Закон парных случаев

— Вам помочь?

— Спасибо, Мартин, мы уже закончили. Сейчас передохнем минут десять и в гостиницу. Завтра много дел. Ты чем собираешься заниматься?

— В Эрмитаж пойду, — буркнул я.

На самом-то деле я собирался позвонить Жене и увидеться с ней. Но не рассказывать же об этом родителям. Я вообще никогда не знакомил их со своими девушками и даже не рассказывал о них. Может быть, именно поэтому в моем дежурном сне всегда четко выделялся тот момент, что дома никого нет. Мне вообще было трудно представить, что я когда-нибудь приведу домой девушку и представлю ее как невесту. Я не мог представить себе даже не факт будущей женитьбы, а именно знакомство будущей жены с моими родителями.

Почему? Я не знал. Может быть, потому, что родителям, особенно маме, всегда хотелось какой-то невероятной откровенности с моей стороны. Притом, что сами они многое от меня скрывали. На меня давили — я сопротивлялся, как мог. Молча. Как партизан.

А давили они по-разному. Отец пытался изображать своего парня. Рассказывал о романтических похождениях до знакомства с мамой и о подружках, рассчитывая на ответные признания. Я отмалчивался. На самом деле мне было не слишком приятно его слушать. Где-то в глубине души хочется, чтобы родители были идеальными, даже если сам к этим идеалам не слишком стремишься.

Мама хоть и не озвучивала православную доктрину "до свадьбы девственником", понимая, что это будет явный перегиб, но имела ее в виду. Так, что я отчетливо это чувствовал. И прекрасно понимал, что любая моя знакомая будет принята в штыки. Как потенциальная совратительница чистого мальчика. Ну, может, за исключением хорошо знакомой маме девочки из церковного хора. Но знакомиться с этими девочками у меня никакого желания не было.

12.

Да, он не ошибся. Ольга с Камилом приехали на похороны. Он видел их. Так близко — всего несколько шагов. Он смотрел на них из-за деревьев и чувствовал, как пустота внутри заполняется той самой жгучей, ядовитой ненавистью, которая не давала ему жить двадцать лет назад. Его тело ничего не забыло. Точно так же, как тогда, холодели руки и горела голова. Точно так же темнело в глазах.

Он ничего не забыл. И не простил. Он не из тех, кто прощает. Он вдруг понял, что вся его жизнь была просто ожиданием. Сначала ждал любовь. Необычную, неземную, волшебную. И она пришла. Только вот оказалась слишком короткой. А когда ее у него отняли, ждал возможности отомстить. Он даже сам не знал о том, что ждет. Это ожидание пряталось в самой его глубине, питаясь памятью. До подходящего момента — который вот-вот наступит.

Ему хотелось подойти и убить их тут же, сейчас. Рядом со свежей могилой. При всех. И тут он встретился взглядом с парнем, который поддерживал Ольгу под руку. Красивый светловолосый юноша, очень похожий на нее. Без сомнения, их с Камилом сын. А ведь у него тоже мог быть такой сын. Такой же высокий, стройный, миловидный. Но его нет. И никогда не будет. Из-за этих двух подлых выродков.

Он вцепился в кору дерева, сдирая ногти и не чувствуя боли. Изнутри рвался не то рык, не то волчий вой, но он не выпустил его. Еще рано...

13.

Впрочем, из моей затеи все равно ничего не вышло. Женя хоть и обрадовалась моему звонку, но сказала, что готовится в университете к археологической экспедиции и встретиться со мной не сможет. Договорились на завтра.

Родители, успокоенные моим намерением культурно просвещаться, с утра отправились по наследственным делам, а я уныло вышел из гостиницы, не зная, куда пойти. Накануне я нафантазировал, как буду гулять по городу с Женей, и теперь одному мне не хотелось никуда. Вот так. Еще позавчера я нахально мечтал о том, чтобы Питер принадлежал только мне одному, а сегодня уже не представлял, куда себя деть без девушки, с которой только что познакомился. И город хотелось смотреть только с ней. И на трамвайчике речном, и на купол Исаакиевского собора — тоже.

