П С Ы Ж

...и запахи — палых листьев, земли, выхлопных газов. Остро воняло страхом: в штаны "навалили" все — и враги, и друзья.

В груди гас пожар: костёр будто залили водой, он уже не горел, а чадил; языки пламени никли, к небу поднимались белёсые струйки дыма. Угли тускнели, подёргиваясь пеплом, в носу свербело от едкой гари. Скулы свело от кислого металлического привкуса во рту. Далеко-далеко еще вибрировала звонкая, натянутая до предела струна, готовая лопнуть, раскрыться стальными лепестками. Тронь — взорвётся. Быстрое, хищное, опасное нечто откликнется на зов, примчится из мрачных глубин подземелья. Изувечит, растерзает, убьёт. Но струна так и не лопнула. Облик не вылез — навёл жуткий морок, напугавший до помрачения, и спрятался до поры.

Хесус очухался; под глазом, на окаменевшем, словно высеченном из мрамора лице, билась тонкая жилка. Хмуро глянул на пацанов:

— Предупреждать надо.

Затем посмотрел на троих гавриков, жалких, скукоженных. Сломленных. Бледный до обморока чернявый парень моргал невпопад, облизывая губы. Крепыш потел, сопел и чуть ли не пускал слюни. Толстяк баюкал пострадавшую руку, не смея поднять глаза. Их не было жалко, совсем.

— Значит так, брата хоть пальцем тронете... в общем, поняли. На счётчике сколько натикало?

— П-пять штук, — просипел толстяк.

— Отлично. Ты, — ткнул в чернявого. — Выворачивай карманы. Живо!

Тот без вопросов достал сложенные вчетверо сотки и пару монет.

— Теперь ты, жирный! И ты, обезьяна! Чё жмётесь?

Крепыш оказался богаче: у него были и сотенные, и пятихатки. Толстяк, неловко орудуя левой рукой, извлёк пухлый кошелёк. Но отдавать не спешил. Прижал к животу, закрыв пятернёй, вдавливая всё глубже, едва не до позвоночника. Невнятно, чуть заикаясь, пробормотал:

— Тут, б-больше пяти...

Хесус вырвал кошелёк из скрюченных пальцев, раскрыл, присвистнув от удивления:

— Ого, пацаны. Да эти мудозвоны по ходу трясли кэш не только с Андрюхи. Ладно, клоуны, в расчёте. А теперь — пошли нахер.

Троица угрюмо молчала. Уйти без потери достоинства они не могли, и не уйти — тоже. Молчание затягивалось.

— Бабки общаковские, — наконец подал голос толстяк. — Зачем беспределите?

— Мы? — Хесус делано развёл руками. — Слышь, Димон, это мы, оказывается. Рот закрой, дятел.

Димон фыркнул в кулак, покосился на Радика: прикинь? Радик округлил здоровый глаз: чё, серьёзно? Затем окинул ушлёпков проникновенным взглядом:

— Вы чё залупаетесь? Его обратно накроет, мы не оттащим. Он вас в полминуты на запчасти разберёт. Въезжаете, бакланы? Даю добрый совет. Валите и не отсвечивайте, — и вдруг, сорвался на крик: — Бегом, мля!

Гаврики дрогнули, попятились, а когда Хесус смеха ради скорчил зверскую рожу и нечленораздельно захрипел, задали такого драпака, что пацаны хохотали до колик, сбрасывая напряжение несостоявшейся драки.

Радость победы испортил Андрей.

— Игорь... — встрял он, — ты зачем, Игорь?

Хесус повернулся к брату, собираясь с мыслями. Вопрос был не про деньги, и не про разборки, и даже не про то, какой лютый треш с расчленёнкой и трупаками мог случиться сейчас на ровном месте. Вопрос был куда глубже, мучительнее, больнее. Хесус боялся задать его себе, избегая думать о перелицовке, ритуале, и о том, что с ним будет дальше. Андрей смотрел с укором, осуждающе, как... мать, когда дети натворили бед и, краснея, оправдываются, громоздя одну ложь на другую. И голос ее, и интонации. Хесус не знал, что ответить. Зачем он стал членом банды? полез в активатор? добровольно превратился в чудовище? Ради чего?! Чтобы безнаказанно щемить гопоту? понтануться обликом? Нет, наоборот, чтобы... Мысли прыгали, срываясь в пустоту. Тонули под ворохом ничего не стоящих объяснений. Любые слова прозвучат фальшиво, рассыпятся комьями грязи, любой ответ окажется заезженной банальщиной, набором букв без смысла и содержания. Хесус стиснул зубы. Что тут сказать? Чтоб наконец дошло. Затем, что ты, Андрюха, ботан и не можешь за себя постоять. Затем, что проотвечался, и тебя без конца будут прессовать за долг, за лоховскую масть, за просто так, докапываясь до каждой мелочи. А ты мой брат, понимаешь? Братья, они ведь горой должны... Ни хера ты не понимаешь! Но так ничего и не сказал. Хлопнул по плечу, мол, нормально всё, пучком. На прощание бросил:

