— Признавая, что война между Рейхом и Британией зашла в тупик и потеряла свой смысл в связи с событиями на Восточном фронте, я предлагаю. Первое, объявить прекращение огня на Африканском театре боевых действий, что фактически уже произошло.
Британец достал свою записную книжку и начал записывать предложения командующего Африканским корпусом. Роммель подождал пока он закончит и продолжил.
— Второе, войска Африканского корпуса и их союзники оставляют Каир и передислоцируются в Александрию для последующей эвакуации в Европу. Третье, британская сторона предоставляет мне горючее для этой операции. — Глаза англичанина торжествующе заблестели, но Роммелю было безразлично, что он думает по этому поводу. — А также запасные части для ремонта техники.
— Послушайте генерал! — Подал голос британец. — Но где мы возьмём детали германского производства?
— Не представляйте себя большим идиотом, чем вы являетесь. — Рассмеялся Роммель, ему надоело щадить самолюбие англичанина. — И не делайте вид, будто вам неизвестно, что большая часть нашей техники — английская и американская, доставшаяся нам в качестве трофеев от ваших воинственных генералов.
Араб усмехался уже в открытую, не скрывая своего отношения к происходящему диалогу.
— И наконец четвёртое. — Роммель отложил блокнот. — Британская сторона обеспечивает нашу эвакуацию из северной Африки в Италию, желательно в Геную или Триест, или в Хорватию, например в Риеку, что для нас предпочтительнее.
— А если наше правительство не согласится с вашими предложениями? — Сэр Джон решил оставить последнее слово за собой.
— Тогда мы немного повоюем здесь. — Ответил ему командующий Африканским корпусом. — И я уверен, что вашему правительству это очень не понравится.
Роммель встал, давая понять, что разговор закончен. Тотчас из-за ближайшего бронетранспортёра выскочил командир охраны, судя по всему ожидавший этого движения командующего. Роммель оправил китель и решительно шагнул к двери. Он сделал всё от него зависящее, оставалось ждать реакции британского правительства.
16 июля 1941 года окрестности Варшавы
Даже самая лучшая цейсовская оптика не может сократить расстояния. Может только создать видимость близости. Вот и сейчас оставшиеся полтора километра до окраин Варшавы легко уменьшить с помощью линз, но невероятно трудно пройти под огнём русской артиллерии. Вжимающихся в неровности почвы солдат легко понять. Когда по тебе гвоздят несколько артиллерийских полков, почему-то не думается о величии рейха, а всё больше о своей ничтожной жизни.
Генерал Зейдлиц оторвался от бинокля. Кажется, эта авантюра пришла к своему логическому концу. Впрочем, ничего другого он и не ожидал с самого начала этого прорыва. Выступать против кадровых советских дивизий со всяким сбродом, гордо носящим название корпусной группы, несомненно, почётно для славы Рейха, но смертельно опасно для всех в нём участвующих. Только желающий оправдаться после разгрома в Прибалтике Манштейн смог согласится возглавить этот рейд.
Хотя, где он этот Манштейн? Командующий корпусной группой "Манштейн" не отзывается уже со вчерашнего вечера, когда он отдал этот смертоубийственный приказ на прорыв к бывшей польской столице.
Зейдлиц повернулся и пошёл вниз к подножию холма. Он увидел всё, что хотел. Их, несомненно, ждали. Приготовить такую оборону даже за пару дней просто невозможно. Значит, русские ожидали их прорыв и успели великолепно приготовиться. Что в очередной раз подтверждает предупреждение командиру об абсурдности его, Манштейна, плана. Он хорошо помнит скандал, который командир корпуса закатил командиру своей самой боеспособной дивизии, после оглашения плана операции.
Тогда Зейдлиц заметил, что наступать с необеспеченным северным флангом "смерти подобно", не считать же прикрытием только воды реки, даже если это Висла. Все эти местные ополчения и полицейские батальоны хороши при охране тылов, но совершенно не пригодны при атаке любой кадровой части, которая пройдёт их насквозь и не заметит. Тогда в жёстком споре с назначенным командиром корпуса генералом Манштейном, он позволил себе разозлиться. И его вопрос о том, что они будут делать, когда русские ударят им в открытый левый фланг, вызвал у командира корпуса откровенную злость. А, получив ответ на свой вопрос, генерал Зейдлиц вначале удивился, потом разозлился, а вслед этим чувствам ему стало просто страшно. И он, уже не считая себя обязанным сдерживаться требованиями субординации, задал вопрос, который терзал всех офицеров вновь созданного корпуса:
— А что мы будем делать, когда русские, всё-таки, ударят нам во фланг? Придумывать ещё одну танковую армию?
Столь жестокий намёк на обстоятельства прощения Гитлером опального генерала и вызвал у Манштейна ненависть к своему подчинённому, неконтролируемую и плохо скрываемую. Впрочем, самому Зейдлицу было абсолютно безразлично, что о нём думает его командование. Он хорошо помнил, как в былые времена, многие из его доблестных предков оказывались правы, отстаивая своё мнение, не совпадающие с приказами не только генералов, но и королей и императоров.
