— Я хочу, чтобы ты внимательно меня выслушал, потому что повторять по десять раз я не собираюсь. Если ты еще раз позволишь себе подобное поведение, ты сильно об этом пожалеешь. Потому ты должен очень внимательно отнестись к своему звонку. А чтобы тебе было легче принять правильное решение, я хочу, чтобы ты подумал вот над чем. Если ты не одумаешься, я просто позволю им посадить тебя. А люди, которые на самом деле совершили этот поступок, останутся на свободе. В клетке плохо, Тони. Гораздо хуже, чем ты можешь себе представить... — он умолк, заставив меня задуматься, был ли он сам в тюрьме. — А если ты еще колеблешься, то у меня есть последний довод. Когда ты будешь в клетке, ты не сможешь помочь никому из тех, кто тебе дорог. Ты меня понял?
— Ты говоришь, что... — начал я медленно, чувствуя, как сердце проваливается в желудок.
— Я говорю, что ты наделал много глупостей за свою короткую жизнь. Ты позволил женщине выдрессировать тебя на свой лад, ты привязался ко многим людям, наивно веря во все эти байки о дружбе и верности, и даже решил, что твоя подстилка заслуживает теплых чувств. Ты сам вложил мне в руки эту возможность. Ты подставился, Тони. Что если на моем месте был бы тот, кто желает тебе зла?
А ты желаешь мне добра? — чуть не спросил я.
— Я просто указываю тебе на твои слабые места, а не бью в них. Пока не бью, — добавил он после короткой паузы. — В твоих интересах как можно быстрее понять, что от тебя требуется, и исправиться, Тони.
В моем черепе воцарилась глухая тишина. Словно сквозь вату я услышал, как он позвал меня по имени.
— Я буду ждать твоего звонка, — сказал Хэйден. Отец. Человек, который восемнадцать лет ждал, чтобы сломать мою жизнь.
Потом он исчез — отошел от двери и пропал из моего поля зрения, — а я остался стоять посреди камеры, оглушенный, потерянный, лишившийся твердой земли под ногами и всех опор сразу, одинокий, как никогда в жизни.
Думаете, я, исполнившись дурной гордости, отказался?
Нет, я позвонил. На следующее утро после самой худшей ночи в моей жизни, я попросил телефон у дежурного, справедливо рассудив, что он в курсе происходящего, раз вчера пустил его ко мне. Так оно и было. Мне дали телефон, на экране которого уже был набран номер. Мне оставалось лишь нажать на дозвон.
У меня вообще больше не было выбора.
И я сказал все, что он хотел услышать. Я попросил прощения, что не проявил подобающего уважения, признал, что он прав, и заявил, что хочу быть с ним. Узнать его поближе. Узнать себя самого.
Он, конечно, был доволен. Почти мурлыкал, как и тогда, в начале нашего разговора.
И я осмелился попросить один день, чтобы уладить все дела.
Вернув телефон дежурному я лег на койку, желая только одного — быстро и незаметно скончаться.
Не знаю, сколько я вот так пролежал. Мне принесли завтрак, но я слишком долго уговаривал себя встать, и он остыл.
Потом меня повели на допрос.
Варгас быстро заподозрил неладное. Но он больше не мог мне помочь. Никто не мог мне помочь. Я остался один.
И даже не один на один.
Один против всех.
Мое молчание Варгаса раздражало. Не знаю почему. Кажется, есть такой закон, что ты имеешь право молчать, если тебя допрашивают. Вот я и молчал.
Лейтенант так разозлился, что даже не смог обрадоваться, когда ему сообщили, что какой-то наркоман явился с повинной насчет того убийства в амбаре.
Я тоже не смог.
Меня как будто выключили.
Может быть, я думал, что так будет легче пройти через все это — ничего не чувствуя, как робот. Просто делать то, что нужно. То, что я запланировал.
Потому что у меня был всего лишь день.
Это чертовски мало, если хочешь попрощаться со своей жизнью.
Глава 48. Отцы и дети
Я ехал прощаться.
