— Дражайшая, — объясняю я. Странное ощущение воцарившегося безвременья под хрупкой защитой домашних стен рывком исчезает. — Посиди здесь.
Строгое черно-белое платье облегает фигурку жены, делая ее похожей на воина древних времен; чемоданы и кофры, толпящиеся в холле — как весомая точка после несказанных слов. Она подгоняет служанок, распоряжаясь резко и решительно, и, увидев меня, на мгновение замирает. Что-то такое есть в ее взгляде, словно она уже взяла оружие и сейчас оценивает, стоит ли задерживаться ради мелкой стычки или же есть дела поважней.
— Иллуми? — констатирует она и тут же обрисовывает ситуацию. — Я ненадолго.
— Уезжаешь? — автоматически спрашиваю я. Конечно, она уезжает. Одежда, милые женские мелочи, люди так быстро обрастают ими в благие времена. Сколько времени ей потребуется, чтобы собраться? Или она приказала сложить вещи еще утром, из больницы?
— Да, разумеется. Ни мне, ни детям не стоит сейчас находиться здесь, — говорит без агрессии, но сухо. Я киваю. Им действительно не стоит. В доме у Кинти гораздо спокойнее.
— Лероя ты заберешь к себе? — чувствуя себя актером на подмостках, играющим странную пьесу абсурда, спрашиваю я.
— Не тревожься, муж, — коротко и любезно отрезает Кинти, — я позабочусь о его безопасности.
"Раз уж ты не смог", — читаю я в недосказанном.
— К нему не посмеет приблизиться никто, — заканчивает она.
— Переезд ему не повредит? — интересуюсь я. — К чему такая спешка?
— Я ценю твое доверие к лорду Табору, но он не из нашего клана, — поясняет Кинти аккуратно. — И буду меньше бояться происходящего, когда мой сын окажется в моем же доме. Разве в этом есть что-то странное?
"Ну да", безмолвно говорит ее вопросительный взгляд, "прежде ты нашел бы это самым естественным поступком. А теперь что случилось?"
И ответить нечего, Кинти во всем права. Она сейчас защищает своих детей, как я защищаю то, что значит больше всех наследников разом: семью как целость.
— Я боюсь, что поездка может ему повредить, — объясняю я свое недоумение. — Рана может открыться, да и сам переезд может оказаться для Лероя испытанием. Разве у Табора недостаточно хорошая клиника, или он недоволен затянувшимся присутствием в ней нашего сына?
— Ты можешь сам спросить врачей, если считаешь, что я неправа и слишком тороплюсь, — следует сухой укор. — Состояние Лери вполне позволит переложить его на плавающие носилки, а дальше он будет путешествовать надежнее, чем в колыбели. А чужой дом — всегда чужой дом.
В ее голосе столько искусственного спокойствия, что делается страшно: вот-вот треснет белая плоскость льда, рванется освобожденный поток. Я не могу понять лишь одного: есть ли еще шанс восстановить утраченное, или жена никогда не сможет мне простить того ужаса, который испытывает всякая женщина, едва не потерявшая ребенка... и того, что я вырываю из ее рук возможность отомстить.
— Шинджи и Кано...? — интересуюсь для проформы.
— Они будут со мной. — чуть нахмурив брови, отвечает Кинти. — Иллуми, как я могу оставлять детей в доме, где полно полиции и где живет человек, который, возможно, чуть не убил их брата?
— Да, да, — соглашаюсь я, устав от этого разговора. В нем каждая интонация лжива насквозь. — Я помню твою позицию, не стоит затевать этот спор заново. Ты свяжешься со мной, когда приедешь, чтобы я знал, что вы доехали благополучно, и возьмешь с собой надежного водителя и охрану, я распоряжусь.
В этой области влияния я не намерен спрашивать ее мнения, и Кинти о том прекрасно знает.
— Иллуми, — она делает шаг вперед, и нежный голос чуть теплеет, — я не оставляю тебя. Я хочу лишь обезопасить нас от него. Я боюсь, что и для тебя самого барраярец опасен, но тут я ничего не могу поделать...