— Матери не говори. Я... сам.

Пацаны усердно разглядывали табличку на памятнике, та уже плавилась от такого внимания.

— Идём, — велел Хесус.

Андрей смотрел им вслед, беззвучно шевеля губами. Он искренне не догонял, что не так.

В автобусе было свежо и прохладно; из форточек сквозило будь здоров, и чёлка Димона трепыхалась под ветерком, открывая уродливый шрам. Хесус опять водил пальцем по пыльному стеклу, пацаны косились на него и пихали друг друга локтями. Шипы видал? А клешни? А змей на башке? Чепушилы с универа перетрухали выше крыши. Панцирь убойный ваще, походу, из автомата не пробить. Блин, я такого облика ни у кого не встречал.

— Что, страшный? — спросил Хесус.

— Капец просто, — подтвердил Димон.

— У старших не такой жуткий. Только у Деда, наверное... — Радика передёрнуло.

— Если б я их порвал? — Хесус угрюмо сдвинул брови.

— Забей, — успокоил Димон. — Не порвал же.

— Но если бы...

— Вряд ли. Максимум, сломал бы чё-нить говнюкам, шкурку подпортил. На скорой бы в травму увезли, залатали. Делов-то.

— Да? А я бы присел за хулиганку или тяжкие телесные?

— Не присядешь, бро, — обнадёжил Радик, — не переживай. Мусора по-любому в курсах, кто есть кто, и в бутылку не полезут.

— Без базара, — заверил Димон. — Старшие бабосов отвалят, тема закрыта. Сечёшь?

Хесус шмыгнул носом, нервно стёр каракули со стекла. За окном на фоне унылого пустыря дымили красно-белые трубы ТЭЦ.

— Всё-то вам раз плюнуть, умники, как два пальца об асфальт. Объясните лучше, чё за фигня с обликом? Почему не получилось?

— Ну... махача не было, прямой угрозы не было. Активация не прошла.

— Что, еще раз случится?

Радик кивнул:

— Обязательно. Да ты не волнуйся, сомнительно, что кого-то ушатаешь: при повторной контроль выше.

Хесус откинулся на спинку сиденья, закрыл глаза, всем видом показывая: разговор ему больше не интересен. Обсуждать активацию и ее последствия совершенно не хотелось.

Позже, когда вернулись со стрелки, и по обыкновению зависали на точке за гаражами, Радик взялся делить неправедно нажитое.

— Неплохо наварились, — радовался он, раскладывая в стопочки мятые купюры. — На пару фирменных кроссачей сто пудов хватит. Круто мы их уделали.

— Ага, — поддакнул Димон. — Сколько каждому?

— По три с лишним косаря.

Хесус вдруг взбеленился:

— Ты-то при чём? Дай сюда! Вам половина на двоих, остальное мне.

Довольные рожи пацанов, особенно Радика, вызвали прилив злобы. Руки чесались стукнуть обоих лбами, да покрепче, чтоб знали своё место.

— Чёт несправедливо, — возмутился Радик. — Скажи, Димон? Без нас, Игорь, ты бы тупил за партой с учебником в обнимку, пока Мымра бубнит про векторы.

— Увянь, — прорычал Хесус. — Будете возбухать, всё заберу.

Он странно скособочился, припадая к земле; подобрался, напружинился. В голосе прорезалась хрипотца, белки глаз налились кровью. Волосы шевелились скользкой копной.

— Ты чего... ты это... — испугался Радик. — Успокойся, братан. Мы же свои. Свои!

Кожа на руках Хесуса бугрилась, пальцы вытянулись острыми металлическими когтями. Его трясло.

