Обещай мне вернуться

Так успокаивала себя Майка. Но на сердце по-прежнему было неспокойно.

Осенью 1942 года переехали в Саратов. Под госпиталь отвели школу-интернат в четырех кварталах от вокзала. Кирпичное старинное здание в пять этажей, маленький садик, волейбольная площадка, садовые скамейки. Рябинка, старые липы, сирень. Дровяной сарай у чугунной ограды. Большие окна, широкие коридоры, украшенные портретами великих писателей — Майка обрадовалась им, как старым знакомым: "Пушкин, Гоголь, Некрасов, Толстой! Совсем как в нашей школе!" Светлые классы, из которых уже вынесли парты. Географическая карта во всю стену бывшей учительской, а теперь — ординаторской. Кто-то тут же придумал отмечать на ней флажками продвижение наших войск. На другой стене висела черная тарелка репродуктора. "Сводки будем слушать — и тут же отмечать. Хорошо".

В каком-то классе осталась коричневая школьная доска. Ходячие раненые потом приспособили ее для игры в крестики-нолики. Писали углем — мела не было.

— Ну, девки, чует мое сердце: мы тут надолго застрянем, — проговорил кто-то.

Никто и подумать не мог, что "надолго" растянется на целый год...

— Поспешай, ребята! — торопил начмед. — Завтра уже раненых привезут!

"Завтра? — ужаснулась про себя Майка. — Да когда ж мы всё успеем-то?"

Застучали топоры, завизжали пилы. Работа нашлась всем — и столярам, и малярам, и плотникам. Каждый становился мастером на все руки. Чистили, мыли, скребли. Таскали по частям тяжеленные железные кровати. Обустраиваться и принимать раненых приходилось одновременно.

Добирали личный состав. Новенькая Любаша стала третьим по счету комсоргом, заменив прежнего, ушедшего на фронт. Она еще до войны окончила акушерско-фельдшерскую школу и почти год отработала фельдшером в родной деревне Лапшиновка под Саратовом.

Майке понравилось работать с ней в паре. Любаша была добрая, теплая и уютная, как русская печка. Если б не война — лечила бы себе крестьян в деревенском медпункте, замуж бы вышла за какого-нибудь видного тракториста, детишек ему нарожала. Троих. На окошке росли бы герани, в избе — пахло пирогами, а на крылечке умывалась бы серая полосатая кошка. Как в кино "Трактористы".

Нашли и новую повариху. Старушка явилась в госпиталь с толстым рыжим котом в корзинке.

— Таисья Федоровна мое прозвание, — с достоинством представилась она. — Можно просто тетя Тася. А это со мной мой Рыжик.

— Как это с вами? — удивился начмед. — При кухне не положено!

Тетя Тася всплеснула руками.

— Как так — не положено? Рыжинька — да он же мне как родня. Куды ж я без него? Да он чистоплотный, товарищ начальник, вы не сумлевайтесь. И умный, что твой профессор. И для гигиены вашей полезный — мышей ловить будет.

Начмед согласился, сам не понимая, как так вышло.

Тетя Тася осталась при госпитале вместе с котом. Девчонки сразу наперебой бросились ласкать и гладить его.

— Какой красавец!

— А пушистый!

— Усищи-то, усищи прямо гвардейские!

Рыжик с достоинством принимал поклонение, подставляя под девичьи пальцы то белое пузо, то голову, то спинку. Он свободно гулял по всему госпиталю и даже к начальнику госпиталя мог входить без доклада. Раненые его любили и подкармливали — поговаривали, что котяра хороших людей чует и боль умеет успокаивать.

Прежнего начальника отделения куда-то перевели. На его место пришел профессор Саратовского мединститута, старомодно вежливый Сергей Филиппович. Этот немолодой хирург всем сестрам, даже совсем зеленым девчонкам, уважительно говорил "вы", не требовал досконального соблюдения буквы устава, не придирался по мелочам, всегда объяснял непонятное, и младший медицинский состав его скоро полюбил.

