Маршал

— Итак, товарищи, — нарушил Сталин гробовую тишину кабинета, наступившую после ухода Тухачевского, — что будет делать?

— Какова вероятность, что все сказанное Тухачевским, правда? — Спросил Молотов.

— Товарищ Молотов, мы проверили часть сведений товарища, — Сталин выделил интонационно это слово, — Тухачевского и они подтвердились. Не все, но все мы просто мы не могли проверить из-за острой нехватки времени. Однако даже проверенных сведений достаточно для того, чтобы просто так не отмахнуться от заявлений нашего маршала.

— И все равно, я ему не верю, — произнес Молотов, озвучивая мысль большей части присутствующих.

— Есть моменты в его рассказах, — задумчиво произнес Сталин, набивая трубку, — которые самым решительным образом разрушают все подозрения. Он не мог их знать, будь большая часть того, что он сказал ложью. О том, что Ежов по моему поручению расследует убийство Кирова, знали многие, но то, что он занимается проверкой деятельности Ягоды — всего несколько человек, которые клялись, что никому ничего не рассказывали. Кроме того, я сам не знал о том, что товарищ Ежов привлек к своей работе замнаркома товарища Агранова. Тухачевский же об этом знал и пояснил особо. Так что, будем считать, что он нам не врет и работать товарищи, работать над этим сложным делом.

Интерлюдия

Когда все уже ушли Молотов, напоследок спросил Сталина.

— Зачем весь этот ужас может понадобиться Иудушке?

— Ты, я надеюсь, знаешь, что он в прошлом году написал 'Открытое письмо за Четвертый Интернационал'. Рано или поздно он осядет в какой-нибудь стране и разовьет бурную деятельность по созданию нового центра коммунизма в мире, и мы для него в этом ключе станем не только врагами, но и конкурентами. Поэтому он, безусловно, будет предпринимать попытки реванша, но не особенно упорные, ибо его шансы весьма скромные. В сложившейся обстановке ему нас проще уничтожить силами той же Германии. Он ведь стремится к абсолютной личной власти, пусть даже и все недовольные этим будут уничтожены. Я склонен считать рапорт товарища Тухачевского правдивым именно потому, что хорошо знаю Иудушку. Он никогда не успокоится в своем жгучем и ненасытном стремлении к власти.

Глава 8

2 февраля 1936 года. Москва. Дом на набережной. Квартира Тухачевского.

Прошло полмесяца с момента сольного выступления 'Тухачевского' в Кремле. Он числился больным и сидел дома, развлекая себя только прогулками по Болотной площади, восстанавливаясь после ранений и ожидая решения своей судьбы. Изредка приходили в гости друзья старого Тухачевского. Иногда получалось заметить внимательный взгляд одного из чекистов, что за ним присматривали. Доходило до того, что он одному такому даже ручкой помахал, мол, все нормально, я рад тебя видеть. Агаркову было чрезвычайно скучно ждать развития событий, которые не выносились на всеобщее обозрение и кипели где-то там, в глубине аппарата партии и правительства, но ничего поделать с этим он не мог. Вот и слонялся без дела, обдумывая и упорядочивая свою позицию на случай дополнительного разбирательства или серьезных допросов, что отнимало все время и силы.

Однако в этот вечер тихо подумать у Николая Васильевича не получилось. Пришел его старый боевой товарищ — Иероним Петрович Уборевич.

— Не желаешь прогуляться? Мне хотелось бы с тобой поговорить.

— Так давай поговорим в комнате. Жена нам не помешает.

— В комнате? — Удивленно переспросил Иероним Петрович глядя на невозмутимое лицо Тухачевского. — Ты серьезно? — Он не верил своим ушам. В квартире наверняка все прослушивали, и такое поведение старого товарища казалось диким.

— А чего нам бояться? — Усмехнулся Тухачевский. Его холодный, твердый взгляд говорил о многом, как и фраза. 'Действительно, чего бояться? Ведь все и так уже вскрылось...' — пронеслось в голове у Уборевича и он, криво улыбнувшись, принялся раздеваться.

— Что происходит? — Смотря прямо в глаза, спросил Уборевич, когда они прошли в комнату и остались там одни.