Пришлось и в самом деле бродить по музеям.

Ближе к вечеру позвонил отец, сказал, что на сегодня они с делами закончили, и предложил поужинать в ресторане всем вместе. Я согласился, полагая, что, может быть, во время этого ужина удастся поговорить с родителями серьезно.

Но стоило мне только открыть рот и сказать: "Мама, папа, я хочу вас кое о чем спросить...", как мама, почуяв неладное, сразу же перевела разговор на другое:

— Помнишь, Мартин, мы обещали тебе показать дом, где мы жили раньше? Он отсюда не очень далеко. Можем пешком дойти.

— Хорошо. Но...

— Правда, там уже никто не живет. В том районе многие дома расселяют, — посмотрев на маму, перебил меня отец. — Наш уже расселили.

— Ладно. Я...

— Думаю, скоро их все снесут.

Все ясно. Это была их излюбленная тактика — всеми силами уводить разговор от опасной темы. Неуклюже, неловко, но уводить. В детстве мне очень нравился рассказ Бианки о какой-то птичке, кажется, перепелке, которая уводила лису от гнезда, изображая, что у нее подбито крыло. Я решил, что подожду. Рядом с домом, где еще незримо жило прошлое, будет гораздо удобнее говорить об этом самом прошлом.

Родители оживленно переговаривались, не давая мне вставить ни слова, но я больше и не пытался. Резал аккуратно по кусочку запеченную свинину, пил пиво и думал, как лучше начать разговор, чтобы они не смогли снова меня перебить или перевести разговор на другую тему.

Мама рассказала, что хотя бабушка и не оставила завещания, по закону ее квартира все равно переходит ей — как единственной наследнице. Но продать эту квартиру можно будет не раньше, чем через полгода. Я снова подумал: что бы они с отцом сказали, если б я решил перебраться в Питер. А что? Оформить долгосрочную визу, поступить в тот же самый медицинский, который отец заканчивал, устроиться на работу каким-нибудь фельдшером на "скорую". Жить в бабушкиной квартире. Да меня съедят тут же, на месте. Лучше и не экспериментировать.

Закончив, мы вышли из ресторана.

— Туда, — сказал отец, неопределенно махнув рукой.

Они с мамой шли по узкому тротуару впереди, а я плелся за ними в некотором недоумении. И правда, было довольно странно, что мама, шарахаясь от разговоров о бабушке, вдруг сама решила показать мне место, очень тесно с ней связанное, а отец не стал возражать. Я подумал, что решительно не могу постичь их логику. Что я их вообще не понимаю. И никогда не понимал. От мысли, что самые близкие люди мне словно чужие, стало совсем тяжело.

— А может быть, не стоит? — спросил я. — Мне кажется, вам не очень приятно будет увидеть этот дом.

— С чего ты взял? — оглянувшись, натужно улыбнулся отец.

— А с того, что вы всячески избегаете разговоров о прошлом и вообще обманываете меня на каждом шагу. Вы думаете, я идиот и ничего не вижу?

— Мартин, не надо сцен на улице, — нервно озираясь, процедила мама сквозь зубы. — Я не знаю, что ты себе напридумывал, но нам действительно надо с тобой серьезно поговорить.

— Оля!

— Перестань, Камил! Рано или поздно все равно правда выплывет. Мы не сможем скрывать это всю жизнь. Надо давно было ему рассказать.

— Ты с ума сошла? — отец побледнел так, что я испугался за него. — Ты понимаешь, что ты сейчас делаешь?

Мама посмотрела на него долгим взглядом в упор, словно пытаясь что-то протелепатировать.

— Да, Камил, я понимаю. И ты пойми, что Мартин должен узнать все. Все, что ему необходимо знать. Лучше будет, если он узнает от нас, а не от кого-то еще. Только не здесь, не на улице. Давай сейчас все-таки пойдем и посмотрим на наш старый дом. Может быть, там мне будет легче начать.

Вот тут мне стало по-настоящему страшно. Я почувствовал себя маленьким мальчиком, который во что бы то ни стало хочет выяснить, что именно папа потихоньку закопал в саду. Раскапывает ямку и видит облепленный червями трупик любимого щенка, попавшего под машину. Я понял, что все мои измышления и подозрения до этого момента были только игрой. Игрой на грани фола. Экстремальным спортом. Даже когда я получал визу, надеясь встретиться и поговорить с бабушкой, это тоже была игра, в которой только от меня зависело, когда сказать "чур, я больше не играю". Теперь игра кончилась.

И я, кажется, вдруг понял, что они скрывали от меня. Это было очевидным, но я не хотел видеть. Придумывал разные ужасы, а на самом деле все было гораздо проще. И по-бытовому страшнее.

Они мне неродные, вот что. Они усыновили меня и увезли в Прагу.

Асфальт под ногами расплывался в набежавших слезах. Я шел за ними и изо всех сил старался не шмыгать носом, глотая слезы и сопли. Прекрати, говорил я себе, ты взрослый мужик, не хватало только разреветься посреди улицы. Даже если это и так, что случилось смертельного-то? Ты любишь их, они любят тебя. Увезли тебя из родного города, из родной страны, мама рассталась со своими близкими и не общалась с ними — лишь бы только ты не узнал как-нибудь, лишь бы тебе хорошо было. Заботились о тебе, придурке, а ты всякие ужасы придумывал, подозревал их неизвестно в чем. Вот и получай теперь. Правильно крестная говорит, за что боролись, на то и напоролись.

14.

Между тем улица, на которую мы свернули, все больше стала напоминать фильм о войне. Разбитые тротуары, страшные, обшарпанные дома. Некоторые стояли пустые, с выбитыми стеклами и без парадных дверей, огороженные такими же страшными деревянными заборами. Обвалившаяся целыми пластами штукатурка, грязный битый кирпич, ржавые железяки. И ни души. Только изредка мелькала вдалеке человеческая фигурка или проезжала машина.

— Здесь всегда было так... страшно, — бесцветным голосом сказала мама. — У нас хоть квартира была хорошая, большая. А люди в таких кошмарных коммуналках жили, по десятку комнат, без ванных. Вот, почти пришли. Теперь сюда, во двор.

Мы вошли в подворотню грязно-желтого, нет, скорее даже буро-желтого дома. В нем давно уже никто не жил. Окна без карнизов, без стекол зияли, как глазницы черепа. Крохотный двор-колодец был засыпан битым кирпичом — одна из стен обрушилась на уровне второго этажа, сквозь дыру можно было рассмотреть комнату с брошенной сеткой от панцирной кровати.

— Дальше, — сказала мама, осторожно перешагивая через кирпичи. — Мы жили во втором дворе.

Отец шел за ней, поддерживая ее под локоть. С того самого момента, как мама сказала, что расскажет мне все, он упорно молчал. Лицо его было странно неподвижным, словно одеревенелым. Похоже, он не ожидал от мамы ничего подобного. Мне показалось, что мы — три корабля, которые расходятся в море все дальше и дальше. Как же я ненавидел себя в тот момент. "Не надо! — хотелось крикнуть мне. — Давайте уйдем отсюда. Не надо никаких разговоров, никаких раскрытых тайн. Пусть все будет, как раньше. Как в детстве. Когда я был еще совсем маленьким, любил всех, всем верил и никого ни в чем не подозревал".

Но "точка невозврата" была пройдена. Даже если бы никакого разговора не состоялось, все равно исправить ничего уже было нельзя. Я понимал это, как и родители. И тогда закричал про себя: ну, быстрее, скажите мне все, я не могу больше ждать.

Второй двор был еще меньше, чем первый, он был глухой, странной треугольной формы, причем один из домов выходил в него брандмауэром. На его крыше росла чахлая кривая березка. Сквозь разбитый асфальт пробивалась бледная трава. Грязная лужа пенилась какой-то зеленой плесенью.

— Вот там были наши окна, — мама показала на три пустых проема с торчащими из рам осколками стекол.

Налетел ветер, березка на крыше зашелестела хилыми листьями. Голубь, надув шею, шумно красовался перед подружкой. Я поднял голову, посмотрел на треугольник низкого неба. Закружилась голова. Показалось, что дома сдвигаются, чтобы раздавить нас.

— Давайте уйдем отсюда!

Мой голос потерялся, разбившись о стены, превратился в едва слышный шепот. Сердце подпрыгнуло к горлу.

Я узнал это место. Я видел его во сне в ту ночь, когда умерла бабушка. Когда-то я знал его совсем другим, живым, не заброшенным. Знал, но давно забыл. Воспоминание это лежало где-то глубоко — до нужного момента. А потом, подправленное мистическим предзнанием, поднялось на поверхность. Как предупреждение.

— Давайте уйдем! — повторил я. — И побыстрее.

Мама обернулась, хотела что-то спросить, но выражение моего лица ее остановило.

— Хорошо, пойдем отсюда, — сказала она и пошла к арке.

В первом дворе под чьей-то ногой хрустнул кирпич. Я замер — только кровь шумела в ушах, и сердце колотилось еще сильнее. Кто-то шел к нам.

Мама остановилась испуганно, отец придвинулся к ней. Темная фигура приблизилась. Мама вскрикнула, отец выдохнул удивленно: "Ты???". Они попятились, мама споткнулась, чуть не упала. Человек шагнул за ними, вышел из-под арки, свет упал на его лицо.

Это был он — тот самый мужчина с кладбища, наблюдавший за похоронами из-за деревьев.

Вчера я не рассмотрел его лица, но был уверен: это именно он. Невысокий, сутулый, очень худой. Его светлые жесткие волосы, подстриженные в кружок, непослушно топорщились. Скулы некрасиво выпирали над запавшими, плохо выбритыми щеками. Короткая верхняя губа обнажала желтоватые передние зубы. Острый кадык ходил вверх-вниз: рассматривая нас в упор, этот человек часто сглатывал слюну. Но самым страшным в его облике были глаза. Сильно на выкате, почти выпученные, они были странно светлыми. Настолько, что радужка почти сливалась с белком. Белые глаза со зрачками, похожими на маленькие прицелы.

— Послушай... — сказал отец и осекся.

Нож в отблеске света показался мне чудовищно огромным.

Дальше все происходило, как в страшном сне, когда не можешь ни пошевелиться, ни крикнуть, ни проснуться. Время странно замедлилось. Наверно, все последующее уложилось в несколько секунд, но каждая из них показалась мне едва ли ни вечностью.

Человек поднял руку с ножом. Какая-то часть меня с криком рванулась вперед — спасти, защитить, закрыть собою. Но тело осталось неподвижным, как камень. Хотя позавчера я, не задумываясь, бросился на двух здоровенных парней, чтобы спасти девушку. Или все дело в том, что тогда я не видел ножа?

Отец не успел отшатнуться — нож вошел в его грудь по рукоятку. Резким движением человек вытащил нож и повернулся к маме, испуганно вытянувшей руки перед собой.

— Не на...

Договорить она не успела — убийца ударил ее ножом. Схватившись за грудь, мама медленно осела на землю у моих ног. Я попытался подхватить ее, по-прежнему глядя в его ужасные белые глаза, от которых никак не мог оторваться. Он тоже смотрел на меня — торжествующе, как победитель. Это были глаза маньяка. Я понял, что сейчас умру, но, как загипнотизированный, даже не пытался защищаться.

Он усмехнулся, подошел ближе и... бросил нож к моим ногам.

— Наверно, лучше было бы убить тебя на их глазах, — сказал он сиплым высоким голосом, слегка пришепетывая. — Сломать их жизнь, как они сломали мою. Но не смог удержаться. Слишком уж я их ненавижу.

Он расхохотался — дико, страшно, с надрывом. И вдруг, поняв руки, резко ударил меня с двух сторон ладонями по ушам. Я словно упал в воду с большой высоты. Перед глазами все расплылось, шум в ушах оглушил, боль разрезала голову надвое. Когда мир вернулся на место, темный силуэт мелькнул в арке первого двора и исчез на улице.