У Майки появилась вторая подружка: Любаша привела в общежитие девушку. Сперва показалось, что той лет четырнадцать, не больше. Худенькая, прозрачная, ростом она едва доходила Майке до плеча. Маленькая, хрупкая, как говорят, дунь-переломится. Пальцы тоненькие, косичка русая толщиной с мышиный хвостик. В уголках больших глаз — морщинки, как у взрослой, а лицо совсем детское. Платье новенькой было велико, и казалось, что девушка голову может упрятать в его ворот, как птица под крыло.

— Это Люда. Люда Воробьева. С нами работать будет.

— Да Мила я, Мила! — звонко перебила новенькая. — Так и зовите.

— Соколова, Воробьёва... Птичник! Синичкиной нам только не хватает, — хихикнул кто-то.

— Ой, хорошо-то у вас как, — и впрямь по-воробьиному завертела головой новенькая. — Чисто, светло, тихо, уютно. Сколько вас тут? Семеро, значит, я восьмая буду? А где мое место? Ой, и кровать, и тумбочка. Это всё мне? Ой, здорово как!

Майка с Верочкой переглянулись. У обеих возник один и тот же вопрос: "Восемь человек — хорошо? Тумбочка — радость? Да откуда ж она такая взялась, детдомовская, что ли?"

Когда новенькую вызвала сестра-хозяйка, Майка дурашливо пропищала, изображая первоклашку:

— На-ша Ми-ла ма-ла. У Ми-лы ко-са.

И добавила уже нормальным голосом:

— Девочки, она хоть в каком классе?

— Нишкни, — оборвала Клава. — Ленинградская она, ясно?

— У-у-у...

Ясно стало всем.

— Да куда ж ей с нами носилки-то таскать? — забеспокоились девушки. — Она сама не больше их весит!

— Разве что на кухню, тете Тасе помогать. А, девочки?

— Айда, девчата, к завхозу, — велела Клавдия старшим. — Пущай на кухню ее определяет.

Милочка вернулась и, разложив на кровати немудреные пожитки, стала обустраиваться. Хозяйственно протерев тумбочку влажной тряпочкой, она расстелила кружевную салфетку и поставила карточку бравого моряка в рамке.

— Это папа мой, — пояснила она, выкладывая рядом медный якорек на цепочке и маленький, вырезанный из жести кораблик. — Балтийский моряк-подводник. У нас вся семья — моряки. Династия, еще с царских времен. Одна я девчонкой родилась, вот незадача.

"А я так и не догадалась папину карточку с собой прихватить", — с сожалением подумала Майка.

Милочка вынула бронзового оленя от чернильного прибора, любовно протерла его тряпочкой и устроила рядом с корабликом.

— Ой, и у нас дома такой есть, — обрадовалась Майка.

— Я маленькая была — с ним играть любила, никогда на месте не стоял, у меня в игрушках валялся. Как увозили нас, сказали, много вещей не брать. А я много и не унесла бы. Вот, взяла на память.

За ужином Майка не могла отвести от новенькой глаз. Когда Милочка пила чай, на горле у нее вздрагивали все жилки. Вены синели на прозрачных, будто фарфоровых запястьях так явно и заметно, как на цветной вклейке в учебнике для медсестер, где про большой круг кровообращения говорилось. "Словно ледяная царевна", — подумала Майка.

Она решительно отломила половину своей порции хлеба и молча пододвинула к новенькой. Ее примеру последовали остальные. Перед растерянной Милой выросла горка хлеба и несколько кусочков сахару.

— Девочки, да не надо, да что вы, — залепетала та. — Со мной всё хорошо давно, я только вес медленно набираю. Я и до войны худая была. Теперь ничего, а сначала как сумасшедшая: дадут в обед суп, кашу — а я всё сразу в тарелку, хлеба туда же, и компот, и всё вместе ем. Казалось — вкусно невероятно. Хлеба дадут — а я под матрас прячу и грызу себе потихоньку. Морковку молодую принесли, тоненькую, с мизинец, — так я ее, девочки, прям сырую, прям с хвостиком...

