Пламя крыльев

По коридору процокали каблучки, и в дверях появилась донья Инес, с недавних пор — поверенная королевы. Достойная донья старательно примерила самую милую из своих улыбок.

— Её величество изволят прогуляться в парке. Идем.

Зоэ подхватила веер, кивнула — и, щурясь от собственной шалости, прыгнула, как была — босая — за окно, в цветник у дома, постоянно и безнадежно вытоптанный.

'Маленькая дрянь' — ну, эти слова донья Инес повторяла всякий раз при встрече, чуть меняя оттенки смысла. На сей раз прозвучали они с отчетливой завистью. Но Зоэ не прислушивалась, она бежала по траве, радуясь уже тому, что не придется видеть королеву в гнуснейшем пыльном кабинете, где самый яркий день пребывает в плену оконных переплетов, а разговор втиснут в рамки отвратительного, как стул с прямой спинкой, протокола.

Королева гуляла в любимом розарии. Рассматривала парк она, как обычно, одна. В полусотне шагов позади пестрым стадом на выпасе топтался и мычал что-то свое, коровье, блистательный двор. Толстые старухи, верткие сплетницы средних лет, чопорные глухие клуши с выводками малолеток, яркие и шумные стайки девиц, похожих на весенних птиц и точно так же, как птицы, пребывающих в поиске пары для постройки гнезда... Обычно зрелище дополнял секретарь, похожий на пастуха, окруженный роем мух — то есть слуг, обремененный ворохом дел и обладающий драгоценным правом решать: кому он дозволяет приблизиться к королеве и обеспокоить или развлечь разговором её величество.

Первое, что отметила Зоэ, нарочито нагло распихивая локтями стадо, ненавидящее плясунью и щедро одариваемое ответной неприязнью: секретаря нет. Зато имеется капитан Вико де Льера — он серый от усталости, но с честью одолевает шторм королевского гнева.

— Так мы обо всём договорились, — приопуская тяжелые веки, утвердительно выговорила королева, делая ударение на 'всём'. — Постарайтесь еще и вы не расстраивать меня.

— Как будет угодно, — с некоторым облегчением выдохнул Вико, склонился, целуя милостиво предоставленное для лобызания королевское запястье.

— Танцевать надо? — уточнила Зоэ, провожая взглядом широкую капитанскую спину и радуясь тому, что для Вико шторм гнева Изабеллы позади.

— Увы мне, я вынуждена признать то, что мне до крайности противно и невыгодно, — сварливо посетовала королева. Улыбнулась грустно и тепло, по привычке дернула ленту, снимая её с косы Зоэ, растрепала длинные волосы плясуньи, погладила их, а заодно и спину Зоэ. — Куколка, чудеса не приключаются по моему приказу. Я желала заполучить тебя, держать рядом и пользовать... как пользуют нюхательную соль при недомогании. Ап! Танец расцвел, и я обрела радость. Ап! Мне было дурно, сыну было дурно — но все прошло.

— Я стараюсь, — вздохнула Зоэ.

— Увы... Я тебя истратила, — еще грустнее усмехнулась королева. — Ты вроде флакона, куколка. Была полна — стала пуста. Патор Факундо навещал меня, мы долго беседовали. Он советует отправить тебя подальше от столицы, хотя бы на время. Конечно, — негромко рассмеялась королева, прячась за веером, — его интерес понятен. Личная плясунья королевы — ересь страшная, да еще и действенная, а всякое богоугодное чудо должно пребывать в ведении Башни. Он желает, чтобы ты гостила в удаленной обители до зимы. Я сперва была против, но Факундо умеет подбирать доводы. Да и случай с этим псом... Скажи, куколка, он и впрямь едва выжил после танца с тобой?

— Вроде того, только...

— Значит, решено, — не дала себя перебить королева. Голубые глаза стали спокойны, как сапфировый лед. — Мой сын еще младенец, но я не желаю, чтобы взгляд на твой танец хоть как-то повредил ему. Два дня тебе на сборы — и вон из дворца. Как ты недавно и пожелала, в опалу.

