Устинья, дочь боярская-2. Выбор

Долг у богатыря — родину защищать. Кровь его о том поет, для того и рожден.

Долг у волхва — свои земли оберегать, свой народ. Судьба такая.

Деньги?

Когда захотят они, на серебре есть-пить смогут, с серебра умываться, а только им не того надобно. Божедар головой тряхнул, улыбнулся.

— Хорошо бы:

Есть свои беды и у богатырей. У волхвов семьи не всегда есть, далеко не всегда. Суть волхва — служение, а кто рядом с ним встать сможет? Такой же одержимый? Не до семьи им будет. А кто-то еще выдержит его силу, его знание, его власть?

Нет, не часто у волхвов семьи бывают, чаще случается, что детей от них приживают, да и воспитывают, потом уж отцу привозят. А когда семья есть, считай, волхву сложно. Женщины тоже: когда детей рожают, служение свое приостанавливают. Как Беркутовы, как та же Агафья — пока волчица щенят кормит, на охоту волк ходит, и иначе никак. Так уж от века заведено.

Вот и с волхвами на волков похоже.

А с богатырями разговор другой.

Им и семьи заводить можно, и детей, только рождаются те часто без силы богатырской. А чтобы богатыря выносить: тут тоже помощь волхва нужна. Распознать, помочь, поддержать, иначе первый крик богатыря последним вздохом для матери его обернется. Сила-то богатырская, неуправляемая, а младенец же, а то и вовсе плод во чреве, повернется неудачно, тут и беда будет. Вот, чтобы не случилось такого, волхв нужен, сильный да умелый, чтобы знал, где придержать, где отпустить, где заговорить.

Божедар женат давно и прочно, и супругу свою любит. Двое детей есть уж у них, сын и дочь, и любит их всех Божедар без памяти, а только дети его обычные люди, не передалась им мощь богатырская. Не знал мужчина, получится или нет, а сына хотел бы, которому силу свою отдать сможет, дружину переждать, который дело его продолжить сможет.

Богатыря.

И мог бы: только помощь волхва его жене потребуется.

Велигнев головой тряхнул. Что он — не знает о том? Давненько знает.

— Как гроза пройдет, приводи супругу. Сам позову, помогу, чем смогу.

— Благодарствую, Велигнев.

— Не за что.

И верно — не за что. О какой тут благодарности речь? Обязаны волхвы угрозу зрить и предупреждать.

Обязаны богатыри защищать землю росскую.

Даже не обязаны. Для того на свет рождены, не мыслят себе иной-то жизни. Но люди ведь, не зверье дикое, и веселья им хочется, и радости, и счастья простого, человеческого: вот и договорились. Один другому поможет, и никому от того плохо не будет. Оно и так бывает.

Знал Велигнев — соберет Божедар дружину свою и пойдет к Ладоге.

И Добряне он весточку уж отправил, и Агафья предупредит о том.

А еще провидел он, что беда там будет великая, и не вся дружина вернется.

Насчет Божедара не видел, темно было впереди. Вроде как развилка, и не от самого Божедара то зависит.

И молчал.

Точно знал, когда вернется богатырь — он ему чем сможет поможет.

А когда нет:

Семье его отслужит. Его просьба, ему и ответ держать.

И молчать.

Тяжко?

То-то и оно. Страшная это ноша, а только не передашь никому, не отринешь, не откинешь в сторону, ровно камень. Нести надобно.

Будем нести.

* * *

— Непотребство!

— Утихни, Макарий, — Борис сдвинул брови, пришлось патриарху губы поджать, да за посох крепче взяться.

— Все одно, безлепие то, государь! И царевич туда отправился!

— Федор? Так что с того?

— Государь, пост сейчас!

Борис в окно посмотрел.

Там, за рамами медными, за стеклами цветными, небо синело. Яркое-яркое. Чистое — чистое.

И так Борису вдруг прокатиться захотелось!

Вот чтобы как в детстве! Чтобы он, и конь, и полет над снегом, и вкус мороза и зимы на губах, и чтобы остановиться где, да в снегу покататься, просто так, от восторга жизни, и сосульку с крыши сломать, и подгрызать ее, с ума сходя от восторга:

И стоит тут чучело это черное, последнюю радость у людей отобрать готовое:

— Иди-ка ты отсюда, Макарий!

— Государь!

— Али невнятно я сказал? Иди! Тебе же лучше, когда люди грешить будут. Покаются, потом серебро в храм понесут! Не морочь мне голову! Молод Федька, вот и хочется ему немного радости! Не смей его грызть!

И так царь выглядел, что Макарий даже и спорить не насмелился. Развернулся, да и вон пошел.

Эх, государь-государь!

Нет в тебе истинной богобоязненности! Нету:

* * *

А Борис, который Бога бояться и не собирался — чего отца-то бояться? Родного, любимого, любящего? Враг он тебе, что ли? — в свои покои отправился, да приказал не беспокоить.

А сам:

Ох, не только царица потайные ходы знала.

Борис тоже в стороне не оставался. Переодеться в платье простое, кинуть монетку конюху верному, да и — на свободу!

Одному!

Без свиты, без людей лишних, без венца царского!

Риск?

А как себе такое не позволять, так и с ума сойдешь, пожалуй. Сколько можно-то? На троне сидеть, на бояр глядеть, указы умные читать — писать, о государстве думать: сил уже нет! И сил, и терпения: свободы хочется! Хоть глоток! Хоть щепоточку!

Царь? Обязан?!

А что — не человек он, что ли?

Никому-то дома сидеть не хотелось в святочную неделю.

* * *

Гулянья!

Как же это весело, как радостно!

У Федора — и то складки на лбу разгладились. Кругом шум, гам, смех, суета веселая. Налево посмотришь — с горки катаются.

Направо — карусель веселая.

Прямо — ряды торговые, люди смеются, народ заманивают, кто сбитнем, кто калачом, кто петушком на палочке.

В сторонку отойдешь — там костры горят, вдруг кто замерз, погреться захочет? А вот и скоморохи, ходят, кукол своих показывают, с медведем ученым пляшут: тот квелый, скучный, а все ж старается:

Впрочем, Федора мало то интересовало. А вот Устинья:

Долго искать не пришлось, на горке оказались все Заболоцкие.

И старшие — и младшие. Старшие, правда, быстро накатались, да и погулять отправились. Боярыня аж цвела, мужа под руку держала, улыбалась.

Хорошо!

Давно он ее вниманием не баловал! Все дела домашние, да заботы хозяйственные, а что она — не женщина? Ей ведь не так много надобно, слово ласковое, да улыбку добрую. Боярыня и дочек из внимания выпустила.

А ими Илья занимался.

Садились они все на саночки — Марья, за ней Илья, потом Аксинья и Устинья — и летели с горы под визг веселый. Марья от души веселилась. Уж и не думала она, что так-то у нее будет!

В очередной раз перевернулись саночки, молодежь в снег полетела, захохотала, Илья невесту перехватил, в щеку поцеловал.

— Всегда тебя любить буду, Илюшенька.

Гадом надо быть последним, чтобы на такое не ответить.

— И я тебя, Марьюшка. И деток наших будущих, и доченьку нашу люблю.

Устя только хихикнула, глядя на братца с невестой.

Ишь ты: целуются они! Прямо в снегу. Аксинью, которая что-то плохое сказать хотела, она ногой пнула в валеночке, не больно попала, но увесисто. И то сказать, нашла сестренка время, чтобы жало свое выпустить! Думать надо и язык поганый прикусывать вовремя! А то оторвут с головой!

— Помолчи!

Сестра зашипела, что та гадюка, но Устя ей кулак показала.

— За косу оттаскаю! Не смей им радость портить! Пошли, я тебе сбитня куплю?

Аксинья и не спросила, откуда деньги у сестры. За ней пошла. А потом:

— Ой:

Федора она б и не увидела, и не заметила. Чего в нем для Аксиньи интересного? А вот Михайлу напротив, в любой толпе б нашла.

А вот Устя: обоих она увидела, да только никому не рада была. Куда б удрать? Поздно, увы. Вот они, стоят, не подвинешь! Устя низко кланяться не стала, видно же, царевич сюда гулять пришел, а голову склонила, улыбнулась лукаво.

