— Это что такое, Мстиславич? — устало спросил он. — Чем это ты тут занимаешься, а? Тебе из сотни здоровых парней выбрать некого, чтоб дрова в огонь кидать?
— Да я назначил двоих, а они, вот, задремали немножко... Ну я и подумал: пусть поспят... — Млад пожал плечами, — устали...
— Ты и воевать за них будешь, пока они спят? А? Которых ты назначил?
Млад кивнул головой на спящих рядом с ним "костровых". Тихомиров не особенно миндальничал, поднял обоих пинками и загрохотал на всю лавку, так что и остальные студенты повскакали с мест и уставились на него непонимающими глазами.
— Встать! Оба! Быстро!
"Костровые" даже не ворчали, поднимаясь на ноги, — напротив, смотрели на Тихомирова, спрятав головы в плечи.
— Вам что было сказано?
— Это... огонь... поддерживать, — пролепетал один.
— Ну? Где огонь?
— Так вот же... — нашелся второй.
— Оба — на выход, — бросил им Тихомиров через плечо и пошел к двери.
Они испугались и уставились на Млада в надежде на защиту, переминаясь с ноги на ногу, пока Тихомиров не оглянулся:
— Я что сказал? Быстро!
Млад виновато пожал плечами: он не считал вину студентов столь уж значительной, хотел догнать Тихомирова и попросить о снисхождении — на первый раз. Тихомиров вышел на середину улицы, которая вела к Великой, подозвал к себе студентов и показал пальцем вперед:
— Вот там псковские пацанята сверлят лунки во льду, к утру в них будут закладывать пороховые заряды. Работа ответственная, но несложная, можно доверить и детям. Оба отправляйтесь туда, найдите сотника Прозора Радко и скажите, что я вас на помощь пацанятам послал. Если до утра детишек обгоните и больше лунок успеете сделать — тогда в свою сотню вернетесь.
— За что? — тихо спросил один из "костровых", краснея.
— За неисполнение приказа! — загрохотал Тихомиров. — За то, что заснули на боевом посту! За то, что ведете себя, как дети малые! К детям и отправляйтесь! Нечего вам делать в бою: вдруг и там уснете?
Тихомирову даже не пришло в голову, что эти двое могут его ослушаться, и "костровым" это в голову тоже не приходило: они молча пошли собирать вещи, чуть не плача и боясь поднять на товарищей глаза.
— Не слишком ли? — спросил Млад.
— Я бы и тебя туда же отправил, — зло сплюнул Тихомиров, — и всю твою сотню, и весь университет, к едрене матери... Через пять часов выступаем на Изборск.
— Уже? — Млад приоткрыл рот.
— Да, уже. В крепости нет воды. Там три тыщи человек всего, вместе с бабами и детишками, а они держатся десятые сутки. Я к тебе зашел про погоду спросить — будет луна ночью или нет? Ну, и сказать, чтоб через час ко мне все сотники пришли... И не вздумай сам по ним бегать! У тебя целая сотня на это есть, но хватит и двоих.
— Луна взойдет через час после полуночи, сплошных облаков не будет, так что время от времени она будет появляться. Сильного мороза не будет тоже, как вчера примерно. Ни снега, ни сильного ветра... — ответил Млад, думая о том, кто согласится бегать по остальным сотникам.
— Мстиславич, — кашлянул Тихомиров и взял Млада за локоть, — как ты не понимаешь... Сейчас они тебя ослушались и нагоняй получили... А в бою они тебя ослушаются — и свои жизни загубят, и чужие. Нельзя так. Что ты мямлишь вечно? Что за сложности себе выдумываешь? Пришел, глянул и сказал: ты и ты — часовыми, ты и ты — костровыми, ты и ты — побежали за водой...
— Но это же несправедливо, — Млад пожал плечами, — кто-то воду носит, а кто-то у костра греется.