— Димон, его кроет! Валим отсюда!!

Когда Хесуса отпустило, пацанов уже не было. Он недоуменно осмотрелся и, вспомнив, что произошло, с чувством выругался. Деньги валялись на земле вперемешку с мусором и окурками. Дерьмо! Грёбаное вонючее дерьмо! — заорал он в исступлении. Дрянь, скотина проклятая! Кое-как сгрёб бумажки, распихал по карманам и побрёл домой.

Пацаны сторонились его дня два и потом уже никогда не называли Игорем. Он тоже не лез, переваривая случившееся, с вопросами обращался к старлею — напрягать приятелей не хотелось. Затем потихоньку общение возобновилось, и всё стало почти как раньше; по обоюдному молчаливому согласию об активации не говорили. Никаких больше стрелок и разборок, предостерёг Хесус, хватит с меня. Пацаны уверили, что и в мыслях не держали. Оба не дожили до выпускного, трагически погибнув то ли перед, то ли после ноябрьских праздников — Хесус не помнил точно. Со временем воспоминания стёрлись, поблекли. Осталось лишь ощущение безвозвратной потери и боль утраты. Вечером, на безлюдной, глухой улице, когда Радик с Димоном шли с тренировки, их сбил грузовик. Водитель с места происшествия скрылся, его не нашли.

7. Гроб свободен

День не задался. Да что день, Хесус уже с утра поругался с матерью — опять придралась к "дредам" и "пирсингу", причём напрасно: облик, чуть высунув рыльце, тут же спрятался. Непроизвольный морфинг, вроде сокращения мышц при нервном тике, отмахнулся старлей, когда Хесус сунулся к нему за объяснениями, не парься, скоро пройдет. Но мать завелась. Ходишь, как... как... не найдя слов, шваркнула полотенцем об стену, глаза бы не смотрели! Я что, виноват? — вспылил он. У меня это, ну, адаптация. Иванов сказал. Потерпи, я же не нарочно. Иванов! — фыркнула мать. Много он понимает, твой Иванов! У других не видно. Хесус чуть не зарычал от злости. Они себя контролируют! — выкрикнул в лицо. Хорошо контролируют! Я не могу, не научился. Нужно время. Лену напугал, не сдавалась мать, она с Андреем рассталась. Брат твой и так пришибленный, а тут... Лучше б ему рожу начистили?! — взбеленился Хесус. Лучше-хуже, проворчала мать, пусть бы начистили. Ты зачем влез? Андрей жениться хотел, планы строил. Я кольца купила... Потому и пришибленный, процедил сквозь зубы Хесус. Хлопочешь над ним как наседка.

Перепалку прервал телефонный звонок.

— Да! — рявкнул Хесус, не глядя сняв трубку.

— Занят? — спросил Ингвар, один из старших.

И планы на выходной резко изменились.

Он уложился в сорок минут, церковь была недалеко — пять остановок на маршрутке, квартал пешком. Ветер трепал кусты у обочины, поддувал в спину, лез за пазуху холодными пальцами; Хесус, поёжившись, накинул капюшон. Припозднившееся бабье лето еще цеплялось за октябрь перистыми облаками, но все понимали — дожди и слякоть не за горами. Дворники неспешно махали мётлами, сгребая в кучи сухие листья; вокруг что-то строили, шумела техника. Район изменился: появились новые дома, детские площадки, велодорожка, и Хесус чуть не проскочил мимо нужного поворота.

В храм он зашёл последним, и не потому что опоздал. Хесус чувствовал себя лишним, не понимая, зачем он здесь, среди молчаливых, с пустыми глазами мужчин и замотанных в платки, заплаканных женщин. На него не обращали внимания — чей-то пацан, мало ли. Дети тоже присутствовали: мальчик лет десяти и двое девчонок помладше испуганно жались к родителям. Мелких-то зачем тащить, неприязненно подумал Хесус. Ладно я, мне не так стрёмно, не то что малявкам. В принципе, звонок куратора можно было проигнорировать: занят, некогда, другие планы. Можно, да не нужно — советы в банде не давали просто так.