Мне удалось втолковать своему... отцу, что нужно как-то объяснить людям, которых со мной что-то связывает, почему я ухожу, иначе они будут создавать проблемы. Мне вовсе не нужно было, чтобы маман, Джею, Моргану, Варгасу, или кому-нибудь еще взбрело в голову, что меня нужно спасать. Они бы пострадали, а я бы снова подставился, как это определял мой отец.
Я не хотел подставляться.
Он был хитер и жесток. Это делало его в сто раз опаснее.
Я надеялся, что пошел в него, потому что мне нужно было выиграть эту игру.
У меня не было иллюзий насчет того, что это будет просто, или что это будет быстро. Я знал, что он так до конца и не поверил мне — только идиот мог поверить в то, что на меня повлиял дар его убеждения, а не его угрозы.
А он не был идиотом.
Итак, я должен был обезопасить тех, кто был мне дорог от контакта со мной. Они и так рисковали — просто тем, что были со мной знакомы — и подвергать их еще большему риску я не мог.
Но это было сложно.
Маман не поверит ни в одну отговорку. Джей может поверить во что угодно, если это скажу ему я, но любые отговорки убьют его, потому что он будет думать лишь в одном направлении — что я его бросил, что нашел себе кого-то другого. Друзьям можно рассказать полуправду, но убедиться, что они понимают, как это серьезно, иначе это обернется трагедией. Варгас... Варгас и так все поймет, он же как-то узнал про то, что именно Хэйден — хозяин этого города. Но и он вряд ли находится в той же весовой категории, что и мой отец, потому нужно убедиться и в том, что он снова закроет глаза на происходящее. Как провернуть это в третий раз, я даже не представлял.
Но у меня не было времени на долгие размышления. Так что я решил действовать по обстоятельствам.
На моем телефоне, который я забрал на выходе из участка, было уже три сообщения о звонках маман. Наверняка она переживала — ведь обычно мы приезжали рано утром, а сейчас был уже почти полдень. Да... судя по всему, Варгас какое-то время тянул время, не желая рассказывать ей про меня... а потом уже было поздно, меня оправдали. Понимаю. Я тоже не хотел бы оказаться рядом с разгневанной маман. Даже в одной стране с разгневанной маман. Что ж, одной проблемой меньше.
Я также видел и сообщения от Джея. Но я просто не мог сейчас с ним говорить. Я бы не выдержал. Так что я отправил краткое, шаблонное "Перезвоню позже" и, поймав такси отправился домой.
Маман все-таки ждала нас. Она уже сидела за кухонным столом, попивая чай и шурша газетой. На плите что-то шкварчало, булькало, парило. Похоже, она снова пыталась наготовить побольше вкуснятины, чтобы накормить нас на неделю вперед. Эта обычная, домашняя картина заставила меня застыть в проеме кухонной двери. Я едва мог дышать из-за комка в горле, и мне больше всего на свете хотелось ступить еще пару шагов и оказаться там, с ней. Но было поздно. Я уже не принадлежал этому миру. Преграды между нами не было видно, но она была. Она ощущалась.
Долго любоваться на нее со стороны мне не дали. Шестое, или какое-то другое чувство заставило маман обернуться.
— Тони? Что там с вами случилось? Я до тебя все утро дозвониться не могла... Потом подумала, что вы приедете, просто, по-родственному, без звонка... вы же каждые выходные приезжаете, так что... — маман никогда не была немногословной, и меня обычно это раздражало, но сейчас я бы слушал ее голос вечно. — Я уже все приготовила, как ты любишь — рагу, паштет, картофельный салат... Ничего не говори, я знаю, что вы нормально питаетесь, просто... — она замолчала, хотя я ничего не делал, не говорил, даже почти не дышал. — Что случилось? — сказала она, и это прозвучало почти как утверждение. Как будто она знала, что что-то произошло с того самого момента, как увидела меня в дверях, но все равно пыталась заговорить беду, отвести ее от нас.
