— Нам сюда, Отец, — подергала меня за джемпер Суок. Золотая лента вновь обвивала ее тело, свернутая кольцом на голове. Интересно. Впрочем, вполне логично. Не бросать же орудие — и оружие, между прочим! — на лестничной клетке над «телом бездыханным»? К алкашам на лестнице у нас еще кое-как привыкли, а вот позволять соседям наблюдать подобную Курскую аномалию явно не стоило. Еще внутрь полезут или ментов вызовут.
Я заскользил вдоль одной из ветвей. Суок, стреляя глазами из стороны в сторону, указывала путь между листьями. Она выглядела странно напряженной, словно ее что-то угнетало. Интересно, что?
— В чем дело, дочь?
— А? Нет, ничего, Отец, не беспокойся… Просто тут так странно. Я никогда такого не видела. Все такое…
— Да, трудно себе представить, что это не только сон, но и явь. Но не бойся. Дерево пусть и большое, но не злое.
— Дерево? — непонимающе посмотрела на меня она.
— Ну да, Дерево. Ты же видела их на картинках. А в чем дело?
— Ммм… Дерево… Прости, Отец, я хотела бы взглянуть на то, каким ты видишь… это. Ты позволишь?
Я удивился, но спорить не стал.
— Позволить-то позволю, но… Эй!
Я ощутил, как… Дьявол забодай, больше всего это было похоже на то, что моего разума коснулись чьи-то пальцы. Нежные, ласковые — но определенно чужие. Едва я вскрикнул, они сразу отдернулись и пропали, в глазах Суок мелькнул испуг.
— Отец, что такое? Больно?
— Да нет, — поразмыслив, ответил я. — Не больно. Странно — это да. В следующий раз предупреждай, как именно хочешь «взглянуть».
— Я думала, ты знаешь…
— Если бы я знал, дочь, то не стал бы предпринимать этот вояж. Ты «взглянула»?
— Нет, не успела… Думаю, если бы я попробовала сделать это быстро, тебе бы точно стало… больно. Очень больно. Отец, потерпи немного, пожалуйста, я не хочу причинять тебе боль!
— Уговорила, — усмехнулся я. — Давай, смотри. Все равно я уже подготовился.
Ощущение прикосновения мягких рук вернулось, но они как будто вовсе не собирались где-то копаться, к чему я, надо сказать, подсознательно приготовился. Напротив, они легко и плавно скользили по поверхности ума, будто оглаживая, счищая с него невидимую и неведомую пыль. Это, пожалуй, было даже приятно. Чего не сделаешь на благо революции, в сущности? А если дело важное и избежать его нельзя никак, что остается делать? Правильно. Расслабиться и получать удовольствие.
Непосредственно чем я и занялся.
Ее пальцы «гуляли по мозгам» пару минут, не более, но я уже ощущал себя, как после получаса хорошего массажа. Пожалуй, даже тайского. И можете не крутить носами, пошляки, никакой ереси тут не было и в помине. Просто заряд бодрости и одновременно странного спокойствия вошел в меня звездным светом и, свернувшись на дне памяти уютным клубочком, улегся спать, источая легкое сияние цвета зимнего тумана.
Наконец ощущение прикосновения исчезло. Суок глубоко вздохнула, улыбнулась и с каким-то новым интересом посмотрела вокруг. И вдруг рассмеялась.
— Значит, Дерево? Как хорошо! Это куда приятнее видеть.
— А что, раньше ты воспринимала его по-иному?
— Да. Это было очень непривычно, даже неприятно — страшно не люблю чего-то не понимать. Я решила воспользоваться твоим образом, чтобы было проще.
— А что именно ты видела?
Она открыла рот, затем закрыла. На ее лице возникли растерянность и даже беспомощность.
— Я… Я опять не знаю, как тебе объяснить, Отец. Я не знаю таких слов. Мне даже не с чем сравнить: цвета, запахи, прикосновения — все это не подходит. Извини меня, пожалуйста.
— Не надо извиняться. В конце концов, дочь, тебе еще нет и месяца.