— Оставь! Тебя это волновать не должно. Главное, чтоб кипела вода, были дрова, горели костры и часовые не спали. В бою не до справедливости: кого вперед послать, кого сзади придержать... И жребий кидать некогда. Не по справедливости надо, а по уму. О справедливости забудь: и тебе легче станет, и мне.
Тихомиров напрасно это объяснял, Млад понимал все и без него. Он не умел отдавать приказы, скорей просил их исполнить, и неудивительно, что студенты к нему не прислушивались.
Он вернулся в лавку, столкнувшись у двери с "костровыми", и те, конечно, затянули:
— Млад Мстиславич... Ну поговори с Тихомировым, а? Он тебя послушает... За что ж нам такой позор?
— Уже поговорил, — ответил Млад, отводя глаза. — Идите, я ничего не могу сделать. Это мои приказы можно обсуждать до утра, приказы Тихомирова не обсуждаются.
— Ну Млад Мстиславич...
— Идите, сказал, — вздохнул Млад и подумал, что с детишками на льду Великой им, по крайней мере, не грозит смерть.
Студенты приняли новость о наступлении на Изборск с воодушевлением, если не с восторгом, — успели отдохнуть и выспаться. Страха на лицах Млад вообще не заметил. Чтобы долго не мучиться, к сотникам он послал Ширяя с Добробоем, а потом велел остальным послушать его внимательно. Вот это они умели!
— Ребята, мы сегодня ночью идем в бой, — начал он, — и я хочу вам кое-что объяснить. Игры закончились, и завтрашнее утро наступит не для всех. Вы можете ломаться и кочевряжиться, когда речь идет о том, кто будет варить кашу, но если то же самое вы сделаете на поле боя, вы можете провалить наступление.
— Да мы не боимся, Млад Мстиславич!
— Ты думаешь, нас надо будет пинками гнать на врага?
— Мы и сами побежим, и побыстрей тебя!
Млад сжал губы: вот уж точно, побегут и быстрей княжьей дружины!
— Ребята, послушайте. Я о том и хотел сказать. Никто не сомневается в вашей отваге. Никто не думает, что вас придется заставлять идти в бой. Но не надо бежать впереди меня! Не надо думать, что вы лучше других знаете, что вам делать! Давайте договоримся: в бою я думаю за вас, а вы просто слушаетесь. Если я говорю — вперед, вы бежите вперед, а если я говорю — назад, вы тут же поворачиваете назад! Это не так сложно, поверьте...
— Да чего уж сложного... — проворчал кто-то.
— Вы погубите себя и товарищей. Вас рассеют и перебьют поодиночке, если каждый станет действовать так, как считает нужным. И геройства в этом не будет — только глупость. Нас очень мало, и жизни наши еще пригодятся. Поэтому каждый держится за своего десятника, а десятники держатся за меня.
Млад долго убеждал их в своей правоте, да они в ней и не сомневались. На словах они прекрасно понимали, что такое война и что такое приказ. Но их сущность все равно не могла примириться с этим в одночасье — их воспитывали по-другому. Их учили спорить и думать, а не слепо выполнять команды, и они впитали в себя эту науку. Они не были предназначены для войны. Младу казалось, он убивает в них то, что с таким трудом взращивал своими руками. Он им так и сказал — и убедил этим лучше всего: откровенность рождает доверие. Они пообещали. Они торжественно пообещали, перед лицом друг друга, что каждое его слово будет услышано и каждый приказ выполнен без промедления.
Млад им все равно не поверил.
Новгородское ополчение вышло на Изборск по прямой наезженной дороге, псковское на два часа раньше двинулось окольными путями. Шли без обозов и пушек, быстро и тихо. Университет замыкал строй — задачей студентов было прикрыть отход изборян. И первое, что услышал Млад, когда объявил об этом своей сотне, было: а почему именно мы? Млад хотел пуститься в объяснения, но вовремя одумался и зло ответил, что так решил князь.