"Фюреры приходят и уходят, а Германия остаётся", — к месту вспомнилась цитата из русской листовки. Может быть они и правы? Может Германии стоило искать на востоке союзников, а не врагов? Зейдлиц не успел забыть ту Великую войну, когда ему пришлось гнить в окопах и на Западе и на Востоке. Тогда наступление армии Самсонова в Пруссии, явно неподготовленное и обречённое на провал, вызвало у немецкого командования удивление, не столько своим безрассудством, сколько желанием спасти союзную Францию от неминуемого разгрома. Тогда кайзеру Вильгельму пришлось выбирать — разгромить Францию или спасти Пруссию. К чести государя Германии, он решил, что спасение своих подданных намного важнее военных триумфов. Немецкие дивизии повернули на восток.
Франция была спасена, а лейтенант Зейдлиц получил своё первое ранение.
А затем были четыре долгих года бессмысленного сидения в окопах, многочисленных жертв за несколько километров прорыва, столь же многочисленных потерь при отражении атак противника. И непрошенная мысль, вынесенная с восточного фронта — а стоило ли враждовать с русскими?
Мысли эти вернулись, после более чем двадцати лет забвения. А, в самом деле, был ли другой вариант развития событий два месяца назад? Ведь "советы" предлагали если не "обоюдную любовь", то, по крайней мере, взаимовыгодное сотрудничество. Возникал, вполне естественный вопрос, что толкнуло Гитлера на восток, а, вернее, что ему пообещали на западе, что он презрел все выгоды сотрудничества с Россией.
Впрочем, все эти мысли были актуальными восемь дней назад, когда его "Мекленбургская пехотная" дивизия устремилась на прорыв.
А как хорошо он начинался! Конечно, профессиональное чутьё генерала Зейдлица не могло обмануть вялое сопротивление советских армий. Били ведь по самому слабому месту — стыку двух русских фронтов. Поэтому, и откат противника, и легкое проникновение на несколько десятков километров не могли обмануть генерала, участвующего в прорыве "линии Мажино".
Сомнения возникли, буквально, на первых километрах! Где тыловые подразделения? Где склады? Где госпитали с ранеными?
Правда, когда появились первые госпитали, намного дальше от линии фронта, чем следовало ожидать при неожиданном прорыве, пришлось пожалеть об их захвате.
В тот день он совершенно случайно свернул в это польское местечко, хотя будет помнить это происшествие всю оставшуюся жизнь. На самой окраине поселения, выстроив вдоль, только что выкопанного с помощью местных поляков, рва, эссэсманы, приданной его дивизии зондеркоманды, деловито расстреливали русских пленных. Большинство из них было тяжело ранеными, и поляки, из добровольного ополчения, подтягивали их ко рву, чтобы немцам было легче стрелять в затылок своим жертвам.
Генерал хорошо помнит, что он велел расстрелять всех, участвующих в этом судилище, поляков! И отдать под суд, на большее просто не хватило власти командира дивизии, всех немцев из СС, которых служебные дела принесли в его зону ответственности.
Было это только на третий день наступления. Но с тех пор что-то сломалось в душе генерала Зейдлица. Ему становилось страшно, когда он представлял, как на захваченных им территориях бездушные болванчики из "птенцов Гимлера" деловито расстреливают всех встреченных людей. Но ещё страшнее ему становилось, когда он представлял, как обозленные этими бессмысленными злодействами русские в отместку уничтожают всю его дивизию. ДО ПОСЛЕДНЕГО ЧЕЛОВЕКА! И сейчас чувство опасности, которое со временем появляется у каждого хорошего солдата, желающего выжить в этой бойне, просто кричало о неизбежности такого исхода.
Зейдлиц ещё раз осмотрел окраины польской столицы, оборудованные русскими для обороны. Где-то в глубине их позиций взметались фонтаны огня и пыли, наверное, окруженный гарнизон Варшавы выполнял приказ Манштейна о прорыве навстречу его дивизии. А может русские приступили к окончательному уничтожению остатков немецких частей и их польских союзников. Генерал усмехнулся — сыр выполнил свою роль и может быть съеден! Глупая мышь прибежала на его запах и сейчас вокруг неё смыкается железный капкан.
Генералу было жаль остатки гарнизона, но ещё больше он жалел солдат своей дивизии. Можно, конечно, пробить коридор в русском кольце окружения. Но какой в этом смысл? Добавить подчинённые ему части к окруженцам! То-то русские генералы будут рады! Сомкнут колечко заново, да покрепче, и отправятся на запад, оставив их тут дохнуть под огнём артиллерии и бомбами, которые они, судя по Ковно, жалеть не собираются. То, что гарнизон Варшавы всё это время держался — было не столько заслугой его доблести и храбрости, сколь хитрым планом большевиков. Их корпус принёс бы намного больше пользы в траншеях укрепрайона под Лодзью, для обороны которого первоначально и предназначался. Там даже "местные ополчения" смогли бы противостоять если не танкам, то хотя бы пехоте. А их кинули в открытое поле — и что творится на его флангах известно только господу богу и его ангелам. А лучше всего это известно "большевистскому чёрту", который ему противостоит. А ещё, как ему хочется верить, его разведчикам.
Генерал повернулся к подходящёму командиру разведки дивизии.
— Ну что, гауптман, мышеловка захлопнулась?
— Так точно, господин генерал, на всех направлениях мои разведчики наталкивались на конные разъезды русских.
Кто-то из молодых офицеров захихикал при упоминании конницы. В ответ на их веселье майор из оперативного отдела штаба дивизии, хорошо помнивший ещё ту, "великую", войну пробурчал, что смеяться над кавалерией может только тот, кто не бывал под её ударами. Генерал был совершенно согласен с ним. Тем более, что в русской кавалерийской дивизии, если, конечно, это не суррогат военного времени, должен быть танковый полк. Пусть из лёгких танков, но его тылам хватит и атаки лёгких Т-26, а тем более быстроходных БТ. Вся его артиллерия на переднем крае. И снять её оттуда невозможно.
Зейдлиц задумался. Около двух дивизий немецких солдат, находящихся в котле, после продолжительных боёв больше, попросту, не наберётся, не стоят такой жертвы, как его Первая дивизия с частями усиления. Конечно там ещё, по крайней мере, в три раза больше поляков, выступивших на стороне Вермахта после приказа из Лондона, но их он в расчёт принимать не собирается. Верить столь неожиданному, к тому же столь несамостоятельному союзнику он не желает. Сегодня они пришли на помощь Германии только потому, что Черчилль, ещё опасающийся перейти в открытые союзники Рейха, велел всем своим сателлитам открыть войну против "советов". Вот отряды генерала Ровецкого и воюют вместе с доблестными частями Вермахта против "советов", как "более опасного врага", по утверждению главы Польского правительства Сикорского, кстати, тоже генерала. Но что придёт в голову "старому борову" Черчиллю завтра?
Прошло уже более месяца после того, как британцам был отправлен первый призыв о помощи. Зейдлиц знал о попытках верхушки Вермахта завязать переговоры с западным "противником", но Лондон до сих пор молчит. И будет молчать, пока не убедится, что война Германией проиграна окончательно и бесповоротно. Англосаксы не зря развязывали эту войну, а то, что это — их идея, Зейдлиц, проанализировав ход развития политических событий, не сомневался ни минуты.
Генерал повернулся к командиру танкового полка "корпусной группы", с недавних пор создавать танковые дивизии для Германии стало непозволительной роскошью. И так, ради создания новых танковых полков пришлось перебросить все панцеры, находящиеся в Рейхе или на Западном фронте. Командир, нужно признать, остатков танкового полка — от трёх полноценных батальонов осталось едва ли два, всё-таки русские не зря рыли свои траншеи, после прорыва каждого рубежа обороны приходилось спешно копать могилы для останков экипажей, рискнувших нарываться на трассеры бронебойных болванок или выстрелы бронебойщиков, постарался сосредоточить внимание на рельефе местности предполагаемого прорыва.
Раскинувшееся перед ним открытое поле оберста Неймгена совершенно не радовало. Пройти его под таким огнём артиллерии, который он наблюдал сейчас — значит выписать себе билет в рай или в ад, это уж как повезёт. Хотя за эти дни пять дней боёв живыми в его полку остались только самые отчаянные и везучие, но даже они вряд ли сумеют пройти это поле живыми. Если бы принимал решение он сам, то лучше бы обошёл этот участок, поискав более подходящий. А ещё лучше повернул бы назад, пока не поздно, пока ещё есть возможность прорваться через слабые заслоны русского окружения, в реальности которого он не сомневался. Кавалерия его панцерам не противник. Тем более что подготовить траншеи и подтянуть противотанковые пушки русские вряд ли сумели. Но вполне могут успеть если они будут торчать у этого проклятого города.
Оберст не любил Варшаву — именно здесь он получил самое тяжёлое своё ранение. Левая рука, сгоревшая тогда почти до кости, до сих пор не восстановилась. А изуродованную ладонь приходится прятать под перчаткой. Эту руку он не простит полякам никогда, чтобы не кричал доктор Геббельс "о единении против общего врага". Вместо того чтобы спасать польскую столицу от большевиков, он с удовольствием поджёг бы её и любовался бы пожаром, как в своё время Нерон, спаливший Рим. Далёкие разрывы, превращавшие улицы города в развалины, доставляли бы ему удовольствие, если бы вместе с этим польским быдлом там не гибли немцы.
Генерал Зейдлиц всё ещё колебался. Лезть в пасть тигра не хотелось, но и невыполнение приказа грозило в лучшем случая отставкой, а в худшем трибуналом. Несколько командиров полков, вышедших из боя по собственной инициативе, и один генерал, своей властью отменивший дурацкий приказ Гитлера, были расстреляны после скоротечного венного суда. Зейдлица в этом судилище возмутило то, что командир дивизии в данной ситуации был абсолютно прав, ибо задачу он выполнил и с намного меньшими потерями, чем было бы следуя он указаниям фюрера. Впрочем, он очень хорошо понимал, что Гитлера возмутил сам факт того, что кто-то смеет ставить под сомнения его приказы.