— Хорошо, Отец.
Эта ее фразочка уже начала действовать мне на нервы. Но я, разумеется, промолчал.
Листья, листья, листья…
— Вот оно!
Перед нами было дерево соседа — жалкого вида чахлый стволик, росший из плоти Древа. Высотой не более полутора метров, кривое, почти голое, оно даже не было опутано сорняками — в них и не было нужды, если подумать. Собственный хозяин так привык на него плевать, что оно медленно погибало от бескормицы.
— Что ты хочешь сделать, Суок?
Она посмотрела на дерево, потом на меня — и вдруг зарделась.
— Я не… не знаю, Отец. Ты попросил меня показать на нем, что я могу. Но это опасно. Он может этого не выдержать… умереть или сойти с ума…
— Иными словами, тебе его жаль, — прервал я.
— Да, — тихо, но внятно.
Только альтруизма нам не хватало. Я поставил ее на ветвь.
— Ты не должна жалеть его, Суок. Даже если с ним приключится худое, никому от этого плохо не будет. Даже ему.
— Но ведь он может умереть! Перестать быть!
— Пусть так, дочь. Он ведет жалкую, склизкую жизнь, движимый только глубинными мыслями. Взгляни на его дерево. Что хорошего может на нем созреть? Едва ли что-либо, кроме желания поиздеваться над близкими. Ты знаешь, что он бьет свою дочь?
— Бьет?.. — отшатнулась она в ужасе.
— Да. Ремнем. Если он умрет, никто не пожалеет о нем, даже она. Даже он сам не пожалеет… ибо просто не сообразит, что умер. Ты же своими действиями можешь оказать ему даже услугу.
— Услугу? Причинив страдания?..
— Да. Заставь его страдать. Если он достоин жить, то переборет это — и себя заодно. Начнет жизнь с чистого листа, хотя лучше стереть описки и помарки с уже исписанного. Не сможет — туда ему и дорога. Сейчас он только поганит мир собой. Он — хлам.
Опустившись на корточки, я взял ее за плечи.
— Запомни: то, что не убьет нас, сделает сильнее. Тебя, меня, его — всех живых. Испытания закаляют. Верь мне.
Секунду она колебалась. Потом решительно кивнула.
— Я верю тебе, Отец. Пусть он получит то, чего заслуживает.
— Тогда приступай, — я отошел в сторону.
Суигинто бы мной гордилась.
Вспышка света, шелест атласа, странный звук, будто согнули и отпустили длинную щепку. Блеск черного металла.
Суок направила косу на дерево.
— Ко мне, — вполголоса произнесла она. Лезвие снова блеснуло в свете звезд. Потом еще раз. И еще. Белые вспышки на черном клинке в руке Смерти. Бодлер удавился бы ради одного взгляда на это.
Темные пряди волос Суок зашевелил, затеребил, приподнял над плечами неощутимый для меня ветер. Из них показались и начали выбегать струйки темного тумана — по волосам, по платью, по пальцам, по древку. На кончике острия медленно-медленно сгущалась черная капля — совсем крохотная, но явственно различимая на фоне темного неба, словно черная кошка серой ночью. Моего обоняния коснулся ее запах, и я поспешно зажал нос. Это был запах самой гибели в чистом виде. Нельзя было даже сказать, что он отвратителен или противен. Он был настолько чужд всему, настолько несовместим с понятием жизни, что нос и легкие отказывались его вдыхать. Это было все равно, что вдохнуть жидкую лаву.
Кажется, скучно пьянчуге не будет.
Аккуратно и четко, словно дирижерской палочкой, Суок качнула косой и стряхнула каплю под корни, в плоть Древа.
Раздался громкий шорох и легкий треск древесины. С невероятной быстротой, будто в учебном фильме, светло-зеленые плети выползли из-под корней и заплели дерево. Сорняки. Вот так. Они рвались вверх бешено и голодно, стремясь найти опору, опутать корни, вклиниться в плоть и жрать, жрать, жрать, отбирать воду, заслонять свет, пока бедолага, попавший к ним в сеть, не испустит дух — а затем умереть в пароксизме неутолимого голода.