— Мам, — выдавил я, прежде чем горло у меня перехватило спазмом, и я онемел, беспомощно наблюдая, как она идет ко мне через кухню. Однако когда маман подошла на расстояние вытянутой руки — я отпрянул. Если бы она начнала меня утешать, я бы не выдержал.
Маман резко остановилась, всматриваясь в мое перекошенное лицо.
— Что происходит?
Я все еще не мог говорить, пытаясь проглотить комок в горле.
— Где Джей?
Я задышал чаще, пытаясь не думать об этом, не думать о нем, потому что было еще рано... уже поздно... нельзя...
И тут маман сделала то, что женщины умеют лучше всего.
Она закатила истерику.
— Прекрати меня пугать! — воскликнула она. — Быстро возьми себя в руки! Если тебе кто-то сказал, что мамы и так все понимают без слов, то это был какой-то брехливый долбоеб! Я ничегошеньки не могу понять по этой твоей перекошенной роже и выпученным глазам! А если бы у меня внезапно и развились способности к заглядыванию в разум других людей, то я бы не тратила их на твою пустую башку! Так что не стой истуканом, возьми и нормально скажи, что случилось, чтобы я тут не стояла и себя не накручивала! У меня сейчас инфаркт будет! Или инсульт! Или — оба!
— Мам... — простонал я. — Подожди, хорошо? Подожди. Дай мне отдышаться.
Она со злостью схватила меня за рукав.
— Хоть куртку сними, не в сарай пришел...
Я покорно снял безневинную одежку. Маман швырнула ее на стул и ушла к плите, недовольно бурча себе что-то под нос. Я поковылял к кухонному столу и сел на свое любимое место. Маман еще немного повозилась, громыхая посудой, затем подошла и поставила передо мной тарелку с рагу.
И я вдруг почувствовал, что чертовски голоден.
Я криво усмехнулся. И это — тоже Зверь. Тоже инстинкт самосохранения. Мне нужны были силы, чтобы бороться.
Ладно, это было разумно.
Маман села напротив, придвигая к себе кружку с чаем. Я взял вилку и подцепил какой-то зеленый кусочек. Иногда лучше жевать, чем говорить...
— Ты ничего не хочешь мне сказать? — не выдержала она, когда моя трапеза подошла к концу.
— Было очень вкусно, — на автомате выдал я.
Маман поставила чашку и грозно посмотрела на меня.
— Ты поссорился с Джеем?
Я открыл рот. Затем закрыл его. Может и не стоит переубеждать ее в обратном...
Ладно. Есть вопросы и поважнее.
— Мам... — осторожно начал я, — я хотел спросить... Ты никогда не говорила о моем отце. Ни о том, кто он, ни какой он был. Я... Я очень прошу тебя рассказать о нем сейчас. Мне это нужно, правда.
В уголках ее рта появились какие-то горькие складочки.
— Пожалуйста... — повторил я.
Я не думал, что она сдастся так быстро, и приготовился упрашивать, но...
— Я твердо собиралась никогда этого не рассказывать. Однако... думаю, в глубине души я всегда знала, что когда-нибудь мне придется...
Я думал, она не заговорит, так долго она молчала, но она собралась с силами и продолжила.
— Как ты знаешь, я сама американка. Моя семья жила в Нью-Йорке. И погибла в Нью-Йорке. Мне было тринадцать, когда они попали в аварию... Меня взяла к себе бабушка, мамина мама. Она была уже старенькая, и мне приходилось больше заботиться о ней, чем она заботилась обо мне. До этого я была послушной домашней девочкой, а уж когда я стала жить с бабулей, то и подавно. У меня почти не было подруг, и совсем не было парней. И — что хуже всего — я не знала жизни, не знала людей. Так что когда бабуля умерла... Мне только исполнилось восемнадцать, я была наивной, неопытной, доверчивой дурочкой, и эта самая жизнь пришла за мной. Нет, первое время я честно пыталась отсидеться в укрытии. Но мне не дали этого сделать. Моя подруга, посчитав, что это смерть бабушки меня расстроила и выбила из колеи, решила меня немного развлечь. Она была очень... настойчивой, такой настойчивой, что легче было согласиться, чем отказать. Она привела меня в какой-то крутой клуб.