— Вы же сами говорили, что меня не надо запирать, что я пропаду в этих их обителях, стены вконец убьют мой дар, — огорчилась Зоэ.

— Еще один танец с Эспадой, — едва слышно, отчетливо зло выговорила королева, выше поднимая веер, — и даже я не смогу заткнуть рты сплетникам. В твоем возрасте и без мужа, куколка, следует быть потише. Сказано тебе было молиться, шла бы да молилась. А не умеешь добром исполнять мою волю, так я тебя по-другому научу. Или заставлю.

Зоэ тяжело вздохнула, глотая обиду, незаслуженную и от того вдвойне горькую. Поклонилась королеве. Та в ответ еще раз провела рукой по темным волнистым волосам плясуньи.

— Скажи мне, куколка, тебе и впрямь кажется, что в столице более не слышны голоса ветров? Вся эта тишина и пустота, я в курсе ночного видения... Так и есть на самом деле, или беды ограничены детскими страхами и дурными снами?

— Пожалуй, оно не только во сне...

— Вот-вот... пожалуй. Так поезжай отсюда подалее и подумай толком: дело в тебе или в месте? Это может оказаться важно. Тьма в моей столице недопустима. — Королева отвернулась и пошла прочь, более не оглядываясь.

Зоэ некоторое время смотрела вслед Изабелле. Потом через плечо, с нескрываемым отвращением, покосилась на двор, бредущий вразнобой, жующий и гнусный, подобный не стаду даже — а рою трупных мух. Решившись, Зоэ побежала за королевой, догнала и нагло нырнула под руку.

— Ну и ругайтесь, дело ваше, — выпалила она. Быстро сунула в ладонь Изабеллы добытый из кармана крошечный узелок. — Вот. Это мне дал сам нэрриха Оллэ. Ну, я его всего раз и видела, а вот — дал.

— И этот был в столице, и тоже тайком, — поморщилась королева. — Когда?

— Прошлым летом. Ну, не важно. Оставил узелок и разрешил, если совсем сделается худо, позвать западный ветер. А я вот думаю: у меня семья большая, надежная — и Аль, и Кортэ, и дедушка... У вас вокруг из толковых людей вообще никого, чтобы с ним без веера поговрить, даже для такого!

— Только ты, — совсем грустно согласилась королева, сжимая ладонь и пряча узелок. — Глупая ты куколка, не умеешь даже язык за зубами держать.

— Он сказал: если что, положить узелок на ладонь, развязать и сдуть, внятно выговорить его имя, думая о беде и о помощи, — шепнула Зоэ. — Он хоть и не родной, и до Ноттэ ему — ну, сами знаете... Не особо он людей любит. Но ведь если что, все же явится. Он равнодушный на вид, но вообще надежный... Вот.

— Людей 'особо' любить не за что, — назидательно сообщила королева. Обняла за плечи и шепнула в ухо: — И как тебе пёс моего мужа? Неужели всерьез нравится? На морду он, конечно, не особо хорош, зато... гм... жилист. Ведь вот кобель, до чего ловок: ни одна девица на него не показала, а уж сколько он перепортил их...

— Что? — Зоэ ощутила, как жар течет по щекам все выше, заполняя изнутри всю её, целиком.

— Куколка, порядочная девица должна сперва завести себе законного пса... То есть мужа, это полезно для её доброго имени. Обелив же честь, многие после считают возможным плясать с чужими кобелями, — получая удовольствие от смущения Зоэ, королева продолжила увещевания, щурясь и пряча насмешку. — Так что иди и помни: или ты умнеешь, или обитель — твой пожизненный склеп. Иначе сам маджестик не избавит тебя от клейма и участи злокозненной еретички, а то и чернокнижницы.

Зоэ на мгновение прижалась лбом к плечу королевы, пряча улыбку и ощущая, как расцветает в душе теплая радость. Её не прогнали, её не обидели. Всего-то спасают от собственной же неосознанной глупости.

— Бэль, я буду скучать.

— Какая же ты глупая, — тихонько рассмеялась королева. — Вон с глаз, не то я опять потребую танец, и все пойдет вкривь. Да: встретишь Кортэ, скажи упрямцу без окольностей, что желаю видеть и готова заплатить золотом. Поняла?