Прямо как… Мать моя женщина!
Прямо как духи страха. Голодные духи, что пытались съесть душу Лены, а теперь почему-то служили Суок. Да. Почему-то служили.
— Откуда ты знаешь их? — спросил я прямо, не сомневаясь, что она поймет.
И она поняла.
— Тогда, в бою… Я вспомнила их, когда решила избавиться от всех… сразу. Я уже видела их прежде где-то, в каком-то странном месте. Там был и ты, да? Они напугали меня, хотели съесть, а ты бился с ними и прогнал. А потом спел мне песню… и назвал по имени. Это был сон, наверное. Все так смутно… Они ведь очень страшные, эти звери, хотя почему-то боятся и слушают меня. Я и позвала их. И они пришли.
— Очень интересно. Что теперь с ним будет?
— Это зависит от него, — она удивленно посмотрела на меня. — Ты же сам сказал, Отец. Если его дерево окажется крепче их — станет лучше и сильнее, если нет — умрет. Может, ты устал?
Я прикусил язык, сообразив, что едва не сделал ляп. Миф о моем всемогуществе уже был частично развенчан — хотя кто его знает, как она это восприняла, я ведь обставил все максимально ВНЕЗАПНО… Но, так или иначе, заставлять ее сомневаться в моем уме уж вовсе никуда не годилось.
— Это мне известно, дочь. Я спрашиваю о другом: какое именно действие на него окажут сорные травы?
— Страх, Отец. Страх во сне, кошмарные сны, приступы невыносимого ужаса наяву.
Итак, владычица кошмаров… Этакий антипод близнецов. Х-ха. Просто изумительно.
— Я горжусь тобой.
— Это ему за то, что хамил тебе.
— И за то, что бил свою дочь, — когда она сердито фыркнула, глядя на опутанное бурьяном дерево, я понял, что угадал со своим полупоощрением-полунамеком. Свинья, говорил весь ее вид. Настоящий Отец никогда не ударит дочь. Как мой Отец. А ты — свинья.
И я действительно не собирался ее бить.
— Ты хорошо потрудилась, Суок. Что ты хочешь на ужин?
— Ка-а-а-ашу-у-у! С цукатами!
— Будет тебе каша. С цукатами и орехами. Заслужила.
Коракс
Спустя несколько часов, когда мы почти подошли ко входу в центральный зал Лабиринта, Касс нашел в одном из закоулков лужицу прозрачной смолы, подтекающей через трещину в трубе. Она была густой и вязкой, словно клей и остро пахла каким-то елово-сосновым ароматом. Это, конечно, был не воск, но и на встречу с сиренами рассчитывать не приходилось — хотя тут Касс снова нас удивил. Вместо неуклюжих кусочков одежды, пропитанных смолой, гворк предложил поставить на уши «герметические печати». Забавно было то, что он не знал, что имеет в виду — в его представлении это были какие-то особые знаки, таинственным образом опечатывающие и делающие непроницаемым любое отверстие. Но мое ироничное настроение мигом испарилось, когда грубо и с трудом нарисованная им руна моментально оглушила меня на одно ухо. Он верил, и знаки работали. Я еще раз убедился во всемогуществе спящего — даже его мысль, отделенная и воплощенная, могла изменять мир сна в определенных пределах.
Защищенные покровом тишины, мы вышли в центральные залы Лабиринта.
Ветер играл с трепещущей одеждой, скользил по лицу и рукам, носил похожие издали на белых бабочек обрывки бумаг. Стены были изъедены эрозией и скалились ржавой арматурой, которая выглядывала изнутри, словно кости из тлеющей плоти. Вынужденная тишина давила, но я не сомневался, что эта мера предосторожности здесь просто необходима.
Дальняя стена огромного зала была затянута мутной светящейся пленкой, за которой темнели громады каких-то конструкций наружного мира. Узкие галереи сходились у состоящего из множества серповидных сегментов входа в улитку, но подойти к нему можно было только с самого нижнего уровня, и он охранялся.