Впрочем, мнение князя студенты не считали заслуживающим доверия: они кривили носы до тех пор, пока не вышли на построение и не увидели юного Волота. Млад и сам удивился произошедшей перемене: в Псков их вел испуганный мальчик, а теперь перед войском появился Князь. Он смотрел поверх голов, и взгляд его, казалось, своей силой пробьет любое укрепление. Он не говорил напутственных слов, не призывал к отваге — взгляд его сулил не столько победу ополчению, сколько неминучую беду врагам. И Млад вспомнил Бориса, которому не требовались волхвы, чтобы отправить войско вперед, вспомнил упоение, с которым сам мчался на врага без страха, сжимая зубы от ненависти. Волот был достойным сыном своего отца — только одно слово он выкрикнул, оказавшись впереди войска:
— Вперед!
И это слово всколыхнуло ополчение.
По дороге кто-то из студентов спросил Млада, что произошло с князем и откуда в нем взялась эта сила.
— Его ведут боги, — ответил Млад.
Его слова удивленным ропотом разлетелись по рядам студентов — им не доводилось идти в бой под началом князя Бориса, они в первый раз на себе ощущали священный трепет идущих на смерть, когда пустая похвальба вдруг обретает смысл и становится твоей сутью. Горе врагам... И тридцать верст до Изборска войско преодолело чуть больше чем за пять часов.
Луна вышла из-за туч, когда оба войска остановились на холмах и готовились к нападению на ливонский лагерь, — будто боги нарочно осветили им поле битвы. Крепость стояла высоко, очень высоко, и Млад перестал удивляться, почему немцы не захотели ее штурмовать: осадой взять ее было проще. Слева от крепости чернели пожарища посада, вокруг нее, понизу, шли три ряда вражеских укреплений, а перед ними — один из их лагерей: ничем не прикрытый, в низине, удобный для удара снаружи.
Настораживала только тишина, обычная зимняя тишина: никто не протрубил тревогу. Словно лагерь внизу вымер, и, если бы не горящие костры и далекое ржание коней, можно было подумать, что он пуст, брошен. Неужели немцы не видят войска русичей, освещенного луной? Ведь светло как днем.
Млад оглянулся и махнул студентам рукой, призывая взглянуть на залитый лунным светом восток:
— Там — вся Русь, — сказал он, — мы в самой западной ее точке, отсюда она начинается.
Неожиданно из передних рядов, стоявших на склоне холма, к студентам двинулась дружина князя. Ополчение заволновалось: все знали, что конница должна ударить по лагерю противника, в то время как пеший строй прорывает вражеские укрепления. На соседнем холме князь Тальгерт сделал то же самое: его дружина, обходя ополчение, двигалась назад.
— Что случилось? — спросил Тихомиров, когда с ним поравнялись ратники.
— Князь велел прикрыть вас. Не знаю, что на него нашло, — ответил кто-то, — может, ждет чего-то. И князь Тальгерт, смотри-ка, его послушал!
— А ты попробуй его сейчас не послушать! — сказал другой дружинник. — Мне привиделось, будто Борис вернулся.
— Тишина — вот он и ждет окружения, — вздохнул Тихомиров и всмотрелся в лес, покрывавший холмы с южной стороны. — Конницы там нет, и то хорошо. Но она из-за крепости за четверть часа сюда доберется.
Он махнул рукой, собирая сотников, чтобы не кричать.
— Не сходите с холма, пока не начнется отступление. Снизу им будет тяжелей вас брать. На конных не лезьте — дружина разберется. Впереди изборян пойдет их пешая дружина, ваша задача — прикрыть их движение с юга, а не прокладывать им путь к Пскову, даже если нас возьмут в кольцо. И... нас действительно ведут боги... Это наша земля... Сколько бы их ни было — это наша земля.
