...Спортплощадка была большой — собственно, целый стадион, даже с футбольным полем и армейской полосой препятствий — но сейчас на ней, конечно, никого не оказалось. Унэйри оживился и смотрел вокруг с искренним и непосредственным интересом, как бы не первый раз День видел у него такую реакцию на что-то. Чтобы "показать себя", День подпрыгнул, легко ухватился руками за перекладину турника, несколько раз быстро качнулся всем телом и — раз, раз, рррраз! — закрутил "солнышко". Пружинисто сложился вдвое, соскакивая собранным комочком, выстрелил руки и ноги в стороны — и замер в яме с песком, словно сам себя одним ударом вогнал в землю, даже не покачнулся. На сторка он не смотрел, но Унэйри так же молча и не глядя на землянина, подошёл к "разрушенному мосту", подскочил, уцепился, толчком вышел в стойку, упал вперёд, выкидывая руки и поджимая ноги, перехватился в падении за следующую перекладину, ниже, крутнулся, встал на ней в рост, подпрыгнул, поворачиваясь вокруг себя, снова встал на перекладине — и кувырком соскочил наземь. Лицо его было обычно-непроницаемым.

— Умеешь, — признал День. Кивнул на яму с песком: — Поборемся?

Лицо Унэйри дёрнуло гримаской.

— Нет, — негромко, но безапелляционно ответил он. И тут спросил, повернувшись в сторону: — А этот стол для чего?

— Для настольного тенниса, — пояснил День. — Никогда не играл?

— Даже не видел... Хорошая площадка. У нас была такая же, туда могли ходить все, даже с Нижнего Двора.

— Слушай, — не стал молчать День, — тебе самому не противно? "Даже с Нижнего Двора", милость какая. Они же даже не инопланетяне, они тоже сторки, как и ты...

Зелёные глаза посмотрели на землянина с изумлением. Не наигранным, настоящим. Потом Унэйри чуть усмехнулся и, привалившись плечом к первому "пролёту разрушенного моста" и... запел. Да, запел, изумив землянина не меньше, чем только что изумился сам. День, чуть приподняв брови, внимательно слушал...

— Дух и букву закона скрепила печать

Что безродный не может касаться меча.

Те, кто чтили закон, те веками не ведали горя.

Но нашёлся один, непокорный судьбе

Имя Рода и герб он придумал себе,

И не встретил того, кто бы мог его право оспорить.

Ветер — друг перемен — бросит пылью в лицо

Но героя опять назовут подлецом,

Даже если слова никогда не расходятся с делом.

Для того, кто признал неизбежность войны

Безмятежная жизнь не имеет цены

А сильней его делает то, что убить не сумело...

"Как-как?!" — ошалело хотел переспросить День, вспомнив недавно прочитанного германского философа Ницше и точно такие же его слова... Но не переспросил — не хотел перебивать. Однако Унэйри сам оборвал себя, покачал ладонью:

— Нет, не это... другое. Вот это лучше, землянин. Мы сами решаем, как и что у нас должно быть. Сами.

Цвет белый — безумной чести,

Цвет серый — холодной стали.

Мы живы, пока мы вместе,

Мы болью единой стали.

Потеря бьёт кровью в горло,

На миг застывает тело.

Но головы вскинув гордо,

Мы вспомним, что вновь сумели

Возвратиться домой, снова выиграв бой

Со своей Судьбой и с самим собой!

Завтра снова кровь вырвет нас из снов

И поверх голов пронесётся вновь —

Вперёд! Пока мы дышим,

Пока есть ещё, что терять.

Вперёд! Стучат всё тише

Сердца... Чтоб убивать.

Цвет красный — реальной боли,

Цвет синий — мрачной отваги.

Мы снова вернулись с боя,

Испачкав смертями флаги.

Но кто мы — не знаем сами.

Шуты или просто дети.

Над нашими небесами

Распахнуты крылья смерти.

Позови меня среди ночи и дня,

Попроси огня, но смогу ли я

Позабыть любовь — призрак страшных снов?