Вросшие по пояс в землю гиганты с тяжелыми длинными костяными лицами, увенчанными коронами рогов, спали, опираясь о пол подбородками, с которых свисали кустики то ли усов, то ли вибрисс. Камень вокруг был усеян мелкими осколками, белыми и острыми, в которых все же можно было распознать кости. И именно в ту сторону, осторожно ступая по опасной поверхности, шла Хинаичиго.
Соусейсеки метнулась к ней, перепрыгивая с балкона на балкон, и я успел только закричать, не понимая, что это не остановит ее, что она этого не услышит. Хина уже была возле первых стражей, а Соу уже бежала по острым осколкам, когда громады за овальным окном задвигались и темная гора поднялась в невероятном замахе. "Молоточек" — подумал я перед тем, как это чудовищное нечто обрушилось на наковальню, достойную Гефеста, а та ударила по стремечку.
А затем пришел звук.
Печати Кассия спасли уши, но он прошел сквозь все тело, подбросив меня и припечатав к стене, словно тряпичную игрушку. Воздух в зале разодрал невероятный грохот, как будто мы были в эпицентре взрыва. Он был слышен плотью, всеми костями, загудевшими в болезненном резонансе — а молоточек уже поднимался для нового удара. Роняя капли крови с изодраной спины, я подполз к краю галереи, чтобы взглянуть вниз, где должна была быть Соу.
Она успела вонзить в пол ножницы и удержаться, но теперь шаталась, словно пьяная, хотя и продолжала идти вперед. Второй удар уже был слабее — или это красное плетение смягчило удар, а серебро помогло удержаться? Соу снова поднялась, хотя Хинаичиго уже была почти у дверей.
Третий удар загнал мои крики мне в глотку, отрывая от пола и швыряя все в ту же стену. Но за мгновение до этого Хина — или то, что до сих пор выглядело как Хина, — оглянулось и посмотрело на меня, улыбаясь. Оно знало, куда заманило Соу, и я уже знал, знал, вспоминая тогда, когда уже слишком поздно. За сегментированными дверями, в проходе в святая святых слуха было то, чего я всегда боялся.
Вода.
Черное плетение переполнилось, когда пенящиеся потоки вырвались, захлестывая зал, сбивая с ног Соусейсеки, мою Соусейсеки, накрывая ее с головой и утаскивая в жадные пасти водоворотов и бурунов. Мелькнули ее волосы, краешек синего, протянувшаяся вверх рука…а я стоял на коленях на краю балкона, захлебываясь слезами и проклиная себя.
Я не умел плавать.
Антракс
Я сидел за столом, напряженно уставившись в монитор и подперев рукой голову. Пальцы другой мимодумно барабанили по столешнице. Суок, свернувшись калачиком и обратившись к стене, спала на кровати. Пускай спит, заработалась сегодня. После того, как соседа, бледного, как мука, нашли на лестнице и увезли на скорой, я больше не сомневался в ее одаренности.
М-да. Ычан явно неслабо лихорадило, если эхо волнений в /b/ — а где еще начинаются все беспорядки, как правило? — докатилось даже до этой слоудоски. Странные посты, еще более странные треды, какие-то совсем уж невероятные трипфаги… Впрочем, искать корни гнева я в /b/ не полез. Меня вообще мало заботило происходящее на бордах. Битардам — битардово. Мне — мое. За своим я сюда и пришел.
Нужный тред по-прежнему висел на нулевой. Паста появлялась стабильно — раз, а то и два раза в сутки. Плодовит. Точнее, не теряет времени даром. Скотина. Что он еще успел наворотить за это время? Черт его поймет, записи были совершенно непонятными. Вычленить основную мысль оказалось совершенно невозможно. Может, он вконец свихнулся на криптомании? Или это у меня заворот мозгов? С каких это пор я перестал улавливать смысл написанного на русском языке? Ох, дерьма всем за шиворот.