— Тебя что-то конкретное волнует? — Невозмутимо ответил Тухачевский с холодом в глазах.

— Да! Черт побери. Волнует. — Слегка дал волю чувствам Иероним Петрович. — Что с тобой происходит? Ты разве не знаешь, что у меня часть подчиненных взяли? Военная прокуратура производит проверки по факту хищений и растраты. Пока уголовные статьи, но ты не хуже меня знаешь, чем все это закончиться. Ведь ничто не предвещало этих проверок. Что за чертовщина творится?!

— Сначала твоя очередь ответить, — все также спокойно сказал Михаил Николаевич.

— Что?!

— Кто?

— Что кто? — Немного опешил Уборевич.

— Ты все отлично понимаешь, — поиграл желваками Тухачевский, наблюдая за тем, как остывал Уборевич. — Ну? — Пришлось ждать около минуты, играя в молчанку с Иеронимом Петровичем, пока тот не произнес:

— Роберт .

— Почему?

— Он испугался. Мы все испугались. Ты ведь так изменился. Да еще этот непонятный разговор со Сталиным и Ворошиловым. У нас был повод усомниться в тебе. И сейчас сомнения никуда не делись, — со вполне прозрачным намеком произнес Уборевич.

— Почему же вы не довели дело до конца? Испугались?

— Да нет, — произнес Иероним Петрович. — Ведь про тебя в передовицах писали. Герой. Просто храбрый портняжка . — Усмехнулся комкор. — Да еще лежишь ты в госпитале под усиленной охраной НКВД, а все центральное управление расследует громкое покушение. Мы похожи на самоубийц? — Уборевич немного помолчал. — Ты что, правда, их всех сам положил?

— Наверное. Скоротечная перестрелка. Они глупо подставились, а я догадался, кто они и зачем пришли, поэтому начал стрелять первым. Но меня все-таки зацепило несколько раз. Почти сомлел. Сколько их оставалось — не видел, было темно. Последнее что я запомнил, перед потерей сознания, стал взрыв моей ловушки — гранаты, которую я привязал над дверью. Примитивно, конечно, но эти лоси попались. Трое успели заскочить в комнату, так что им ударило в затылки. Головы в труху. Еще кто-то был за ними, но я не разобрал. Самого оглушило.

— За такой бой тебя к ордену нужно представить, — криво усмехнулся Уборевич.

— Какой такой? — Глядя исподлобья спросил Тухачевский, смерив собеседника очень нехорошим взглядом, а перьевая ручка, которую он до того крутил в руке замерла, да так, что Уборевич побледнел, поняв, чем может кончиться разговор.

— Миша...

— Что Миша? — Тихо произнес Тухачевский таким голосом, от которого у Иеронима Петровича по спине пробежали мурашки. — Вы пытались меня убить, и теперь ты нагло приходишь в мой дом, чтобы что-то там выяснить?— Сказал Михаил Николаевич и несколько минут закладывал такие трехэтажные конструкции на русском командном, что Иероним Петрович только диву давался, обычно не замечая за своим командиром подобных оборотов. — И чего теперь вы от меня хотите? — Михаил Николаевич был в неподдельной ярости, холодной и предельно опасной. Иерониму Петровичу стало страшно, искренне и неподдельно, потому как он кожей чувствовал — Тухачевский не шутил.

— Роберт вчера застрелился, — тихо произнес Уборевич, как загипнотизированный смотря на кончик перьевой ручки.

— Что? — Переспросил озадаченный Тухачевский. Но спустя несколько секунд усмехнулся. — Он не забыл сделать себе контрольный выстрел в голову?

— Он с него и начал, — ответил Уборевич, вытирая предательски выступивший пот на висках.

— Заметаете следы?

— Ситуация изменилась и я это отлично понимаю. — Иероним Петрович сделал дрожащий вздох. — Кто ты вообще такой? Тебя как будто подменили.

— Как ты заметил, смерти я не боюсь, — с легкой усмешкой сказал Михаил Николаевич.

— Верю. — Кивнул комкор. — Но кто ты?

— Кто я?

— Да.