Завтра чья-то кровь прольётся вновь —

Не отступать! Пока мы дышим,

Пока есть ещё что терять!

Не отступать! Стучат всё тише

Сердца... Не отступать.

Цвет белый — безумной чести,

Цвет серый — холодной стали...

Сторк хорошо пел. Здорово, и День мог это оценить — вслушивался, разбирая слова и ловя смысл, словно учёный, складывающий в единое целое обрывки и куски старинной, чужой, но прекрасной рукописи... А Унэйри вдруг прикусил губу, чуть прикрыл глаза (зелёное пробивалось в щёлку между век), потом — распахнул их, сглотнул и заговорил — не запел:

— Становясь Океаном —

сожалеют ли воды реки

о своих берегах?

Ярче смерти —

смотри! —

звёзды в небе горят.

Как светла

эта ночь

перед боем...

Вперёд — и вверх,

В хохочущих Ветрах!

Начало радуг —

Здесь, в моей груди.

Смотри —

Горит восход в снегах!

Летим...

...Унэйри чеканил строки — с расширенными глазами, в которых День зачарованно увидел разгорающееся огненное и невесомое безумие и понял, что и сам поддаётся металлическому, безаппеляционному ритму строк, претендующих быть в мире — единственно верными... потому что мир этот полон нечистоты и предательства, нелепости и бесчестья, жадности и слепоты, низкой суеты не знающих достоинства существ... но, держась за эти строки, можно взлететь над ним — взлететь, раскинуть стальные крылья карающего демона, пролить вниз бестрепетно и безразлично искупляющий огонь своей жалости к этому гнилому болоту под тобой, потому что это — твоё великое право, это — единственное, ради чего ты родился, живёшь и умрёшь, и всё остальное — неважно...

День с трудом очнулся от этого жуткого и величественного гипноза — очнулся лишь тогда, когда вспомнил Свет. Не огонь, а Свет — светоносные мельницы, колоссальные свастики Галактик, плавно и неостановимо вращающиеся во мраке Вселенной и отрицающие его своим мерным сияющим коловращением... И вспомнил ещё — яркую и горячую Звезду, которая вдруг всплывает тебе навстречу из самого обычного разрезанного спелого яблока... (1.)

1. Один из базовых приёмов аутотренинга, которому обучают дворян — сосредоточение внимания на поперечном срезе яблока.

...Унэйри стоял у теннисного стола и смотрел на землянина — хищно и внимательно-бездумно, светящимися зелёным пламенем глазами, в которых не было больше ничего людского и даже просто разумного. Это больше не был жалкий и убитый тоской и беспомощностью пленный — и День спокойно понял, что сейчас сторк бросится на него. И ещё он вспомнил хроники — сторки с такими глазами, почти зримо сияющими сквозь матовые грани забрал, бегут в атаку среди развалин, страшные раны, нанесённые в упор, оторванные руки не останавливают их... обливающиеся кровью, горящие, изорванные в клочья, они вламываются на позиции и со звонким яростным воем-рыком рубят и стреляют; лишённые мыслей, лишённые какого-либо страха, лишённые чувства боли, лишённые, кажется, даже собственного "я" (...становясь Океаном — сожалеют ли воды реки... на самом деле так!) — и их не остановить... и тут им навстречу поднимаются с хриплым рёвом земные панцырники...

...и останавливают. Останавливают грудь в грудь вал горящего прекрасного безумия.

И кто-то — кто-то из сторков, может быть, впервые в жизни — бежит прочь от земных позиций.

И ещё.

И ещё...

...и красный штандарт с золотой свастикой бьётся языком негасимого светлого пламени над возвращёнными позициями.

— Вы думали — победа будет за вами, да? — не двигаясь, тихо и отчётливо сказал земной мальчишка. Без злости или даже ликования, но — твёрдо. — А она — за нами.

Жуткая подземная зелень погасла за прикрытыми веками.

Унэйри опустил плечи и ломко вздохнул.