После отбоя Милочка никак не могла угомониться. Она свесила голову в проход между кроватями и все шептала Клавдии:

— Как из больницы вышла — подселили меня к другим эвакуированным. Все куркули деревенские какие-то, злющие, как собаки. Ленинградских — никого. Комната громадная, зал целый, а не комната. Танцевать можно. Потолки с лепниной, паркет наборный. На пять семей. Перегородки фанерные, без дверей, занавесками на клетушки разделенные... Окна — от пола до потолка. Свиристит оттуда — ужас что такое! Уголок мне отвели, так те вопить: у нас, дескать, дети, у нас инвалиды, нам самим тесно. Ну, участковый прикрикнул, присмирели вроде... А скандалы всё время! У старшСй ботинки стибрили новые, кожаные. Взамен старые оставили, похожие. Ору было!

Как-то утром пришла я со смены, спать легла. Просыпаюсь — дикий крик стоит в коридоре, и ломают нашу дверь. Я думала, у меня инфаркт будет. Открывай, вопят, и там по-всякому... СтаршАя-то наша к двери подходит — "чего надо?" — спрашивает. А те ей: "Юрку!" "Нету, — говорит, — тут таких".

Слышу — дальше по коридору пошли. И мать его орет: "Не трогайте, не бейте его, я милицию вызову!" А он в уборной закрылся и повесился. Жену, Нинку, беременной оставил. Суд потом был...

Ну, думаю, нету больше моего терпения. Спрятала гордость-то в карман да к замполиту пошла. Так, мол, и так, товарищ капитан, нету сил терпеть. Хоть угол, хоть койку дайте в общежитии, на всё согласная. А он только в затылке почесал: "Эх, Людочка, и рад бы помочь, да нечем. Не предусмотрено у нас общежития. Все сестры местные, вольнонаемные, одна вы у нас..." — не докончил и крякнул.

Я прям в кабинете у него разревелась. Сижу, слезы вытираю, хоть режьте, говорю, а назад не пойду. А он мне: "Я вам, Людочка, совет дам хороший. Московский госпиталь к нам вчера приехал, личный состав набирает. У них и общежитие имеется, и коллектив там, сказывают, дружный. А переводитесь-ка вы туда? Я всё устрою".

Ой, Клава! Я его чуть не расцеловала на радостях!

— Горемышная ты, — вздохнула Клавдия.

И еще долго в полусне Майке слышался быстрый Милочкин шепот:

— А хорошо-то как у вас. Кормят, поят, и всего восемь коек, и по ночам тишина. А у них там каждый чёрт — Иван Иваныч. Ни на кого управы нет. Как что — тут же в крик, чуть не до драки... Бабка у нас одна жила... Психическая бабка-то, тронутая совсем... До уборной, извиняюсь, не доносила, идет — а из нее валится... Тут же ор, ругань, а внучка бабкина с совочком за ней идет да собирает. Ужас, Клава, ужас!

— Горемышная, — повторила Клава.

— А в Ленинграде... Мы ж и не понимали ничего, думали — разобьют сейчас фрица. Еще занятия шли, в сентябре-то. И мы с Машкой, с подружкой, идем в институт... А тут — обстрел! А мы — на мосту! И ни туда, ни сюда. Осколки летят, а мы с Машкой зонтиками загородились и идем. Дошли — смотрю, а зонтик у меня что твое решето. Потеха!

На следующее утро начали поступать раненые. Госпитальные машины привозили их прямо из окопов — обмороженных, заросших, грязных, с бронхитами и пневмониями.

— Эти с летучки, — пояснила Майке опытная Даша. — Вишь, необработанные все. Негде там. Давай-ка, за дело.

Принимали, сортировали, мыли, перевязывали, размещали по палатам. Майке запомнился молодой синеглазый пулеметчик, непрерывно кричавший: "Не трогайте меня, не подходите!" Опытные сестры быстро успокоили его и отправили в операционную. А у Майки еще долго стоял в ушах этот крик: "Не трогайте!"

Шло время. Пулеметчик — оказалось, что зовут его Алешей — быстро поправлялся. После отбоя не угомонишь. И сам не спал, и всю палату будоражил.

— Сестренка, а сестренка, расскажи сказку! — то ли в шутку, то ли всерьез попросил он как-то Майку, — а то не уснем.

— И правда, расскажи! — поддержали остальные раненые. — Скучно же.

Алеша поворочался в постели, устраиваясь поудобнее, закинул руки за голову и приготовился слушать.

— Бабка моя, покойница, мно-ого сказок знала. Да я малой был, перезабыл уж все, — весело сообщил он. — Ну, кнопка, позабавь!