— Интересный вопрос. — Хмыкнул маршал. — Вариант с Михаилом Николаевичем Тухачевским тебя не устраивает?

— Не думаю. Ты слишком изменился. Весь. Привычки. Мимика. Обороты речи. Движения.

— Тебе... вам не нравится, что я стал вести себя неправильно? Потерял интерес к делу?

— Именно.

— Но понять, почему я стал так себя вести, вы не можете?

— В точку. — Кивнул Уборевич. — Объяснишь? В подмену я не верю, уже несколько раз все перепроверили. Тогда что?

— Про болезнь мою, как я понимаю, вы справки уже наводили.

— Конечно. Странное дело. Врачи сказали, что никаких предпосылок не было. У здоровых мужчин сердце просто так не останавливается. Тем более два раза подряд.

— И что, своих выводов не последовало?

— Последовали, но мы тебя хотели спросить. Зачем выдумывать?

— Все банально и просто. Я всего лишь перенервничал. Только очень сильно. Когда собрал кусочки мозаики в непротиворечивую картину, то так разволновался, что чуть ума не лишился. — Тухачевский усмехнулся. — Не понимаешь?

— Нет. Поясни. Что случилось? — Произнес Уборевич. Михаил Николаевич бросил на стол перьевую ручку и, смотря прямо в глаза Иерониму Петровичу, сказал:

— Эта помесь горного козла с ослиной мочой... — Тухачевский поджал губы, демонстрируя лицом высочайшее отвращение к тому, о ком приходилось говорить, — решил принести нас в жертву. Всех нас. И меня, и тебя, и всех наших близких, и весь наш народ.

— Не понимаю. Ты о чем?

— Путч ну или если хочешь военный переворот не мог быть успешным изначально... — сказал Михаил Николаевич и, отвернувшись к окну, разразился большим, долгим и непростым монологом. Пришлось больше получаса выкладывать перед тяжело сопящим Иеронимом Петровичем детали и увязывать их единую и непротиворечивую картину. Конечно, было несколько неловко из-за того, что он стоял к Уборевичу спиной, но, во-первых, в окне он прекрасно отражался, а во-вторых, тому не было никакого резона нападать. Ему еще жизнь любимой дочери нужно как-то спасать, а не глупости вытворять. К тому же, Михаил Николаевич был уверен в том, что Уборевич прекрасно понимает, что комната прослушивается. Риск, конечно, был, но оно того стоило. Повернуться спиной к смертельной опасности — не самый простой шаг, да еще сохраняя такое спокойствие. На первый взгляд выглядит беспечностью, но Уборевич прекрасно знал, что кем-кем, а беспечным человеком маршал не был. Так что, именно эта поза лучше всего подходила для доведения до Иеронима Петровича большого пакета сведений в психологически сложной обстановке. Но зато когда Тухачевский закончил и обернулся, на Уборевича было больно смотреть — он был практически раздавлен. — Ты удовлетворен?

— Д-да... — сдавленно произнес тот. — Но что нам делать теперь? Он все знает. Шансов на успех нет, а мы... живые трупы.

— Не дергаться. Вряд ли нам дадут второй шанс. Не заслужили. — Иероним закрыл глаза и потер переносицу. Его самочувствие серьезно ухудшилось. Стало душно и жарко.

— Ты считаешь, что у нас нет других вариантов?

— Да, я так считаю, — спокойно и уверенно произнес Тухачевский. — Мы уже столько всего натворили, что нужно дать людям товарища Сталина сделать свое дело и не усугублять обстановку. Тем более, что мы с тобой солдаты и должны быть готовы отдать свою жизнь во славу своей Родины. Не бледней так. — Скривился Михаил Николаевич. — Лучше займись наведением порядка в делах. Их после расстрела кому-то принимать придется. Давай хотя бы напоследок гадить своим не будем.

Уборевич, мертвенно бледный и осунувшийся, ушел на негнущихся ногах, а Тухачевский подошел к окну, открыл окно, с удовольствием вдохнув морозный воздух, и улыбнулся. 'Пора спать', — пронеслось у него в голове. — 'Концерт по заявкам радиослушателей закончен'.  

Глава 9

10 февраля 1936 года. Московская область. Село Волынское. Ближняя дача.