А День лёгким прыжком подсел на край стола, хмыкнул и, чуть подстукивая пальцами по гладкому дереву, негромко...

— Увядает цветок бессмысленно,

Одиноко в вазе оставленный.

В ручейке, в леса убегающем,

Взбаламучен ногами ил.

Опечалено птицы кружатся

Над гнездом, злой рукой разрушенным...

Кто-то просто забыл товарища,

Кто-то просто друга забыл.

Пожелтевший листок берёзовый

Сорван с ветки ветрами буйными.

Хлещет дождь волной не стихающей,

Страшен молний кривой оскал.

Плачет девочка, взяв ладонями

Крылья лёгкой погибшей бабочки...

Кто-то просто обидел товарища,

Кто-то просто другу солгал...

Унэйри слушал. Слушал, подняв голову и глядя не мигая, слушал очень внимательно. Он даже чуть приоткрыл рот — опустилась чётко очерченная нижняя губа и стала совсем детской, как у удивлённого земного мальчика его лет... А День соскочил на землю и продолжал напевать — чуть улыбаясь:

— После ливня, в землю ушедшего,

Над лесами раскинулась радуга.

Рыбак, улыбнувшись загадочно,

Улов в озерцо отпустил.

И на праздник грустному мальчику

Подарили щенка лохматого...

...Кто-то "здравствуй" сказал товарищу,

Кто-то просто друга простил.

Землянин и сторк стояли друг напротив друг друга — в каком-то метре. Одного роста, хотя по земному счёту Унэйри был немного младше. День — в защитного цвета рубашке с алым галстуком под широким воротником, забранной в туго подпоясанные ремнём синие шорты, в кедах с бубликами скатанных носков повыше щиколоток — выглядел обычным мальчишкой. Ветерок с тропинки чуть шевелил русый чуб, единственную длинную прядь короткой стрижки-"варяга". Унэйри — в строгом весте поверх рубашки, узких штанах, высоких тупоносых сапогах — казался даже старше землянина из-за угрюмого бледного лица, как будто обрамлённого длинными, почти до плеч и словно по линейке подрезанными надо лбом, прямыми рыжими волосами.

Серые и зелёные глаза не желали уступать друг другу ни секунды взгляда. И оба ощущали, что сейчас всё очень серьёзно.

Наконец День сказал спокойно:

— А такие песни, какие ты пел, у нас есть тоже. Только они не главные. Понимаешь? Не главные, — и спросил неожиданно: — Если бы я был у вас в плену — со мной бы ведь не так обращались, как здесь с тобой?

Унэйри помедлил. И ответил негромко и коротко:

— Нет.

— Вы просто очень жестокие люди, — помолчав, сказал День.

— Мы — не люди, — отрезал Унэйри.

— Может, и так, — согласился День. Помедлил, добавил: — Иногда похоже, что так.

Сторк видимо не понял словесной игры смыслов. Может быть, даже думал, что земляне на неё не способны — это прерогатива сторков. Но спросил — так спросил, что стало ясно: это его мучает и он решился заговорить, потому что вопрос для него очень важен:

— Ты хотел знать, как обращались бы с тобой, если бы ты был в нашем плену. Представь себе... просто представь, что ты попал в наш плен. Я сейчас говорю то, чего не было бы и не могло быть, но всё-таки — представь, что ты попал в наш плен и мой отец пригласил тебя за наш стол. Ты бы — сел?

— Да, — совершенно обыденно ответил День и Унэйри посмотрел на него с таким изумлением, что землянин изумился сам: — Ты чего?

— Ты бы сел?! — повторил Унэйри почти потрясённо.

— Да почему нет? — пожал плечами День.

Унэйри никак не мог собраться с мыслями. У его народа не было ничего постыдного в том, чтобы сесть за стол победившего тебя врага — напротив, старинное сказание иронизировало, что в этом случае надо есть особенно много и со вкусом, пусть врагу будет неприятно. Но это касалось сторков в плену у сторков! Вихт не приглашают за свой стол — и не садятся за стол к ним. Но тогда получается... получается, что...