"Кнопка" немного подумала и решила рассказать испанскую сказку. Испанских точно никто не знает. Всем будет интересно.

— Когда-то давным-давно в Галисии, на краю испанской земли, жил в маленьком городе мальчик Хосе. Родных у него не было, кроме старшего брата. Но брат уехал далеко — в славный город Кадис, где мачты кораблей, словно лес, поднимаются над волнами, а теплый ветер раздувает веселые паруса...

Сказка была длинной. Майка изображала в лицах то веселого мальчика, то злого капитана, то глупого купца. Не зря всё-таки мать занималась с ней актерским мастерством.

— Ай да кнопка! Вот ведь молодчина какая — прям целый спектакль нам устроила! — хвастался наутро Алеша перед обитателями других палат.

Майка опускала глаза, смущенно теребя поясок халата. Похвала Алеши ей была особенно приятна. "Вот она, слава, — думала девушка, расчесывая по утрам кудряшки перед маленьким зеркальцем. — Может, у меня талант? Может, мне всё-таки в артистки пойти?"

Другие сестры обижались — они тоже и читают раненым, и сказки рассказывают, а те всё равно требуют одну Соколову. Комсорг Любаша велела ей поделиться секретом с остальными.

— Умеешь сам — научи товарища, а кичиться нехорошо. Не все же в Москве жили.

Майка не стала спорить, хотя Любашина затея показалась ей глупой. Три дня подруги запоминали испанские, итальянские и французские сказки, а после пересказывали их в палатах. Потом всё тихо сошло на нет: девчонкам надоело, а Любаша принялась активно организовывать самодеятельность. Слава признанной сказочницы так и осталась за Майкой.

Прошел месяц. Алеша уже бойко ковылял на костылях по коридору, шутил с сестрами, а по ночам норовил удрать через окно уборной в самоволку. "Надо же, как быстро выздоравливает. А ведь привезли — совсем умирал. Всё "не трогайте!" да "не подходите!" Майка стала как бы невзначай попадаться ему на глаза в коридоре, изо всех сил стараясь обратить на себя внимание. Но Алеша подтрунивал над ней, как над маленькой:

— А, нос-курнос, ну как жизнь молодая? Коса не выросла еще? Эх, жалко! — и шел дальше по своим делам.

— Дура ты, дура! — поучала Верочка. — Да разве ж так мужика завлекать надо? Ты глянь на него искоса, из-под ресниц, вот так! В кино вон позови. Картина сегодня хорошая. Сядете там рядышком, глядишь, и сладится дело. Да причешись как следует, растрепа.

Майка последовала Верочкиным советам. Расчесала и уложила непослушные кудряшки, собралась с духом и первой подошла к Алеше.

— А, кнопка, здорово! Как нос-курнос поживает? Так и смотрит к солнышку? А ты его прищепкой на ночь зажимай, авось выправится! — он хохотнул, довольный своей шуткой.

— А знаешь, сегодня кино хорошее привезли. Пойдем?

Алеша остановился. Удивленно вскинул брови. Присвистнул.

— Это с кем же? С тобой, что ли?

Майка незаметно стиснула кулачок. Тряхнула головой.

— А хоть бы и со мной! — храбро заявила она.

Алеша поудобнее оперся на костыль. Протянул руку, взъерошил так старательно уложенные девичьи кудряшки.

— Какое еще тебе кино? Поздно уже, дитям спать пора. Ясно, кнопка?

Он похромал дальше, а пунцовая, до слёз разобиженная Майка поменялась сменами и в кино не пошла. Весь вечер она рассказывала лежачим раненым длинные сказки, и обида понемногу отступала. Утром она вернулась в общежитие и торопливо выложила подружке историю своей неудачи.

— Нда-а-а, — протянула Верочка, сердито стукнув кулаком по коленке. — Экий же бестолковый тебе попался. Ну ладно, ладно, не реви. Придумаем чего-нибудь. Ты вот что. Как мимо пойдешь, этак-то плечиком его задень, потом глянь искоса и протяни: "У-у, сильный какой, чуть с ног не сшиб". И покачнись, будто падаешь. Пускай он тебя подхватит. Поняла?