— Черт бы побрал этого мекленбургского дьявола и его любезность! — не выдержав, заорал канцлер. — Сначала он пообещал угостить нас ядрами из своих пушек, а теперь проявляет милосердие к раненому королевичу.
— Он и вправду так плох? — встревоженно спросил Казановский.
— Все в руках Божьих, — вздел руки к небу Новодворский, — а скажите, пушки герцога и вправду так страшны, как о них говорят?
— Ваше преосвященство, — выступил вперед Ленцкий, — я служу уже много лет и дрался с немцами, турками, шведами и конечно же московитами, но никогда не видел ничего страшнее. Не знаю, какой демон научил герцога и его людей этой премудрости, а только если они примутся за ваш лагерь хорошенько, то он и часа не продержится.
— Как вы попали в плен?
— После поражения нашего войска под Можайском, мы отходили к Литве, но на нас обрушился этот проклятый перебежчик Валуев. Нас было почти тысяча, и никому не посчастливилось уйти. Я лишь чудом выжил.
— А вы? — обернулся Гонсевский к Юницкому.
— Я отступал в отряде пана Казановского-старшего, возглавившего войска после смерти Ходкевича и исчезновения его высочества. Мы уже почти добрались до Литвы, как нас перехватили войска Прозоровского.
— Кому-нибудь удалось уйти?
— Не знаю, я был ранен в самом начале боя и не видел, чем все кончилось, однако слышал от московитов, что какой-то части наших жолнежей удалось спастись и добраться до границы. Там стоит отряд Храповицкого, и московиты не рискуют соваться слишком уж близко.
— Пан Якуб верен себе, — хмыкнул канцлер, — обещал, что не выступит против герцога, и стоит на рубеже. Ладно, ступайте в лагерь, господа, вам надо отдохнуть.
— Шах и мат!
— Вы что-то сказали, пан Гонсевский?
— Шах и мат, — повторил рефендарий с мрачным видом.
— О чем вы?
— Вы не играете в шахматы, пан канцлер?
— Играю, но при чем тут это!
— Иоганн Альбрехт, или как там теперь его зовут, поставил нам шах и мат.
— Каким образом?
— Если бы эти трое были больны чумой, они нанесли бы куда меньше вреда.
— Да почему? Вы говорите загадками!
— Никаких загадок, пан канцлер, просто не пройдет и часа, как даже последний кашевар в нашем лагере будет знать, как смертоносна мекленбургская артиллерия, и что все наши войска уничтожены московитами. Никакого боя завтра не будет, ибо наши же жолнежи потащат нас к герцогу заключать мир.
Закончив переговоры, я направился в наш лагерь, где тут же приказал собраться всем командирам полков. Те, впрочем, ожидали моего вызова и вскоре собрались.
— Что у тебя, Рутгер? — без лишних предисловий обратился я к Ван Дейку.
— Пушки готовы, припасов к ним довольно, — лапидарно отозвался голландец.
— У тебя, Анисим?
— Все готово, государь, — хитро ухмыльнулся Пушкарев, — как солнце сядет, разожжем столько костров, что ляхам небо с овчинку покажется. Подумают, что вся ногайская орда к нам на помощь пришла.
— Корнилий?
— И мы готовы, ваше величество, — поклонился мой бывший телохранитель, — ни одна мышь не проскочит.
— Угу, королевич с этим проклятым ксендзом немного крупнее мышей, но проскочили!
— Меня здесь не было, — пожал плечами Михальский.
— Не гневайся, государь, — пробасил Вельяминов, — на свою беду сюда Владислав пробрался. Ладно ведь все получилось.
— Может, и так. Про запорожцев вести есть?
— Есть, как не быть! Прорвались, проклятые, через засечную линию и хотели уже дальше идти, да прослышали про то, как ляхи под Можайском оконфузились, да и встали.
— Выжидают, чем дело кончится?
— Конечно! Это же такое крапивное семя, хуже татар.
— Хуже не хуже, а просто так их отпускать нельзя.
— Позволено ли мне будет спросить ваше величество, — подал голос Корнилий, — что вы хотите предпринять?