Унэйри даже замотал головой, не стесняясь удивлённо и даже тревожно глядящего на него земного мальчишки. Получается, что земляне не считают себя надо всеми?! Как же тогда они проводят градацию разумных существ?!

— Подожди, — День потёр нос. — Постой. Тебя мучает, что ты ешь за столом у врагов?

— Да, — почти с облегчением ответил Унэйри — хорошо, что не пришлось объяснять самому!

— Но мы сами пригласили тебя, — Светлов-младший, сам того не заметив, объединил в этом "мы" себя и отца. — Потому что ты не трус. Ты честный враг. Ты не наш кровник. Какие могут быть препятствия?

— Мой отец не понял бы, и я не понимаю себя, — честно сказал Унэйри и сделал странный жест. — И мне тяжело думать, что он не понял бы меня.

— Твой отец был храбрым? — спросил День и понял, что сморозил глупость: среди сторков нет трусов. — Он погиб? Да?

— Погиб... — эхом откликнулся Унэйри. — Уже давно. Мы ещё наступали. Он погиб, веря, что мы победим.

— Я знаю, что вы считаете себя единственным народом... вы же себя так и зовёте — "Народ"? Но послушай, может быть, тут всё сложнее? Разве до нас вы не встречали смелых врагов? И как можно им отказывать в праве на равенство с вами — и зачем самому отшатываться от протянутой ими руки? Где здесь причина для душевных терзаний? Если бы я был у вас в плену и меня пригласили за стол — я бы обрадовался. Потому что подумал бы: "Ого, они, кажется, начинают что-то понимать!"

Унэйри растерялся. Как это бывает со сторками, не способными осознать сказанное им логически, у него возникло ощущение нереальности, неправильности происходящего и отсюда — мгновенное и острое подозрение, что его пытаются обмануть. А День продолжал:

— Твой отец был, я уверен, ещё и умным. Может быть, будь он жив — он бы думал сейчас иначе?

Это было последнее, что следовало говорить сторку. И — лишнее. Несколько секунд Унэйри смотрел на Деньку опять опустевшими, стеклянными глазами (День неприязненно вспомнил чучела в охотничьей комнате). Потом чуть поклонился — влево-вбок-чуть вперёд, одной головой — и указал левой рукой на тропинку.

День ощутил, что сказал что-то не так. Но предпочёл расценить жест, как предложение продолжать прогулку.

Хотя и было это не совсем так. Кивок и жест означали: "Последуем туда, откуда на своих ногах придёт только один из нас!"

Но День этого не знал.

И всё-таки оба были взвинчены и понимали невесть каким чувством, что скоро произойдёт что-то важное... важное для них обоих и важное вообще. Но шли молча, плечом в плечу. Могло показаться, что оба мальчика просто любуются видами.

Впрочем, Унэйри подумал, что открывшийся ему с речного берега дневной пейзаж уступает ночному, уже виденному им. Сейчас вокруг не было загадочности и скамейки с фонарями у тропинки казались совершенно естественными, а не досадной помехой. И река была совершенно обычной, и видно было, что на том берегу начинаются рассечённые перелесками большие поля, на которых в нескольких местах работают какие-то машины.

Ещё и потому, что ночная сказка ушла, Унэйри ощутил новую волну раздражения. Он уже решил, что будет драться с землянином — драться здесь. Оставалось сделать только последний шаг. И День сам подал повод.

— Видел, какой чистый лес? — он кивнул назад. — Ни гнили, ни слизняков с пауками. Терпеть не могу пауков. Раньше они хоть мух ловили, а сейчас — кто его знает, зачем они...

И тут Унэйри припечатал:

— А я знаю, почему у вас нет слизняков... и пауков. Вы их слопали, когда голодали.

Унэйри сказал это пусть и в оскорбительную — но всё-таки полушутку. Он не ожидал, что именно эти слова послужат поводом — и чуточку растерялся, когда увидел, как сузились и потемнели глаза землянина. День сухо спросил: