Летняя школа/finally, I added

В другой раз меня будил уже не врач, а мама, и ее тревожные руки меня испугали.

— Ты как? — я даже сквозь еле открывшиеся глаза поняла, что она едва смогла выдавить из себя эти слова, но это не было злостью, просто усталостью.

— Мира, иди домой, я с ней посижу, — рядом возник отец, так и не дав мне ответить маме, хотя она все еще ожидала этого. Я кивнула. Странно было, что мне приходиться ее утешать. Папа тут же поднял ее за руки, и как маленькую вывел в коридор, кому он перепоручил ее там, я не видела, так как он тут же вернулся, и сел на место мамы. Отпихнув в сторону ее вязание(как она страдала, раз у нее было вдохновение вязать), он расположился в кресле, расстегнув при этом свой дорогой пиджак.

— Ну ты и отмочила, — наконец смог выдавить он из себя, — просто не ожидали от тебя такого. Чтобы до такой степени обожраться наркотиками, чтобы у тебя была ломка...ломка, ты это понимаешь? Ты наркоманка, Валери, еще кончено же не законченная, но зная тебя, все впереди. До чего ты дошла? Авария, ломка и никакого будущего. Школа не закончена, перспектив никаких, ломка которую ты пережила во сне, имбицил дружок. Вот и все. Почти 19 лет, а ты наркоманка, Валери, наркоманка...

Все это он говорил спокойным, и в то же время не верящим голосом, словно сам себе это говорил, и старался понять, что все так и есть. Он подпер голову кулаком, и смотрел не на меня, а на мою руку, из которой торчала иголка. Я не видела его таким уже очень давно, даже не в тот день, когда хоронили брата, а тогда, когда Меттисон сообщил родителям что идет служить в армию. Тогда все было точно так же как теперь, словно папа понял, что уже потерял Меттисона навсегда. Наверное, он таким образом с ним прощался.

Я понимала слова отца, но страха это не вызывало, ничего — было лишь пусто внутри от его слов, но не осознание произошедшего. Только вот отец и не добивался от меня осознания моих действий, он просто все еще старался поверить что все это происходит действительно с ними.

— Ты ведь всегда была такой хорошей девочкой, умницей...как такое... — он замолчал и посмотрел на меня. Повисла напряженная тишина, за которой я угадала следующие слова которые он хотел произнести — как такое могло произойти. Но ведь папа знал, он знал в чем дело, и как такое могло произойти. И в нем это так же не вызывало стыда, как и то, что его слова во мне не вызывали смущение или же страха. Неужели мы такие конченые люди, что внутри нас пустота? Может это наследственная пустота, начинаешь заболевать нею по прошествии какого-то времени, словно механизм она запускается в тебе, после некоторых происшествий в жизни.

Я не ожидала что он снова заговорит, и все же это случилось. Не заметив, что прикрыла веки, я даже вздрогнула, когда прозвучал его голос, а на какое-то мгновение мне показалось что я одна. Наверное, мне именного этого и хотелось, побыть одной, никого не слушать, не стараться реагировать и изображать внимание. Отдохнуть и снова спать, хотя сны не могли казаться слишком уж надежным спасением, если учесть, что их наполнял мрак, крушение, шум и боль. Как же хотелось вырубиться и ничего не чувствовать. Я и так не слишком многому открывала сейчас свое сознание и душу, слова и чьи-то движения не могли меня задеть, но вообще ничего не видеть, было бы лучшим спасением.

— Я понял, что был не прав, когда молчал и оставлял твои приключения без последствий. Это было не правильно, просто я надеялся, что ты поймешь, что мы с мамой тебе доверяем, но в свои 19 ты хуже, чем ребенок. Намного хуже. Потому эта выходка не будет безнаказанной. Только сможешь передвигаться без помощи врачей и катетеров, ты уезжаешь к тете Максин, и там закончишь свое обучение в школе. Дэниелс уж точно не позволит себе совершить нашу ошибку, там ты быстро отучишься провоцировать взрослых.

Смысл слов отца сразу же дошли до меня, но я не могла поверить в то, что он говорит. Тетя Максин была сестрой мамы, и они уже давно не общались, так как терпеть друг друга не могли. Хотя мы с братом знали в чем дело — просто мистер Кавендиш не мог смириться, что нужно общаться с "всего лишь военным" и его женой учительницей, пусть она сестра жены. Он запретил маме ездить во Флориду с нами, и Дэниелсы к нам так же не ездили. В последний раз я видела тетку когда мне было 7, и запомнилась она мне как совершенная противоположность мамы — всегда веселая, довольно строгая, и все же добрая. У них был один сын, старше Меттисона на 5 или 6 лет, кузен Чак, который жил где-то на Аляске, и имел уже своих двоих детей. Мистера Дэниелса я почти не помнила, знала лишь, что он военный, и бывает еще строже своей жены учительницы.

Я рассмеялась, как мне казалось, довольно иронично, хотя скорее всего это было похоже на скрежет. Папа смотрел на меня с недоверием.

— Думаешь я не смогу тебя заставить? Иначе тебя отправят на принудительное лечение в психбольницу, моя милая. Твои заскоки это уже не только твое дело, мне надоело подплачивать копам, чтобы тебя не упекли за решетку, отмазывать перед врачами, и думать, что однажды ночью патрульная машина приедет не чтобы привезти тебя, а чтобы сказать — сер, мне грустно вам это сообщать, но вашу дочь изнасиловали и убили, и скорее всего, что при этом она была пьяная и обдолбаная.

Я снова смогла улыбнуться, потому что особенно последние слова были какими-то нереальными. Как давно мне хотелось услышать нечто подобное, но говорит отец слишком поздно. Тогда когда уже все равно.

— Хорошо, я поеду. — проскрежетала я, сглатывая сухость в горле.

У меня и в мыслях не было отказываться, меня не интересовало, что со мной случиться после того, как придется выйти из больницы. Хотелось лишь спать и забыться.

— Вот так просто, без истерик?

— Нет сил.

Но на самом деле, родителям всегда нужно было только попросить меня остановиться, обратить внимание, вспомнить, что у них все еще есть ребенок, который не погиб.

Голова отца дернулась, будто он скидывал с себя этот разговор, затем пятерней причесал назад волосы, и поднялся, попутно застегивая пуговицы на пиджаке. Он потратил некоторое время, чтобы разгладить несуществующие складки на пиджаке. Затем постряхивал какие-то пылинки и нитки, глянул вниз на свои ботинки, и видимо остался доволен. Я не смотрела на него, но все равно все это видела, так как папа постоянно так поступал. Мне уже давно такое поведение перестало казаться ненормальным, но теперь я задумалась, а не ОКР ли у него? И у него и мамы, наверное они оба психи. И я тоже.

Что же ты натворил Меттисон — ты умер не один, знаешь, ты похоронил нас всех. А ведь мне лишь должно исполниться 19.

Глава 4. Хуже всех

Идет девочка по мосту, а мост качается, качается, качается. А она не знает, река ли внизу или просто — бесконечная пропасть. Пропасть! Пропасть бы в ней...

А в ней самой, ( в девочке), отрадно-злобное чувство собственного вымирания.

Да, она — последняя из ранее существовавших.

Анна Лагунова-Юннис

В больницах для меня всегда пахло смертью. Для других это были просто запахи лекарств, но я знала, что эти лекарства маскируют — сладкий, терпкий, едва уловимый запах приближающейся смерти. Именно этот запах заставил меня очнуться, не проснуться после сна, а именно очнуться внутренне, мысленно, душевно и даже в некоторой степени физически. Этот запах заставил меня желать выбраться отсюда, и снова бояться. Бояться того, что я ведь действительно чуть не умерла, почти, но не до конца. Мне пришлось осознать аварию, пришлось понять, что я действительно наркоманка, и что эта авария спасла меня от Адама — в один прекрасный день я бы стала его торговкой, продавая товар вместе с ним по клубам, а в следующий он бы мной расплачивался.