— Сам не знаю, — пожал я плечами, — надо бы и поучить панов-атаманов, чтобы в другой раз и носа не казали в нашу сторону. Однако так, чтобы не переусердствовать. И лучше всего, чтобы брат мой Сигизмунд, а также все сенаторы в Речи Посполитой были уверены, что казаки их предали и со мной сговорились.
— Раз так, — усмехнулся Михальский, — то и делать ничего не надо. Сейчас в Польше начнут решать, кто же виноват в поражении, и лучшей кандидатуры, чем Сагайдачный, им не найти.
— Ты думаешь?
— Конечно, казаки ведь для большинства магнатов и шляхтичей как кость в горле. Особенно когда стоит мир. Вот если случается война с турками или татарами, тогда про них вспоминают, дают им льготы, расширяют реестр, а как только гроза проходит — тут же забывают про свои обещания.
— Это верно, — поразмыслив, согласился я, — самих себя обвинить не с руки, а вот Сагайдачного — за то, что не поспел к сражению — в самый раз.
— Может, его к нам переманить? — прищурился Пушкарев.
— Нет уж, — засмеялся я, — хватит с меня одного прохиндея!
— Грех тебе так говорить, царь-батюшка, — состроил умильную рожу Анисим, — уж я ночи не сплю, все думаю, как твоей царской милости услужить.
План наш полностью удался. Едва занялся рассвет, из польского лагеря прискакали парламентеры, уведомившие мое царское величество, что ясновельможные паны комиссары согласны на все мои условия и готовы подписать мирный договор. Польско-Литовская сторона соглашалась вернуться к довоенным границам и вернуть все захваченные ранее русские земли. За мной признавался царский титул, а в договоре вместо привычной для поляков Московии было написано "Русское царство". Согласны они были на обмен пленными, а также контрибуцию. Последняя была заявлена как компенсация за похищенные из московского кремля ценности. Правда, Александр Корвин Гонсевский клялся, что среди вывезенного в Польшу имущества не было шапки Мономаха, но взамен они соглашались уступить московскую корону, изготовленную для Владислава. После заключения мира, мы еще раз встретились с ним. Королевич был все еще плох, хотя его состояние, по словам О"Коннора, внушало куда меньше опасений, нежели при первом визите.
— Прощайте, кузен, — сказал я лежащему в кровати королевичу, — надеюсь, в другой раз мы встретимся в более приятной обстановке.
— Как знать, — отозвался он слабым голосом, — может, в следующий раз я буду более удачлив.
Намек на нашу стычку в бою был более чем прозрачен, но я лишь улыбнулся в ответ.
— Благодарю вас, — продолжал Владислав, — за то, что вы отпустили моего друга, пана Адама.
— Не стоит, кузен, вряд ли он смог бы быть мне полезен в той же степени, как вам.
— Могу я задать вам один вопрос?
— Сколько угодно, друг мой.
— Скажите... — Королевич неожиданно приподнялся и с жаром спросил: — Ведь это вы были тогда?
— О чем вы?
— Это вы — фон Кирхер?
— Не знаю, о каком фон Кирхере вы толкуете, — усмехнулся я, — однако хочу дать вам совет. Осмотрительнее набирайте свои войска и уж, конечно, следите за порохом.
Эпилог
Эх, слышали бы вы, каково били колокола на звонницах московских храмов, когда встречала столица царское войско! Видели бы вы, как радостно встречали государя ее жители! Нет, не были вы тогда в Москве, а то бы и детям и внукам своим рассказывали о том, как праздновала православная Русь победу над извечным врагом. Вышли царскому войску навстречу и стар и млад. Впереди в парадных ризах шло духовенство, за ним следом разодетые в богатые шубы и горлатные шапки бояре и прочий служивый люд чином поменьше. А простого народу и вовсе море целое было. На всех заборах и деревьях стаями сидели вездесущие мальчишки. Купцы, мастеровые, крестьяне, приехавшие в столицу на торги, просто обыватели — все вышли встречать. Мужики, бабы, молодые парни и девки — всем было любопытно взглянуть хоть одним глазком на государя и его армию. И то сказать — было на что посмотреть! Кирасиры в блестящих и рейтары в вороненых латах, драгуны и солдаты в одинаковых заморских одеждах. Стрельцы в цветных кафтанах и с бердышами на плечах.