— Федор Иванович, рада встрече.

Царевич так и расцвел. Михайла, правда, скривился чуток, ровно лимон укусил, но на него уже Аксинья смотрела. Не бросать же, не сводить свои труды на нет?

— Как снежок? Мы покататься хотели!

— Хороший снежок. Мы сейчас с сестрицей чего горяченького выпьем, да и тоже покатаемся? — Устя улыбалась весело. А ей и правда хорошо было. Даже Федор настроения не портил: пусть его! Пусть у него хоть такая радость будет! Другой-то она ему давать не собирается.

— А сопроводить вас можно, боярышни? Чтобы не обидел никто?

Михайла на Устю откровенно любовался.

Ох, хороша!

В тулупчике теплом, в шапочке беленькой, заячьей, в платке цветастом. Улыбается, разрумянилась, веселая, счастливая: сестра ей и в подметки не годится. И понимает это, едва от злости не шипит. Хотя встала б рядом и улыбалась — куда как симпатичнее показалась бы!

Федор тем временем Устинье руку предложил, на санки кивнул.

Устинья кивнула, да и пошла. Время сейчас такое: пусть его. Откажешь — скандал точно будет, настроение у всех испортится. А так и родители не возразят — Устя ни на секунду не забывала про отцовские мечтания, ни Илья, ни Аксинья:

Ох, морочит ей голову этот гад зеленоглазый!

Устя Михайлу с радостью бы под лед спустила, да вот беда — нельзя покамест. А хочется, никакого зла на негодяя не хватает! Но пока о том разве что помечтать можно, недолго.

И были санки.

Раз за разом скатывались они с высокой горки. Федор впереди сидел, санями правил, Устя сзади к нему прижималась, пару раз в снег они валились вместе, хохотали до слез. Странно даже.

Не был Федор таким никогда.

Или то сила ее действует?

Как Устинья поняла, привык он на ее силе жить, в той, черной, жизни. Потому и сила Устиньина его узнала, привычно подпитать рванулась. Все же не проходят зря долгие годы. Потом уж Устя себя контролировать стала, вот рядом Федор, а она закрыта, силу из себя пить не дает, крохи получает он супротив прежнего. А хочется ему больше: вот и тянется. Клещ!

Михайла тоже не терялся, Аксинью развлекал. Истерман (где ж без тебя, заразы?!) боярина перехватил с боярыней, говорил о чем-то: Алексей Заболоцкий доволен был.

Устя на Федора с тревогой поглядывала. Чем дальше, тем наглее вел он себя: то прижмет, ненароком, сажая в сани, то повернет их так, что скатятся они в снег, и он на ней лежит: и дыхание у него становится тяжелое, неровное, и глаза выкатываются:

Наконец Усте прискучило раз за разом вырываться, она косой мотнула, в сторону отошла.

— Хватит! Накаталась!

Федор ее за руку схватил.

— Чего ты! Пойдем еще раз!

— Не хочу я больше, царевич. Голова кружится.

— Пошли, сбитнем напою. И калачи тут продают, слышу: а бусы хочешь?

Федор был довольным, радостным: глаза горели. Хорошо!

Сейчас бы: он даже уголок присмотрел укромный между палатками. Затянуть туда Устю, да поцелуй сорвать с губок алых. Лучше — два поцелуя: или три?

Устя эти мысли как по книге читала.

— Не хочу я, царевич. Охолонуть бы мне.

— Пошли, не ломайся!

Федор к такому не привык, за руку Устинью потянул. Царевич он! Никто ему и никогда не отказывает! А кто отказывает — ломаются просто. Кривляки бессмысленные!

Устя зашипела зло. Ах, пнуть бы тебя сейчас так, чтобы три года жена без надобности была! Да ведь отец потом с нее три шкуры спустит!

Силой своей попробовать подействовать?

Можно. Сделать так, чтобы Федор обеспамятел, она и сейчас может, только рисковать не хочется. Мало ли, кто заметит, что заметит, полно на гуляньях глаз приметливых.

