихватит костлявая? Вспомнил, что читал о своем сроке в “тех документах”, устыдился немного — на ту не вполне окостеневшую долю себя, которую мог еще менять в душе и чувствах.

— А с… Суть у нас, Мстислав Князевич, в лифтах и подъездах… Народ, понимаешь, мудер, но невоспитан… Таких доносов у тебя еще десятки будут, если не сотни, и знаешь, почему?

Келдыш недоуменно повернулся. Серов улыбнулся во все оставшиеся зубы:

— Они неделю назад зарегистрировали творческий кооператив. Так и назвали: “Братья Стругацкие”, как при царе завод назывался “Братья Бромлей”. Подтянули редактора, пару корректоров, переводчиков, консультантов там разных. Заключают прямые договора с типографией…