А дальше я просто плыла по течению.
Порой я и сама удивляюсь — как так случилось... Но как я ни напрягаю память, я просто не могу вспомнить самых, казалось бы, простых вещей. Я помню, что танцевала с твоим отцом, и что была с ним на свиданиях, и что вышла за него замуж. Но я, хоть убей, не могу понять — как это случилось. И как я проморгала его истинную сущность. Наверное, я просто очень долго не хотела видеть, каков он на самом деле, а потом упрямо не хотела признавать, что если он не такой, каким я его представляла, значит я не могу его любить. Это не укладывалось в моей голове — ведь он был тем же самым человеком.
Я вообще многого не понимала. Он... много чего делал, потому что я не могла ему противостоять, не могла ответить тем же. Не обязательно физически... что, на самом деле, было еще хуже. Когда он ревновал, или унижал меня перед своими друзьями, или изводил придирками, мне казалось, что я действительно виновата, что я сделала что-то не так, что я его не понимаю. Он относился ко мне, как к вещи, или как к домашнему зверьку — а я считала, что он просто не любит показывать свои эмоции. Я напоминала себе, что он меня любит. Он на мне женился, в конце-концов... Но я ошибалась. Он просто хотел, чтобы я ему принадлежала.
Он издевался надо мной так изощренно, что я не могла понять, что это издевательства. Я начала чувствовать себя беспомощной дурой, никому не нужной... кроме него. Меня охватила апатия. Я не могла есть, не могла спать, не могла чувствовать...
Маман потерла лоб... а затем внезапно улыбнулась.
— Но в одно прекрасное солнечное утро я проснулась одна, и... Я просто смотрела на залитый солнечным светом потолок... На колеблющиеся пятна света... Я пролежала так около часа, а потом отправилась к врачу. И через каких-то три часа я уже знала, что беременна.
И все словно кончилось. Все-все.
И началось что-то другое.
У меня было много денег на счету — он предпочитал содержать меня, и шпынять меня же за это. Так что из больницы я пошла в банк и сняла все деньги. А потом поехала на вокзал. Почему-то это казалось мне единственным выходом. Думаю, я поступила правильно. Он никогда бы меня не отпустил. Мне не хотелось проверять, что он сделает с тобой, мне не хотелось убивать тебя, или отдавать тебя ему. Я знала, что в любом случае он тебе навредит. Это был просто как... животный инстинкт — защита детеныша, — она улыбнулась мне, но ее лицо выглядело старше от тех воспоминаний.
— Похоже, ты заставил меня резко поумнеть, потому что мне удалось сбежать.
Я меняла направления, путала следы и... кажется, чем дальше я оказывалась от него, тем лучше мне становилось. И вскоре это из побега превратилось в путешествие. Передо мной внезапно открылся весь мир. Ты себе не представляешь что это было за ощущение, Тони. Такая свобода... такое облегчение... я была счастлива...
Она посмотрела на меня.
— Думаю, отчасти потому ты такой красивый. И такой своевольный...
Наше молчание заполняло бульканье и шипение на плите.
— Не знаю, как меня занесло в этот город. Я всегда мечтала жить на юге, около моря. Но когда я приехала сюда... это была любовь с первого взгляда. Я поняла, что хочу здесь остаться, уже через пять минут после приезда, и отправилась в первое же агенство недвижимости, которое попалось мне на глаза. Там работала Элис, которая нашла мне дом, стала моей подругой и поддерживала меня, когда я тебя родила. Она ничего не знала, и сейчас не знает о моем прошлом, считая меня крайне взбалмошной девушкой. К тому времени, как я оказалась здесь, я уже была свободна от него, от всего этого. Во мне уже исчез этот страх, и даже комплекс неполноценности куда-то улетучился. Я знала, что я молодец, и что я больше не наделаю глупостей... И просто жила, как живется.