— Да.

Зоэ вздохнула и пошла собираться в путь, думая о Кортэ, покинувшем город еще до рассвета. Вот уж кто свободен и счастлив! Ему и королева — не указ...

Глава 2. Грехи наши тяжкие

Первым, как обычно, во двор выбрался брат Паоло, в насмешку именуемый иногда 'патор': принятое им при вступлении в обитель имя совпадало с именем прежнего высочайшего служителя, да и повадка... Такому дай власть — горы свернет, не думая о том, зачем и кем оные горы установлены на свое законное место. Впрочем, поддразнивать сэрвэда сделалось неинтересно с тех недавних пор, как гранд Факундо стал новым патором, а прежний отправился далеко, жить в уединении и молитве.

Спящая обитель была тиха и наполненна покоем. Однако же Паоло глядел во двор из-за полуприкрытой створки двери, едва решаясь дышать. Утро пока что далеко, за горами. Там оно заготовило свежий чехол для подушки и набивало её пухом облаков, бледно-розовых, мелких, проступающих одно за одним на темном ночном небе.

Сэрвэд сопел, то прикусывая губу от усердия, то вжимая голову в плечи, то изгибаясь тощим кривоплечим туловищем, чтобы, не высовывая и носа на двор, осмотреть весь каменный его квадрат. Временами Паоло затаивал дыхание, прислушивался, опасливо щурился, сутулился и почесывал затылок. Двор выглядел на редкость спокойно. Ни огонька — ни шороха.

Сэрвэд осмелел, юркнул вперед... босиком, стараясь не шлепать ногами, он прокрался к узкой щели оконца угловой кельи у стыка северной и западной стен. Постоял, моргая, заранее растёр еще не ушибленный затылок... накопил-таки мужество для исполнения задуманного, решился, сотворил знак стены, оберегая себя от бед — и заглянул в ехидно прищуренную щель полуподвала. И... ничего не произошло!

Пусто? Неужели в келье — пусто? Свыкнувшись с невероятной новостью, Паоло смело и шумно прокашлялся — и прошествовал в главный зал, на молитву.

Кашель послужил сигналом: во двор, гомоня и недоверчиво улыбаясь, высыпали обладатели багряных ряс служителей и серых с бурой каймой — сэрвэдов. Людей сталовилось все больше, слух о пустующей келье гудел, будил самых ленивых и сонных надежнее набатного колокола. Настоятель последним соизволил важно выступить на балкон, осенил братьев знаком закладки камня.

— Похвально усердие в вере, все на ногах еще до рассвета, — сообщил он темному квадрату двора, шуршащему голосами. — Наш добрый брат Кортэ отбыл на закате, он внезапно вспыхнул молитвенным рвением и возжелал прикоснуться к святым камням, свершить уедененную молитву вдали от столичной суеты...

— Да сбудется, — хором прогудел двор.

— Обратно-то когда ждать костолома? — в тишине, наступившей на общем выдохе, одинокий шепот оказался слышен всем.

— Скоро, — ласково обнадежил настоятель и солгал, мысленно испросив прощения у высших сил, наверняка поощряющих трудолюбие и смирение: — Если дорога не окажется тяжела, может, уже к ночи.

Слитный стон прокатился, заполнил обитель и поднялся ввысь, вспугнул пушинки розовых облаков. Брата Кортэ уважали. Искренне старались укрепить его в похвальном решении отринуть ересь. Когда гранды присылали повеления выискивать врагов веры в провинции или оказывать помощь людям короля в усмирении вольных баронов прибрежья и севера, брата Кортэ особенно ценили, им гордились: первый клинок ордена, хоть и не человек. Увы, в мирное время рыжего 'костолома' старались обходить стороной, опасаясь его прямо-таки фанатичного желания не просто преуспеть в воинском деле, но и обучить как можно больше братьев. Орден багряных, тем более его столичная обитель, лентяев и слабаков в квадрат своих стен не допускал. Но даже самые стойкие роптали...