Но теперь в ближайшие несколько лет Адам вряд ли сможет сам вставать и даже толком говорить. Пока что он был в коме, и были сомнения очнется ли он когда-либо, а если и очнется, никто не знал какие последствия будут у его травмы. Мозг был жив, но насколько поврежден, сможет прояснить лишь сознание Адама.

Когда я смогла ходить без катетера и громыхающей установки с какой-то жидкостью, что заливали в меня, то конечно же пошла посмотреть на него. Мне говорили, что в его палате постоянно много родственников, потому я выбрала время когда посещение были запрещены. Я проковыляла к лифту, стараясь не обращать внимание, как некоторые мои ровесники пялятся на меня, серую и убогую в больничном халатике, и в атмосфере чистого игнора поднялась на нужный этаж. Медперсонал в лифте окинул меня профессиональным взглядом, и когда стало понятно, что со мной все в порядке, никто не стал меня останавливать.

Палата Адама был вся заставлена цветами. Запах весеннего сада заполнил весь этаж, маскируя медленное умирание жителей этажа, но еще более мрачным он казался в палате самого Адама. Удушливый тяжелый запах, не мог скрыть того, что тело на больничной койке полностью обездвижено, словно и не живое вовсе. Меня поразило то, что в отличие от меня, Адам вовсе не выглядел больным.

Сначала я просто стояла на пороге палаты, стараясь подавить тошноту от такого сильно выраженного запаха цветов, и смотрела на Адама издалека. Но преодолев себя, я все же подошла к его кровати. Красивые волосы Адама разметались по подушке, слегка голубоватые веки были закрыты и практически не подрагивали, губы расслаблено приоткрылись вокруг дыхательной трубки, словно ее и не было во рту. Раньше одежда маскировала тщедушность его тела, а теперь халат не прикрывал худых рук, и темных выступающих вен. Кисти рук лежали вдоль его тела, но выглядели так, будто кто-то только что их откинул на кровать, как карандаши, и они так и остались в таком положении. Все в Адаме выглядело не правильно, особенно красота его лица, которое не задела болезнь и слабость. Он был бы рад, узнав об этом — Адам всегда следил за своей внешностью, и теперь мне стало даже смешно. Как глупо!

Пока я стояла и смотрела на него, беспрерывно пищали мониторы, где-то раздавались шаги и разговоры, и на фоне всего этого, самым громким звуком было то, как аппарат дышит вместо Адама.

Я долго простояла возле его кровати, всматриваясь в лицо, которое казалось мне раньше необычайно красивым, и не могла теперь понять почему? Почему верила ему, слушала его, соглашалась с ним, и брала таблетки, даже тогда когда не хотела. Почему так сильно ненавидела себя, что позволяла манипулировать собой. Мне было страшно, грустно. Наконец-то я снова боялась, и это боялась я, стоя возле его кровати, и понимая, что могла бы оказаться на месте Адама. И почему?

Потому что была глупой дурой. Что я надеялась доказать родителям гробя свою жизнь? Меттисон так и не смог, и куда его это привело?

Лицо-маска Адама не менялась. И мое пребывание возле его кровати-гроба не улучшало моего настроения, а только навевало грустные и злые мысли. Взять бы и одним разом вырубать все аппараты его жизнеобеспечения, чтобы он больше никогда не мучился, но даже я не была на такое способно. Что-то внутри меня оживало, и я бы уже не смогла, да и наверное никогда не смогла. Хотя Адам нечто подобное бы хотел — не мучиться.

Когда я уходила прочь из палаты, то радовалась лишь одному — хорошо, что он был в коме и не мог со мной говорить. Чтобы мы сказали друг другу? Чтобы он сказал мне? Вот это было бы самым худшим из пережитого — я не хотела больше оглядываться назад.