Млад едва успел вернуться к своей сотне, когда над холмами взревели трубы, объявляя о начале наступления. Передовые ряды и псковичей, и новгородцев побежали с холма вниз, и почти одновременно грохнул взрыв под стеной крепости, образуя широкий пролом: через минуту оттуда высыпала изборская дружина, нанося удар по укреплениям врага изнутри.
Их ждали. Лагерь оказался пуст, зато из-за валов навстречу ополчению поднялись тысячи кнехтов — их плоские черные шлемы с широкими полями матово блестели под луной, длинные пики торчали далеко вперед непреодолимым заслоном, и узкие лезвия тонкими лунными лучами прорезали черноту над разрытой землей. Стрелы взлетели над головами нападавших и обрушились на врага: кнехты — легкая добыча для лучников.
На башне грохнули пушки, и, словно эхо, с севера и с юга им ответили пушки врага — их было много больше, чугунные ядра полетели в плотный строй новгородцев, сминая его: крики долетели до вершины холма, и университет ахнул единым вздохом.
— Сомкнуть ряды! — хрипло гаркнул Тихомиров. — Не туда смотрите, щенки!
Млад повернул голову и едва не попятился: из леса в низине, с южной стороны холма, выкатывался полк ландскнехтов — широкой полосой, не торопясь, уминая глубокий снег, — они не тратили зря силы. Гребни на шлемах отливали синевой; выпуклые на груди, начищенные кирасы блистали в темноте, словно зеркала. Если бы они знали, на кого идут, они бы не так осторожничали! Ландскнехты, опытные наемники, прошедшие не одну битву, сильные и безжалостные — против мальчиков...
— Сомкнуть ряды! — снова крикнул Тихомиров. — На исходную!
Млад окинул взглядом долину: ландскнехты шли и справа, и слева, забирая новгородцев в полукольцо, и князь уже отдал приказ лучникам повернуть в их сторону, но сильные русские стрелы не пробивали ни прямоугольных щитов, ни кирас.
— Давайте, ребята... — кивнул Млад своим, — становитесь, становитесь... Ничего не бойтесь...
— Да мы не боимся, Млад Мстиславич, — как-то неуверенно ответил ему десятник, стоявший по левую руку. — Ты назад отходи, как положено.
— Да какой там "назад"... — сплюнул Млад, опускаясь на одно колено в переднем ряду, — хоть кого-то из вас прикрою...
Десятник пожал плечами и последовал его примеру, выставляя перед собой щит и вытаскивая из-за спины топор. И вскоре студенческое войско полукругом выстроило заслон из щитов, из-за плеч переднего ряда наружу вылезли копья, острые, как плавники ерша. Только пики ландскнехтов были длинней новгородских копий...
— Не старайтесь сразу разбить им щиты, бейте сперва по древкам! — крикнул Млад переднему ряду, обнажившему топоры.
Княжеская дружина дождалась, когда ландскнехты ступят на склон холма, и ударила в правую оконечность боевого порядка, не давая немцам сомкнуть окружения. Раздалась лающая команда на чужом языке, и тот полк, что шел на студентов, перестроился в считанные секунды: вперед вышли наемники, вооруженные ручницами, — Млад в первый раз в жизни увидел ручные пищали, он только слышал о них: говорили, что пули могут пробить любой доспех и даже щит. Вспыхнули огоньки, и вслед за ними сухо захлопали пороховые заряды: немцы целились в задние ряды княжеской конницы. Но, похоже, силу ручниц рассказчики изрядно преувеличили: три или четыре коня с жалобным ржанием опрокинулись, и конница продолжала наступление.
Сзади стрелкам передали заряженные пищали и забрали порожние, — наверное, и самострелы могли стрелять чаще.
— Млад Мстиславич, что это? — спросил кто-то сзади.
— Ручницы. Как пушки, только маленькие, — по привычке ответил он, сглотнув слюну: на этот раз дула пищалей повернулись в сторону строя студентов. — Щитами прикройтесь!