Отчего ее слова кажутся мне такой отчаянной фальшью? Я смотрю в прелестное лицо и не верю, глупо и необоснованно. Что это, шутки страсти, следствие обиды или временное помрачение ума?
— Не нужно, дражайшая, — отступив на шаг, прошу я. — Все уже сказано, остались только дела.
— Нам уже случалось расставаться не на одну неделю, — бледно улыбается она. — Не делай из происходящего трагедии.
На это мне нечего ответить, и я искренне благодарен судьбе за то, что дети, топоча, ссыпаются с лестницы. Просидели все утро под присмотром нянек, терзаясь скукой. Обнимаю обоих. Я могу не видеть их сутками, даже неделями, но когда их нет — дом становится пустым, и некому прислать в подарок замечательные свистящие леденцы, от которых оглохнут домашние, и некому пожелать спокойной ночи, слыша в ответ мерное сопение...
— Ты навестишь нас? — спрашивает Кинти именно тогда, когда младшие уже рядом.
— Я постараюсь, — отвечаю, стараясь сохранить непроницаемый тон. — Если позволят дела — обязательно. Парни, ведите себя как подобает, и не вздумайте решить, что вы хозяева в доме миледи.
Две гладко заплетенные головы кивают. Надеюсь, расставание все-таки не будет слишком долгим.
— Держи меня в курсе дела, — просит Кинти, — будет обидно узнавать новости из чужих рук.
— Я непременно сообщу тебе хорошие новости, как только они появятся, — обещаю я. — Ровной вам дороги.
— Спасибо, — она обнимает меня, слегка прикасаясь гладкой надушенной щекой. Мне приходится это стерпеть. У Кинти безупречный вкус, но эти духи слишком сладки, словно сахарный сироп.
Вещи погружены, надежный эскорт, сопровождающий машину Кинти, исчезает за резными воротами сада. В моем доме редко бывает шумно, но сейчас он все-таки чересчур пуст.
* * *
С отъездом Кинти в права вступает поздняя, дождливая осень. Мы не выходим из дома, будь моя воля — не выходили бы и из спальни, и дело не только в радостях плоти, и даже не столько в них...
Мы впервые за долгое время остались совсем наедине, без золотом шитых развлечений столичного города, без друзей и приятелей. Три дня опадающей осени за окном, негромких разговоров обо всем за чашкой кофе — и я вынужден признаться: тот жгучий интерес, что владеет мною, не стал слабее.
Больше того. Я, действительно, увлечен Эриком сильней, чем кем бы то ни было ранее... и сильней, чем стоило бы позволять себе разумному человеку.
И, что веселит меня больше всего — мне безразлично, кто и что скажет, и даже что скажу я сам. Барраярец — мой, и моим останется, dixi.
На четвертый день на мой стол ложится расписанная райскими птицами и витыми символами Империи карточка. Дань древним временам: когда-то на Старой Земле такие были в ходу почти повсеместно, сейчас же остались у нас для торжественных случаев.
Все эти дни Кинти не желала со мной говорить, и это было досадно, но не более того. О делах жены и детей я узнавал от Эрни, регулярно беседуя с ним о состоянии моего сына. Я и сейчас не стал бы настаивать на разговоре, но случай не предполагает отказа. Протокол официального приема у сатрап-губернатора по случаю отправки на Эту Кита ежегодного Списка не включает в себя возможности остаться дома или появиться без супруги.
Разумеется, Кинти не ошибается с тональностью ответа. Если я сам ищу разговора, то дело не просто в желании поболтать о наших отношениях. Голос ее ровен, лицо не выражает недовольства, улыбка приветливо вежлива.
— Благополучен ли ты, супруг? — произносит она, склонив голову и не допуская в тон ни капли излишней холодности. На молчаливую попытку примирения это не похоже; просто леди держит лицо.
— Вполне, — отзываюсь я, благодарный жене за выдержку. — Как себя чувствует Лери?
— Наш сын крепок и он должен поправиться, — следует спокойный ответ. — Ты разве сам не интересовался у врача?