Кортэ расхохотался, безошибочно представив утреннюю суету багряных, ободряюще хлопнул любимого тагезского скакуна по шее и перевел на ровную рысь, сберегая от утомления. Было вполне занятно ехать по холодку, бодрому, пахнущему дымком и хлебной коркой оставшегося позади города, пылью дороги, влагой недальнего ручья. Нэрриха рассматривал пики длиннющих утренних теней, делающих всякий куст великаном, спящим на склоне.

Каких-то два года назад, — подумать странно, как малосущественно время для оценки значимости дел! — он, Кортэ, жаждал вкусить хоть каплю пьянящего вина славы. Той самой славы, которую для него олицетворял Ноттэ, более взрослый и опытный нэрриха: сын заката, выглядел юнцом без особенных примет, и всё же его повсюду узнавали и уважали, даже почитали вопреки заурядности вида. Помнили и имя его, и дела... Это казалось оскорблением и случайностью, а значит, требовало исправления. И Кортэ исправлял — расшвыривал люд деньги, обращал на себя внимание яркостью одежды и вычурностью манер. Тот Кортэ выкрикивал на всяком углу: 'Я — Кортэ!', впустую сотрясая воздух... А сам всё сильнее завидовал спокойному и нешумному Ноттэ, не изволящему даже обижаться на клевету. Хотя рыжий сын тумана в своей зависти был зол и — клеветал... Чего он только ни делал, чтобы стать равным а затем, вот предел мечтаний, глянуть на Ноттэ свысока. Сбылось. Судьба, тот еще шулер, криво усмехнулась и сделала вид, что партия выиграна вчистую. Ноттэ более нет, зато имя Кортэ знакомо в столице любому нищему. Всякий чванливый родич короля норовит пригласить сына тумана в гости, старается разве что не силой напоить и обласкать, напоказ называет другом и опасливо похлопывает по плечу.

Кортэ поморщился и откинул капюшон ненужного более плаща, досадливо подумал: всё намного хуже! Сделалось почти невозможно поссориться и почесать кулаки! Хозяева гостерий узнают рыжую шевелюру издали и с вымученной улыбкой готовят лучшее место, постояльцы кланяются и делаются столь благочестивы и вежливы — придраться не к кому и не к чему! А затевать потасовку без повода противно. Воры попритихли, ночами вздрагивают от шума шагов и опрометью спасаются бегством, не разбирая, кто их нагоняет.

Последняя радость — обитель багряных, полтора года назад неосмотрительно распахнувшая ворота перед новым братом, когда он явился с мешком золота, постной рожей опытного пройдохи и заготовленными заранее покаянными речами. Мол, при паторе Паоло был злодеем, многим багряным руки поотрезал — так ведь и они не без греха, в нечестивое дело полезли. Да, прошлое забыто и новую жизнь он, Кортэ, желает начать в обители, каждодневным трудом и молитвой избывая грехи, наполняя душу светом и умерщвляя плоть... Настоятель позже признавал не раз, угощаясь сидром и одновременно убеждая поумерить пыл: худшим и наиболее опрометчивым из своих решений он полагал согласие принять брата, по сути купившего место в убогой в келье. А что оставалось? Не удержался настоятель от соблазна, и это простительно, ведь смиренный рыжий пройдоха приобрел запрошенное по цене, способной склонить к продаже особняка самого Одона де Сагу, одного из богатейших людей столицы.

Но сделанного не воротишь, тем более золото — оно имеет стойкое свойство исчезать, едва развязана веревка на мешке и рука первый раз запущена в шуршащую тесноту монет... Настоятель не воровал. Просто делал то, что требовалось давно и на что прежде не хватало сил и средств. Обитель получила роскошную, на зависть всей столице, медную крышу. Достроила главную башню, увенчала её гордым шпилем, подняв знак веры на высоту, приводящую в уныние весь соседний квартал ростовщиков: их храм еще недавно был высочайшей постройкой в окрестности. Наконец, хватило средств и на то, чтобы обновить рясы братьям и заказать по мере надобности добротный доспех. На остатки золота подлатали сильно обветшавшую северную стену, выбрали и оплатили два десятка скакунов, одинаково рослых, редкой масти, напоминающей топленое молоко.