Словами еще попробовать? А когда не действуют слова-то?

— Пусти, Федор Иванович. Не в радость ты мне.

— Устенька, не упрямься: с ума схожу, жить без тебя не могу.

И тащит, зараза, тащит к палаткам! Нельзя ж себя позорить так: и позволять ему ничего лишнего тоже не хочется, ее ж стошнит, одно дело голову словами морочить, другое хоть пальцем до него дотронуться!

Устя бы ударила. Не дала бы себя никуда затащить, но:

— Пусти боярышню, братец.

Голос вроде и негромкий, а обжег крапивой, Устя аж подскочила на месте, малым в сугроб не рухнула. Государь Борис Иоаннович?!

И не померещилось, не помстилось. Стоит, смотрит прямо, улыбается весело. И не скажешь, что царь: одет просто, неприметно, хотя и дорого. А все ж ни золота, ни соболей на нем нет.

Федор зашипел, ровно гадюка, глазами сверкнул.

— Борисссссс:

Второй раз государь повторять не стал. Просто стоял и смотрел на пальцы, на рукаве Устиньи сжатые, пока те не дрогнули, не распрямились:

Понятно, легко Федор не сдался.

— Чего тебе, братец? Не мешай нам с невестой!

— Иди: братец, погуляй, да без невесты. Не в радость девушкам, когда их силком тащат.

— Я:

— Иди, и на боярышню не оглядывайся. У нее глаза испуганные, и губы, вон, дрожат, и отталкивала она тебя не для игры.

Кажется, Федору то и в голову не приходило. Глаза, губы, да кому какое дело, когда ему чего-то пожелалось? Но совесть в нем и на кончик ногтя не проснулась, не блеснула.

— Я:

— О боярышне я позабочусь. А скажешь кому, что я тут был — пожалеешь. Как в детстве. Понял?

Федор черными словами выругался — и прочь пошел, только снег из-под каблуков взметнулся.

Устя огляделась быстро, нет ли вокруг посторонних злых глаз, отвод-то она накинуть не успела, дура бестолковая!

Нет, не видел никто:. Повезло.

Родителей Истерман куда-то увел, Аксинью Михайла занял, старались, негодяи, для своего хозяина все делали, а получилось — для Усти.

— Благодарю, го:

— Просто Борис. Или братцем называй, когда за Федора замуж выйдешь, сестрицей станешь.

Он улыбается, а у боярышни сердце зашлось, забилось где-то в горле. И не хотела, а слова с языка рванулись.

— Прости: братец. А только не люб мне Федор, когда б отец не неволил, близко б не подошла, клещами не дотронулась!

— Вот как:

— Прости. Мало у девки воли, когда так-то сватают. Выдаст меня отец замуж, никуда не денусь, а что жених не в радость: девичьи слезы — луковые:

Устя и сама не знала, как шаг вперед сделала, нахмуренных бровей коснулась, разгладила. Словно: так надобно было.

И:

Когда б ударили ее, так бы не поразилась.

— Аркан?!

— Что? — Борис и нахмуриться не успел, как девичьи пальцы на его рукаве сжались, потянули его в закоулок, да с такой силой, что дернись — рукав оторвет. И глаза отчаянные, решительные.

Затащила, к стене дощатой толкнула, на грязь и внимания не обратила.

— Давно ли у тебя это?

— Что? — Борис и не понял, о чем она.

Устя выдохнула.

Оставить как есть? Или: решиться?

— Слово мне дай, государь, что казнишь меня али помилуешь волей своей, но что сейчас произойдет не расскажешь никому!

— Что?

— Я сейчас полностью в воле твоей буду. А только и оставить это никак нельзя:

Устя видела так отчетливо, так ясно, словно вот оно, настоящей веревкой стало:

Аркан.

Не такой же, как у Ильи. Этот изящнее, тоньше, чем-то ошейник напоминает, да суть одна. И снять его надобно. Немедленно.

Потом колдовка прознает, еще свои чары укрепит, а на что серьезное сил Устиньи может и не хватить, не все голой силой ломится, что и опытом побивать надо. Значит — сейчас, пока она знает, что может, что справится, что хватит ее сил.