Государь, увидев духовенство, спешился и, приложившись к вынесенной ему иконе, долго и усердно молился, а вместе с ним и все его воинство, а также и весь встречающий люд. Бояре тоже молились, мелко крестясь и перешептываясь между собой.
— Ишь ты, мир заключил, — негромко, но так, что многие расслышали, буркнул князь Лыков, — а думу-то боярскую и не спросил.
— Ничто, — тут же отозвался Черкасский, — он еще найдет, что спросить... и с кого!
Многие из присутствующих про себя поежились, иные ухмыльнулись, но вида не подали ни те ни другие, продолжая стоять с постными лицами.
— Что-то Михальского не видно, — озабоченно спросил Романов. — Где его, антихриста, носит?
— Кто знает, — с деланым сочувствием отозвался Хованский, — может, он уже у тебя на дворе?
— Чего это вдруг? — испугался боярин.
— А кто до бунта допустил?
— А чего это я допустил! — окрысился тот. — Я наоборот, сразу же людей поднял и посек бунтовщиков...
— Надо было Пронского вместе с людишками его — имать, и в железа́, а то они языками трепали, да до греха-то и довели народ.
— Так посадили под арест князя Петра...
— Поздно посадили! Вон сколько беды от их болтовни приключилось. Я чаю, за Лизку Лямкину с дочкой государь спросит.
— Вельяминов чего-то волком глядит...
— Твой бы терем подпалили — ты бы еще не так глядел.
— Думаешь, знает уже?
— Уж конечно, нашлось кому доложить.
— Да ведь потушили терем!
— Так то стрельцы потушили, когда бунтовщиков от слободы отогнали, а не ты. А уж куда его сестра делась — и вовсе никто не ведает.
— Ой, беда-то какая...
Закончив молиться, я встал и направился к стоящим кучкой думцам. Те, ни слова не говоря, повалились в ноги и уткнулись бородатыми рожами в землю. Стоящий рядом Никита, казалось, был готов кинуться на них с саблей, но сдержался. За спинами бояр выросли стремянные стрельцы во главе с Анисимом, и лица их не выражали ничего доброго.
— Встаньте, — коротко велел я.
Бояре стали подниматься, причем одни, не чуявшие за собой особой вины — сразу же, другие еще бы повалялись, пережидая царский гнев. Дождавшись, пока все встанут, я спросил:
— Ну, рассказывайте, что у вас тут приключилось?
— Виноваты кругом, государь, — выступил вперед Черкасский, — недоглядели. Ратники побитого Пронского как в Москве появились, так стали кричать, сукины дети, что иноземцы тебя предали, оттого и замятня приключилась. Одни сдуру на Кукуй напали, других нечистый на Стрелецкую слободу понес.
— Иноземная слобода стенами огорожена, — сумрачным голосом заметил я.
— Так ее и не взяли, — вступил в разговор Романов. — Сначала стража отбилась, а потом и мы на помощь подошли.
— А...
— То в городе приключилось, — со вздохом ответил боярин на мой невысказанный вопрос. — На карету их напали. Видать, по должникам ездили.
— Девочку нашли?
— Нет, государь, ищем покуда.
— Так зачинщик — Пронский?
— Нет. Он как узнал, что бунт приключился, тоже со своими людишками бросился с бунтовщиками биться, да только поздно было уже.
— А кто?
— Ивашка Телятевский, чтобы ни дна ему, ни покрышки!
— Нашли?
— Прости, государь, как сквозь землю провалился, проклятый.
— Не вели казнить, государь, вели слово молвить, — выступил вперед Лыков.
— Говори, Борис Михайлович.
— Моя то вина, — скорбно вздохнул князь. — Упустил главного супостата.
— Как так?
— На двор его напали тати, — пояснил Черкасский. — Большая драка была! Всех татей посекли, а главарь утек.