Сталин задумчиво курил трубку. На улице было солнечно и морозно, что радовало и заряжало хорошим настроением, завершая тем самым идиллию этого утра, начатую с чтения нескольких страниц машинописного текста, что лежали сейчас на столе.

В дверь постучался и вошел Поскребышев.

— Товарищ Сталин...

— Приглашайте товарищей, — кивнул вождь, уже знающий, что под дверью собрался полный состав Политбюро. Ему было неловко начинать дебаты и какие-либо обсуждения по столь щекотливому вопросу со всем Политбюро, но иного выхода у Сталина просто не оставалось. Такие неоднозначные и сложные дела единолично он никогда не решал .

Спустя пару минут, подождав, пока все вошли и расселись, Иосиф Виссарионович начал совещание.

— Вчера вечером вам всем передали папки с обобщенными материалами по 'делу Тухачевского'. Надеюсь, вы успели их изучить? Отлично. У кого какие соображения?

— Мне кажется, — спокойно и выдержанно произнес Молотов, — что товарищ Тухачевский специально разыграл этот концерт у себя дома. Уверен, что он знал о прослушивании квартиры.

— Вы считаете, что он специально ломал комедию для нас? — Вопросительно поднял бровь Сталин.

— Да.

— Что вы скажете по тексту разговора?

— Все правильно. Но товарищ Тухачевский специально говорил такие слова, чтобы нам понравились, заведомо зная, что мы будем слушать.

— Уборевич вчера хотел повеситься , — произнес Сталин. — Еле успели. Сейчас он в госпитале. Под охраной. — Сталин невозмутимо посмотрел на Молотова. — Кроме того, два дня назад у Уборевича была встреча с рядом командиров. Некоторые из них спустя несколько часов застрелились. Один повесился. Остальные чрезвычайно подавлены. Товарищ Ворошилов, — повернулся к нему вождь, — как вы считаете, зачем была проведена товарищем Тухачевским беседа со своим бывшим подельником?

— С целью деморализации? — Неуверенно спросил Ворошилов.

— Вот видите товарищи, наш нарком по военным и морским делам считает, что товарищ Тухачевский провел операцию по деморализации военного крыла троцкистов, с целью недопущения ими попытки военного переворота.

После слов вождя, в кабинете наступила тишина. Сталин дал своему ближнему кругу подумать, а сам принялся приводить в порядок трубку. Кто-то лихорадочно перекладывал листы дела в принесенных папках, кто-то, уткнувшись взглядом в одну точку, думал.

— Товарищ Сталин, — подал голос Орджоникидзе. — Получается какой-то каламбур. Товарищ Тухачевский был одним из руководителей антисоветского заговора и готовился утопить в крови всю страну. Однако в последний момент передумал и сосредоточенно работает над тем, чтобы предотвратить военный переворот. Таким образом, с одной стороны нам нужно его осудить военным трибуналом и, скорее всего, расстрелять как предателя Родины, а с другой — его заслуги перед Советским Союзом в противодействии бунта сложно переоценить. Совершенно непонятная ситуация.

— А что тут непонятного? — Удивился Молотов. — Тухачевский спасает свою жизнь. Успешно, кстати, спасает. Его добровольная помощь как минимум компенсирует его смертный приговор. Но можем ли мы теперь верить этому человеку? Вот в чем вопрос.

— А что вы молчите, товарищ Ворошилов? — Спросил Иосиф Виссарионович. — Как вы считаете, товарищи могут верить вашему подчиненному?

— Я... — Ворошилов задумался на какое-то время, — Если честно, то я ему не доверяю. И слова товарища Молотова совершенно верны. Нельзя верить тому, кто предал свое дело. Однако на него никто не давил. Он сам пришел. Рисковал своей жизнью ради того, чтобы предотвратить беду. Сильно рисковал. Настолько, что если бы не случайность — наверняка бы умер. И он об этом знал. И все равно пошел на этот риск. После своей болезни он сильно преобразился. Не узнать. Я, конечно, могу ошибаться, но теперь наш 'Бонапарт' совершенно иной человек. Верить ему или нет, я не знаю. Но дать ему второй шанс считаю нужным.