— Сегодня я с Эрни не говорил, — отвечаю я. — Если ты не должна находиться у его постели безотлучно, это хорошо. Нам придется съездить на прием.
Между тонко вычерченных бровей ложится тонкая же морщинка. Отчего-то Кинти все больше напоминает мне фарфоровую куклу, что за странные изъяны восприятия.
— Ты полагаешь, сейчас подходящее время для развлечений?
Вопрос, безусловно, риторичен. Я молча подношу к экрану пригласительную карточку и даю супруге возможность ознакомиться с содержанием бледно-золотого, ажурного листка.
— Я полагаю, будет скандально и оскорбительно не появиться на этом вечере, — сообщаю и без того известное.
Кинти кивает.
— Долг больше, чем развлечение. Ну конечно. Прости, за случившимся я забыла, что подходит эта дата. В прежнее время, — чуть улыбнувшись печально, укоряет она, — мы бы оба ждали ее с нетерпением.
— Сейчас все иначе, — соглашаюсь я. — Нам следует продемонстрировать семейное единство и непоколебимое спокойствие.
— Вряд ли можно говорить о нерушимом семейном единстве, — чуть морщится Кинти, — когда ты открыто уехал вместе со своим любовником. Впрочем, увлечения проходят, семья остается.
Все эти дни я не давал себе труда задумываться о причинах поступков супруги, полагая радикальность решений и эмоциональность реакций результатом пережитого ужаса.
Но, может быть, дело не в ней, а во мне самом?
Я так поражен этой мыслью, что с минуту не могу вымолвить и слова. Это действительно так? Я, никогда не полагавший себя способным на пылкость чувств, тем не менее, безумно влюблен, а Кинти и Лерой откровенно испуганы сложившейся ситуацией? Мои эмоции заставляют родных отвечать несвойственным им образом, словно заражаясь от меня чувствами, но только там, где я вижу полноту жизни и радость, они — лишь нарушение миропорядка?
Эрик словно стронул с места лавину, и она накрыла не меня одного.
— Миледи ревнует? — Ошеломленное состояние, бессмысленный вопрос, и, разумеется, в ответ Кинти вздергивает голову с самым решительным видом.
— Миледи желает для милорда разумного поведения, а не оглашения перед всеми наших семейных неурядиц опрометчивыми поступками, — резко отвечает она, и эта ее ложь меня бесит. Если я прав, и супруга лишь делает вид, что печется о семейном реноме, а на деле так же полна смущающих и странных для благородного человека чувств, откуда у нее право столь высокомерно читать мне нотацию?
— Довольно сомневаться в моей способности держать лицо, — отвечаю я резкостью на резкость. — У тебя и без того есть о чем позаботиться нынче вечером, дражайшая. Сегодня на нас будет обращено всеобщее внимание. Окажи мне любезность и проследи, чтобы в твоем одеянии не было ни единой белой нити.
Траурные намеки на празднике были бы крайне неуместны. Срок плача по Хисоке миновал, а цвета скорби в праздничном наряде — прямое оскорбление торжеству и дурная примета.
Хотя я, пожалуй, перегнул палку. Супруга не из тех неосторожных особ, что могут беспечно накликать беду на семью, и я запоздало прошу у нее прощения за грубость. Увы, это спасает положение лишь частично.
— Ты начал видеть во мне врага, муж, — обиженно замечает Кинти. Непродуктивное чувство, которое я не привык слышать в ее голосе. Моя жена всегда была исключительно сдержанна в проявлении чувств, как то и подобает высокородной цетагандийке, привыкшей направлять буйный поток эмоций в прямое русло цели.
Сухое прощание не помеха сочувствию. Каково Кинти жить с пылающей обидой? Осознает ли она свою ярость, как я — свои чувства к Эрику?
Неприятно ощущать себя малоопытным субъектом, но я и вправду живу на неизведанной территории, не умея даже выразить происходящее словами, не кажущимися цитатами из надуманных и трагических историй о влюбленных сердцах.
Разговор закончен, и я отправляюсь на поиски. Спальня, библиотека, медицинский блок — пусто, пусто, пусто. Забавно это — искать своего любовника в своем же доме.
Обнаруживается Эрик, как ни странно, в зимнем саду, в ротанговом кресле и с книгой. Стена зеленого стекла добавляет помещению глубины, струнный фонтан — уюта и гармонии.
— Потянуло к натуре? — подкусываю я, опускаясь в соседнее кресло. — Помнится мне, ты не очень любил леса.
— Где имение, а где местоимение, — шутит Эрик, поворачиваясь ко мне с явным удовольствием на лице. — Это же оранжерея. Ты освободился?
— Как видишь, — вздыхаю. — Разговоры с дражайшей на меня производят странное действие.
— Что может быть странного в разговорах с собственной женой? — удивляется он, даже книгу отложил. И осторожно смотрит на меня, словно оценивая результат разговора, которому он не был свидетелем.
— То, что я только сейчас был посещен мыслью о том, что миледи ревнует, — честно отвечаю. И был поражен до глубины души, признаться. Но об этом, вероятно, не стоит говорить вслух — как знать, не воспримет ли Эрик это как жирную черту, обращающую внимание на разницу между нашими характерами. Он и так смотрит с прозрачным недоумением в глазах, словно не может понять, что такого странного в мотивах Кинти.
— Что в этом необычного? — пожимает плечами Эрик, словно тема разговора в порядке вещей.
— Кинти никогда не вела себя так странно и неприлично. — удивленно сообщаю я. — Что ею движет — ярость или желание порядка?
— А что, нарушение порядка — не повод для ярости? Иная супруга за брошенные куда попало вещи и сковородкой мужа огреть способна, — шутит Эрик и добавляет уже без смеха: — Твоя жена — живой человек и способна на человеческие чувства.
— Семья — не место для проявления эмоций, — объясняю, вспомнив, что для Эрика эта тривиальность внове, и в который раз поражаясь разнице восприятий. — Ведь она — отдохновение от забот, в ней не место чувственным бурям. Довольно того, что покой души взбаламучивают эмоции, связанные с карьерой, игрой кланов, императорской милостью; брак же требует отношений разумных и прохладных. Как и любые семейные отношения, где разумный расчет есть единственный залог успеха. Если члены семьи не ущемлены в своих правах, так и происходит. Дело Старшего — об этом позаботиться.
Импровизированная лекция находит внимательную аудиторию. Эрик только что рот не раскрыл, слушая.
А я понемногу начинаю понимать, что ревность означает также и то, что я дорог своей семье. Я сам или я как Старший Дома?
В чем их обида? Что я повел себя слишком эмоционально или лишь в том, что новые для меня чувства испытываю по отношению к чужому для них человеку? Что уделяю ему слишком много себя? Может быть, с ревностью к работе они бы справились, но ревность к барраярцу заставляет их вести себя... нелогично?
— Я чем-то ущемил права семьи? — повысив голос, риторически возмущаюсь я, и сам же отвечаю. — Миледи говорит, что я считаю ее врагом и, оказавшись перед выбором между тобой и семьей, предал родных по крови. Но ведь это не так!
— А ты не кричи, — просит Эрик ворчливо.
— Не буду, — обещаю и перевожу дыхание. — Может ли быть и так, что это борьба за положение в клане? — продолжаю я думать вслух. — Кинти зла, потому что ты занял приоритетное положение по сравнению с нею? Но ведь формально ее статус не изменился...
Эрик качает головой.
— Выражаясь высоким штилем, ты отнял у своих родных ту крепость, на которую они привыкли опираться. Себя. Да еще не ты отнял, а барраярец... э-э, эпитеты опущу. Ну как им не злиться?
— Если Лерой и Кинти раздражены лишь внешней стороной дела, может быть, мне будет проще найти компромисс? Например, как-нибудь официально понизить тебя в звании — чтоб ты не создавал им конкуренции? — предлагаю в полу-шутку. Положение Эрика возле меня неофициально, а ненаписанное невозможно и вычеркнуть. По мнению жены, я теперь принимаю решения с оглядкой на низшего, дикаря, черт знает кого...