Я была у Адама только тот единственный раз, и больше не расспрашивала медсестер о нем. В душе я понимала, что для меня он умер, и если я хотела продолжать жить, начинать жить, вообще жить, нужно было забыть о нем. Повернуться и уйти, так же как из палаты, из его жизни, и не связывать своего имени с ним.

Дома практически ничего не изменилось за то время, что я была в больнице, ну кроме того, что соседи больше не здоровались со мной, и того, что меня вечером не выпускали из дому. Хотя в этом и не было необходимости — не было сил для прогулок, а не то, что кутежей.

Почти каждый день, как и в больницу, домой ко мне приходила Мейс. Она рассказывала мне обо всех сплетнях, что были в городе, и это единственное что вызывало улыбку, так как были очень нелепые экземпляры. Например я умирала раз 5 и меня возвращали к жизни, что на самом деле под гипсом на руке, у меня вообще нет руки, так как ее изъела гангрена и пришлось отрезать, и что за рулем была я. Короче предположения были такими смехотворными, что я даже улыбалась, не слишком весело и все же, это было началом.

Мейс обрадовалась, когда узнала что я не останусь в этом дурдоме, как она называла мой дом, и уеду к тетке. Во-первых, как она считала Пенсакола и климат Флориды пойдут мне на пользу, потому что иногда я выглядела так, словно меня заморозили с середины. Во-вторых, мне действительно нужно было закончить школу, а потом, как она считала, во мне снова проснется честолюбие и я захочу поступить в колледж. В-третьих, узнав о строгости семьи Дэниелсов, она решила, что это лучшая среда для меня — несколько лет бесконтрольного поведения сделали из меня античеловека.

День перед отъездом, я по привычке ждала ее, чтобы Мейс помогла мне собраться, ведь одна рука была в гипсе, так же именно она должна была отвезти меня к тетке. Сначала это должен был сделать папа, но у него появились непредвиденные проблемы с предвыборной компанией, хотя он все равно хотел везти меня, но чуть позднее. Потом маме позвонила тетя Максин и сказала, что сама приедет за "ребенком" (даже не было сил улыбаться, если вспомнить в каком дерьме плавал этот так званый ребенок), но отец был непреклонен, вплоть до того, что мама сама хотела меня отвезти. Отказалась я — мама была не тем человеком, с которым я снова хотела бы оказаться в машине — ее внимание было рассеянным, реакция медлительной, и я начала догадываться, что она пьет какое-то успокоительное. Одной аварии с меня было достаточно. В итоге узнав о моих мучениях вызвалась Мейс, которую тетка пригласила погостить несколько дней, чтобы мне было легче привыкнуть к новой обстановке. Я почувствовала не радость, услышав новости, а только лишь облегчение. В первое время, я вряд ли смогу выказывать тетке и дяде свое уважение, радость и тому подобное, и Мейс будет сглаживать эти углы. Так будет удобно.

Такое положение устроило всех. Думаю, особую радость предложение Мейс принесло отцу — вряд ли он смог бы выдержать со мной в одной машине столько времени, сколько нужно, чтобы из штата Техас добраться во Флориду. К тому же Мейс снимала с него ненужную ответственность и обязанности.

Расчистив здоровой рукой подоконник от бумаг и дисков, я забралась на него обутая, хотя этого терпеть не могла мама, и в тишине ждала, когда на дорожке появиться Мейс. Когда приходила она, мне становилось легче, казалось весь этот дом против меня. Стены давили, потолок будто бы собирался рухнуть мне на голову, и хуже всего была тишина, которую изредка прерывали звуки маминой ритуальной уборки. А еще были два хлопка дверью — с утра, когда отец уходил, и вечером когда приходил — я ждала этих звуков, и каждый раз дергалась, словно на меня снова сыпалось разбитое машинное стекло.