— Племяша моего, молодого князя Щербатова, едва до смерти не убили, — снова подал голос Лыков.
— А что это он не в полку был?
— На линию его посылали по службе, — тихо сказал мне Никита, несмотря на горе, ничего не забывающий и не упускающий. — Как вернулся, полк уже в походе был.
— Что до твоего терема, Никита Иванович, то его стрельцы отбили и пожечь не дали. А вот где твои домашние укрылись, пока не ведаю.
В принципе, если не считать нескольких мелких деталей, обо всем произошедшем я уже знал. Кто-то умело воспользовался паникой, возникшей после прибытия беглецов из полка князя Пронского, и спровоцировал бунт. Иноземцев в Москве никогда особенно не любили, а уж после Смуты тем более. Так что призыв: "Бей немцев!" упал на благодатную почву. Как это обычно бывает в таких случаях, сначала оставшиеся ведать город думцы впали в ступор, но затем пришли в себя и стали действовать. Взявшие на себя руководство Романов с Черкасским подняли оставшихся стрельцов с немногочисленными поместными и разогнали толпы бунтовщиков, после чего занялись сыском. Так что волнения довольно скоро прекратились, но вести о них распространились и едва не привели к печальным последствиям. Впрочем, взяв ситуацию под контроль, бояре тут же уведомили об этом меня, и на переговорах с поляками это никак не отразилось. А возвращение в Москву отбитых у врага наших пленных окончательно принесло успокоение в сердца и мысли столичных жителей. Но все же меня не отпускала мысль, что есть во всей этой истории какая-то недоговоренность. Какая именно, я еще не знал, но был уверен, что рано или поздно все равно докопаюсь до истины.
— Ладно, не будем людям праздник портить, — вздохнул я, — все же не каждый день такие победы случаются. Пусть порадуются, благо есть чему.
Бояре, облегченно вздохнув, понятливо закивали и бросились заниматься своими прямыми обязанностями. Затрубили трубы, и войска двинулись внутрь города. Сначала кавалерия, затем повезли захваченные у врага пушки, причем рядом с ними шли глашатаи и, громко крича, объясняли собравшимся, что это за орудия и при каких обстоятельствах они перешли в наши руки. Дойдя до кремля, процессия разделилась: трофеи отправились в Пушечный двор, стрельцы и рейтары двинулись к своим домам, а люди начальные во главе со мной отправились сначала в собор, а лишь затем, отстояв службу, смогли разойтись.
На Москву уже спустилась ночь, когда я наконец освободился. Придворные приготовили для меня и моих приближенных баню и готовились накрыть на стол, однако сил выдерживать томительную неизвестность больше не было. Хотелось хоть какой-то ясности, и поэтому я с Никитой, Анисимом и небольшой свитой тайком покинули кремль и поскакали напрямую в Кукуй. Где-то в стороне гремели радостные крики, а мы, терзая бока коней шпорами, стремительно неслись к цели нашего путешествия.
Завидев нас, часовые тут же открыли ворота, и мы, не останавливаясь, промчались до самой лютеранской кирхи. Спрыгнув с коня, я ворвался внутрь и остановился как вкопанный. Посреди молельного зала, распространяя вокруг явственный запах тлена, который ничто не могло перебить, стояли три гроба. На нетвердых ногах я прошел к ним и, стиснув зубы, заглянул внутрь. В первом лежало тело Курта Лямке. Говоря по совести, при взгляде на него я не испытал особых чувств. Еще один солдат, павший в еще одном сражении. Наверное, я становлюсь циником, а точнее, давно им стал. В среднем покоилась Лизхен, и я задержался рядом чуть дольше. Похоже, над ее лицом хорошо потрудился бальзамировщик, но все равно были видны следы, оставленные нападавшими. Постояв минуту, я двинулся дальше, и тут мои ноги едва не подкосились. Старый Фриц лежал с таким невероятным спокойствием на лице, что казалось, будто он не умер, а лишь на минуту прилег отдохнуть от множества дел, выпавших на его долю. Не в силах стоять, я опустился рядом с гробом и застыл.