Солнце било в пыльные стёкла, роняя на колонны яркие блики, вспыхивало на золоте окладов; над головой стайкой мошкары роились пылинки. По лбу мазнул тёплый луч, в носу защекотало, Хесус зажмурился и чихнул. На него шикнули, мол, тихо! Он переминался с ноги на ногу, тщетно борясь с желанием откашляться, не сдержался и заработал косой взгляд от тётки в балахонистой кофте. В носу по-прежнему свербело, в ушах отдавался колокольный звон: пока гроб несли к алтарю — от катафалка по ступеням паперти через притвор, — колокол не умолкал, и теперь слабые отголоски гуляли под расписным сводом. Маленькое призрачное эхо.

Было людно, Хесуса то и дело задевали локтями, он решил протиснуться ближе и уже сам кого-то нечаянно зацепил. Отпевали Жеку. Женьку Калмыкова из седьмого "А", того самого новичка, который не вовремя подхватил пневмонию. Родственники со свечками в руках обступили гроб перед алтарём, за их спинами толпились остальные. Отец Калмыкова, худой и нескладный, похожий на циркуль, утешал жену, приобняв за плечи. По ее впалым щекам катились слёзы, дорожки на щеках мокро блестели. В изножье и в изголовье закрытого гроба лежали венки, по углам горели свечи. От огоньков рябило в глазах, пахло миррой и ладаном. Хесус заметил в толпе Лёху-Рамзеса, тот держался у стенки, ближе к выходу. Присмотрелся, не обознался ли? Нет, точно Лёха. Коротко кивнул: привет, Рамзес. Лёха тоже заметил его, зыркнул исподлобья, отвернулся. Чего это он? Вроде не в контрах, попусту не цапались. Интересно, сам пришёл или старшие послали?

Молоденький попик усердно махал кадилом, читая то ли молитвы, то ли псалмы — в тонкостях чина отпевания Хесус не разбирался. Дым вился струйкой, расплываясь у потолка седыми прядями, батюшка размеренно бубнил, повторяя припев — "Аллилуйя" и "Помилуй раба Твоего", Хесус особо не вслушивался. Чудилось иное: другое место, другое время, существа в масках и странной одежде, багровый, в полнеба закат, и не церковь уже, а... кладбище? "Да упокоится-а-а... — плыло над замершим сонмом. — С миро-о-ом".

Колокольный звон бился в висках, в груди, в крови; взмывал ввысь, устремлялся вниз.

Видение таяло, на кладбище в неведомой дали опускались сумерки. Существа снимали маски — под масками скалились звериные черепа...

Хотелось растолкать присутствующих и выбежать вон.

Если бы Жека попал на сборы, если бы... Вместо него явился Игорь, обманно, исподтишка. Тебе не вправе отказать, уверял Димон, провожая на неведомую перелицовку. Ритуал есть ритуал, поддакивал Радик. По барабану, кто войдет в круг и ответит старшим — ты или Жека, правилами не запрещено. К возрасту не придерутся, не ссы, ты ведь худой, невысокий. Прокатит. А Калмыков, ну... сам виноват, не фиг болеть. Игорь не возражал, не те обстоятельства — виноват, значит, виноват.

С Калмыковым они были шапочно знакомы — тот жил через двор, а в соседнем жила Галка. Провожая ее до дома, Игорь перекидывался парой слов с тусовавшимися за гаражами школьниками: привет, пока, как дела. Ничего особенного, дань вежливости. Жека выздоровел месяц спустя, и сразу забил стрелку Радику с Димоном — после уроков, за теплицей. Наглецу наваляли по первое число, отсвечивал потом фингалами: глаз заплыл, губы всмятку, но глядел борзо. Причём Хесуса подчёркнуто игнорировал. Чё он выёживается? — спросил Хесус у пацанов. Чё, блин, мне не предъявит? Радик заржал, Димон ухмыльнулся. Нельзя, сказал Радик, отсмеявшись. Вам нельзя предъявлять, вы ж натурально звереете. Хесус вспомнил свой coming out: пустырь, он в шортах, майке и сланцах, облик прёт наружу, мр-р-разь, р-р-разорву!.. Молодец, похвалил Иванов позже, что без жертв. Первая активация у большинства дрянная, убивают, калечат. А потом? — возразил Хесус. Разве нет? Потом осознанно, буркнул старлей. За дело. Про случай в универе Хесус Иванову не говорил, было стыдно. Он мог бы тогда порвать всех троих, легко. Просто с обликом не срослось. А за дело или нет — какая разница?