Он был не рад, что стал хозяином пары духов. Это не они исполняли его желания, а он исполнял их прихоти. Мы — мешки, набитые кишками, в требухе которых болтается душа. А духи уже освободились от бренной оболочки.

Иногда ночуя в Бориных застенках, я слышал ритмичную игру его варгана. Борис был немного полноват, небрит и чуть смугловат. Одевался в одну и ту же одежду, гремящую какими-то невидимыми бубенцами и пахнущую рыбьим жиром. Где он его брал в лесу, я не знал. И всегда, когда кричащую ночь успокаивали тихие и проникновенные позывы варгана, вместе с инструментом звучали неизвестные бубенцы, Боря раскачивался и вводил в транс и меня, и окружающий мир. За это я не ненавидел его.

— Ты можешь мне помочь? — спросил я его.

Он вздохнул и направился к собачьей будке, когда он залез в неё с головой, оттуда высунулась рука и показала мне два пальца.

— Две бутылки?

Рука подумала и оттопырила еще безымянный заскорузлый палец. Выглядел он так, будто целую вечность пахал в копях царях Соломона.

— Три, так три. Духов нельзя не попотчевать.

Я с радостью согласился.

* * *

Я был расстроен, как гитара, а мои пальцы — шесть натянутых струн.

Почему не пять? Потому что мне так хочется, и всё тут. Пусть у критиков вскипят рациональные мозги, но я не изменю образности своего мышления.

Вера скромно отклоняет все мои предложения о пикнике. Как не подступлюсь к ней, мои вопросы вызывают у неё лишь румянец на щёчках, которые мне тут же хочется обглодать. Не то, чтобы я каннибал, но вы просто не видели её солнечную, полевую красоту.

Что мне с этим делать?

А тут еще Настя припёрлась ко мне домой. Говорит, что мне плохо. Говорит, что хочет мне помочь. Говорит, говорит. Так много говорит, что я даже мысленно хочу засунуть ей в рот свой детородный орган, лишь бы она замолчала.

Вот так, ребятки, я готов пойти даже на такие жертвы.

Мои мысли, уставшие, как марафонец, бегут спринт. Я ещё не знаю, как поступлю и, поэтому, мой затылок напоминает маятник Фуко: периодически бьётся о шершавую серую стену. На жёстком стуле напротив, как раз для гостей, сидит Настя и поглощает меня ещё не отошедшими от ночного холода руками. Ямочка на левой щеке, порождённая кривой, неуверенной улыбкой, надкусанные усталостью глазные яблоки...

Мне очень трудно совладать с таким образом.

Возможно, она специально застудила руки, чтобы я видел то, как ей холодно. Рассматривая вспучившиеся, как синие корни, вены и канатики жил, пролегающие под сухой кожей, мне было трудно совладать с собой. Я знаю, что повторяюсь. Так филантроп трясется над новой маркой или нацист кончает при виде фюрера. Моя слабость — это чьи-то болезненные, неправильные, совсем не эталонные женские руки.

Настя не могла не знать этого. Подленький ход. Это как в шахматах: вместо того, чтобы сделать ход конем, трахнуть соперника доской по голове. То, о чём я говорил в начале рассказа. И где она летом умудрилась застудиться-то? Пашка неодобрительно смотрит на неё из угла, не доверяет. Ему больше нравится Вера, чем это молчаливое, достающее его хозяина, существо.

Паук затряс вожжами паутинки, и я понял, что он, вместе с воздухом из дыры в стекле, торопит меня. Чёрным обелиском за окном застыла многоэтажка. Мне не нужно, как похоронному агенту, брызгать в глаза луковым соком. Я пущу туда любовь и страдание.

Холодная люциферова звезда скатилась по моей шершавой коже.

— Прости меня, я просто потерялся. Я не знаю, что мне делать. Я брошен в море и не умею плавать. Ты меня понимаешь меня...?

Какая русская девушка не хочет спасти своего избранника от всех бед? В ее душе — помогать, сострадать, переправлять боль на себя. Она видит во мне и горящий дом, и коня на скаку. Она хочет войти в меня.

Всё позабыто. Шаги, которые сократили расстояние между нами, остывают во тьме и тишине.

Я проводил пальчиком по мочке её уха, торопливо сбегал по щеке и медленно плыл по подбородку. Когда моя рука пронеслась где-то совсем рядом от пояса и джинс, её коленки свелись, и я ясно почувствовал едва сдерживаемый стон.

Она возбуждена, она на прицеле. Сжимает крайнюю плоть моих брюк. Просто держится за ткань, но делает это так, будто вцепилась в руку утопающего. Ей хочется, чтобы я сделал с ней всё, что угодно, но, главное, нежно. Настя представляет, как я снимаю с неё кожуру одежды, трогаю её обаяние тёплым, свежим дыханием. Она видит мои покусанные губы около своего рта и высунутый язык подле жаркого лона.

Девушка напоминает заряженный револьвер и лучше быть Якубовичем, чтобы как следует раскрутить барабан. Хотя его усы явно не к постельной сцене. Если хочешь долго не кончать, думай о Якубовиче, это как пить дать. Чёрт возьми, неужто я настолько погружён в себя, что способен думать о ТАКОМ в ТАКОЙ момент???

Я слегка полизываю её подбородок и шейку, а Настя одеревенела. Я даже стал побаиваться, что её ударит нервный тик, а изо рта пойдет пена. Вдруг забьётся, как эпилептик, и выбьет мне челюсть. Она пытается ответить мне взаимностью и поймать мои губы, её ноги пытаются обхватить мои, а руки сцепляются в прочный замок на моей спине. Думает, что теперь не потеряет меня.

Оказавшись у её голых ног, как какой-нибудь римлянин у стоп Клеопатры, я медленно и с наслаждением всосал в себя её холодные пальчики. Потеревшись лбом о выступающие косточки на тонких, почти царственных щиколотках, я надеялся вызвать статическое электричество, но получил лишь неуверенный, испуганный, и, в тоже время, весь в предвкушении стон Насти. Язык вписал в окружность коленную чашечку. Мои руки выпрямили, как стрелу, ногу девушки, и я с наслаждением прошёлся губами под коленкой. Теперь её ножка вздёрнута к потолку как шаг циркуля. Я ещё раз прохожу её языком в тех местах, куда и рукой то не всегда дотянешься. Шершавая, в трещинках кожа, пахла телесной солью, приторным запахом выделений. Он был так сладок, что я впился зубами в её тело. Это вызвало щекотку и Настя начала смеяться, понуждая меня подниматься выше.

У неё были тугие бедра, но вовсе не мужицкие ляхи, между началом которых можно колоть орехи, а ровно такие, чтобы не оскорбить такого худого паренька, как я. И всё же, они больше. Мне кажется, что с тем же успехом я мог лизать кабачок, который победил на конкурсе "Сельский гигант 2010".

Чёрт! Я хочу отрубить себе голову, чтобы мне не лезли туда эти бредовые мысли. Как можно думать о таком, когда ласкаешь такую красивую девушку? Я думал об этом, нежно поглаживая её живот и подбираясь губами к лобку.

Но, всё же, поработав пылесосом, и втягивая в себя напряжённую плоть, где бешено циркулировала кровь, направляясь к нужным органам, я не мог не признать, что её тело чертовски меня возбуждало.

Как её — не знаю. И всё-таки я захотел перед нашим неизбежным соитием, когда не будет хватать времени на слова, а только на движение и взгляд куда-то в сторону, успеть задействовать язык по прямому назначению — для слов:

— Настя, а ведь нам придётся целоваться. По-взрослому...

— Да-а, — пролепетала она, удивленная тем, что я после того, как обласкал её ноги и, вылизав внутреннюю сторону бедер, спрашиваю дозволения каких-то там поцелуев в губы, — нам придётся целоваться.

— И обниматься?

— И обниматься...

Тем временем, уже поднявшись, я медленно посасываю её кожицу на шее, а затем бормочу, горячим дыханием заледенев её ушко:

— И сплю всегда голым, уж прости. Тебе тоже придётся пойти на это.

В этот момент на ней только футболка и трусики. Она чувствует, как я касаюсь чем-то твёрдым до её бедер. Она понимает, что это и хочет взять его в руки.

— Я не против этого. Я даже за...

— Я люблю это делать в лесу, — виновато и совсем не к месту поясняю я, — когда качается небо и деревья... но раз нет другого варианта, то займёмся этим здесь, прямо в кровати. Смяв простыни и разбудив соседей. Банальнища.

Она ждёт поцелуя, а я выгадываю момент. Затаившийся в своих сетях паук подмигивает мне восьмью глазами. Скоро он будет аплодировать мне множеством своих лапок. Один за весь театр. Я задаю разомлевшей гостье последний вопрос:

— Настя, а чем мы будем с тобой заниматься: сексом или любовью?

Дыхание перехватывает, как лента бедра финиширующего атлета: быстро и обрывисто. Она отвечает:

— Любовью... на чувствах, а не на инстинктах.

Её рука почти залезла ко мне в трусы. Я ещё с несколько секунд вожу пальцами по её лицу, внутренне соглашаясь с её ответом, нежно вглядываясь в её счастливые глаза, а потом говорю:

— Но я ведь тебя не люблю. И никогда не полюблю.

Ночь я провожу на полу, закутавшись во второе одеяло. Напряжённый половой член готов проколоть мое бесчувственное сердце, и долго не даёт уснуть, так что я вынужден слышать тяжёлое дыхание смертельно обиженной Насти. Я притворяюсь спящим и не отвечаю, одной рукой пытаясь тихо и незаметно помастурбировать. Когда она заплакала, я почти взорвался от наслаждения.

* * *

Я всё-таки уговорил Веру прогуляться по лесу. Мне достаточно было познакомиться с её матерью: женщиной набожной и пекущей пироги. На неё незначительно повлияло то, что я разбирался в таинствах, мог прочитать символ веры и осуждающе высказывался о тлетворном влиянии Запада. Но когда я одолел четвёртый кусок пирога, то окончательно завоевал сердце этой милой женщины.

Я встретился с Верой на следующий день, прежде отправив Насте сообщение о нашей встрече. И упомянул лес в том же контексте, что и тогда в кровати. Извинился, сославшись на трудное детство. И поклялся, что сегодня всё будет по-другому. И выключил телефон, чтобы женское смятение, неминуемо перерождающееся в любопытство, сделало всё за меня.

Прежде, чем мы с Верочкой на следующий день скрылись в лесу, я почувствовал на своем затылке взгляд Её горящих глаз. Мне не нужно было оборачиваться, и даже в глубокомысленном хмыканье не было потребности. Я знал, что на нас с ненавистью смотрит одураченная Настя. Что она подумала в этот момент, зная о моих сексуальных пристрастия и видя то, как я скрываюсь в лесу с какой-то непонятной, но явно необычной девушкой?

— Какая хорошая погода, — радостно поделился я с Верой своими наблюдениями, — всё улеглось, как ветер в поле.

— Да, — согласилась она, — у меня есть термос и пирог. Можно будет поесть.

— Ты такая стройная, хотя мама постоянно делает пироги. В чём секрет? Ты находишь парней, которым все это можно скормить?

Вера засмеялась, опрокинув назад покрытую платком голову.

— Ну что ты. Я вообще не понимаю, почему с тобой пошла гулять. Точно заколдованная. Я никогда с другими молодыми людьми так не гуляла. Ты какой-то...

— Я что, такой скучный?

— Нет, но... это как-то необычно. Не обижайся, но я как будто себя не контролирую. Будто это ты заставляешь поступать меня так, как мне хочется. Прости, я говорю путано, но может, ты поймёшь.

Ещё бы, я очень сильно её понимал.

Люблю когда небо утоплено по плечи в соснах. Дорические атланты, подпирающие свод. Правда, кое-где синь напоминала синяк, который небесной выси поставил ещё утром ветреный забияка. Как альпинисты, на небо карабкались тучки.

— Знаешь, я люблю гулять по лесу и думать о Боге.

Это ложь: я люблю гулять по лесу и думать только о себе, да о природе. Хоть человек и вышел из леса, но всеми силами старается убить своего родителя. Идти в лес нужно без злобы, без желания причинить вред. Там, где люди ведут себя по хамски, лес умирает. Деревья вырастают в нём кривые, как зубы без брекетов. Трава желтеет и напоминает волосы больного чесоткой. Я иногда собираю выброшенный в бору мусор, но это капля в море, по сравнению с тем, сколько цивилизации человек принесёт сюда. А в леших уже давно никто не верит, поэтому они и не могут защищать свой лес.

Вера прекрасна настолько, что нельзя различить её тело, всё изящно и совсем не фанатично скрыто одеждой. Это как торжество юбки над джинсами: первая дразнит, приоткрывая, а синяя ткань облицовывает тело так, что раз взглянешь, и больше не хочется.

Мы собирали грибы, вымазались соком из крохотных бусинок черники, и весело болтали около часа, блуждая по самой опушке, когда, наконец, долго и протяжно не каркнул ворон, и я понял — пора углубляться дальше в бор. Отдаляясь от хоженых троп, нам всё чаще протягивал колючие ветви-руки кустарник, а сосновые исполины закрывали небо и превозносили прохладу.

— А мы не заблудимся?

Деревья с поклоном расступились, и мы вышли на густой парик из зелёной травы. Она была так насыщена цветом, что мне пришло на ум такое сравнение. Я огляделся: сплошное безлюдье. Никто не помешает нашему пикнику на обочине.

— Вот мы и пришли. Давай устроимся в центре, там есть природная скамеечка. Из дерна.

— Хорошо, — она улыбнулась, — ты здесь уже бывал?

— И не раз. Я иногда прихожу сюда спать, прямо на траву. Заряжаешься, — я чуть было не сказал "силой земли", что на православную девочку произвело бы не самое лучшее впечатление, — ты устраивайся пока, а я схожу... ну...

— По божьим делам? — засмеялась она.

Не понимая, какая может быть связь между божьим и моим делом, я ответил:

— Да, по тем самым. Не скучай.

Я вошёл в ломкий кустарник, поглотивший меня в зелени, но вовсе не для того, чтобы облегчить мочевой пузырь. Я заворожено смотрел, как Вера приближается к центру этой лесной лысины.

Достигнув цели, девушка поражённо остановилась и то, что она увидела, и правда, могло произвести впечатление на любую. В центре поляны горела промасленная шестиконечная пентаграмма. В лучах горящей звезды были воткнуты те самые свечи, купленные мной в день знакомства с Вероникой и которые, якобы, были приобретены мною для Сочельника. В сердцевине пентаграммы был воздвигнут короткий шест с повешенным на него коровьим черепом, взятым с близкой от бора скотобойни. Коровий жир, пропитавший свастичный символ, тоже был куплен там.

Вера непонимающе прошептала:

— Антон...!?

Неожиданно прокашлявшись ото сна, ругнулся разбуженный гром. Точно какая-то небесная кухарка загремела кастрюлями, и с грохотом небо жадно припало к земле-любовнице. Я застыл в кустах, питаясь усиливающимся жалобным криком: "Антон!". Вера крутилась вокруг своей оси, закручивая испуг в мягких, но испуганных глазах.

И тут на сцене появился Борис.

На нём была черная фетровая шляпа с полями и воткнутым в верхушку гусиным пером. К полям, как у знаменитого пирата Чёрная Борода, были прилеплены длинные тлеющие фитили, роднившие шамана с дьяволом. Серый дым от ароматических фитилей окутывал бородатого мага таинственной вуалью. Полную фигуру скрадывал старый, местами продранный непромокаемый женский плащ. На застёгнутой груди белой краской была выведена корявая пентаграмма и фраза: "Сатана, я умру за тебя!". Борис вышел, словно из ниоткуда, и это смешное, сделанное на скорую руку одеяние, вовсе не заставляло хохотать, а наоборот, пугало.

Борис громко вопросил и его голос сбил старую хвою с деревьев:

— Готова ли ты, дева, отдать свою жизнь во имя хозяина нашего, Сатаны?