Они в унисон допели до конца. Когда отзвучал последний аккорд после "Самое синее в мире, черное море мое", Константин вскочил и от избытка чувств так хлопнул друга по спине, что тот едва не выронил гитару.

— Ублажил чертяка, — он коротко облапил Бориса, но тут же сел обратно в кресло, — как будто в юность вернулся. Помнишь, как мы ее в кубрике во время похода на "Дружбе" пели?

— Помню конечно. Ну давай еще что-нибудь в том же духе.

Они спели вместе "И все-таки море4", "Бригантину5", "Еще не вечер...6", "Шаланды полные кефали7". Потом был "Капитанский вальс8", "За тех, кто в море" и многое другое. После "Жемчужины у моря" и полбутылки мансанильи потихоньку съехали на Одесскую блатную романтику. Костя забрал у Бориса гитару и сбацал "С Одесского шалмана" и "Гоп-стоп".

В пятом часу, когда камин уже погас, свечи на елке давно потухли и даже фитиль в масляной лампе начал трещать, Гальперин решительно поднялся из кресла.

— Все, пошли спать, — он решительно отобрал у Кости гитару, — поздно уже.

— Ну чего ты, — полупьяным голосом попытался возразить тот, — можем завтра, или вернее уже сегодня, поспать подольше. И вина еще немного осталось, — он приподнял бутылку, в которой еще плескалось около полстакана мансанильи.

— Допивай, если хочешь, но, по-моему, тебе уже хватит. А я пошел зубы чистить, — с этими словами Борис повернулся и вышел из кухни.

Глава 4

(Толедо, 2 января 1489 г.)

Холодный, порывистый ветер мел сухую поземку по узким, мощенным булыжником улицам. Снежинки, более похожие на крупинки льда, больно секли кожу лица. Хотя температура воздуха была лишь ненамного ниже нуля, редкие прохожие передвигались нахохлившись, кутаясь в зимнюю одежду. Новый год начался с метели, и сугробы местами уже достигали метра в высоту. Жители Толедо второй день старались без особой нужды не высовывать нос на улицу.

Борис, натянув меховую шапку до бровей и плотно запахнув овчинный полушубок, пробирался к центру города, туда, где возвышалась квадратная громада Алказара. От самого монастыря Сан Хуан де лос Рейос он шел где-то на дюжину шагов позади францисканского монаха, двигавшегося в том же направлении, и не переставал удивляться. Из-под серой рясы того, при каждом шаге мелькали босые пятки.

— И как он ноги до сих пор не отморозил в сандалиях на босу ногу-то, — думал про себя Гальперин, — мне в сапогах и шерстяных носках не жарко.

С этими мыслями он вышел на площадь перед замком. Поправил на плече ремень, удерживающий кожаный футляр с гитарой и огляделся. Массивное трехэтажное здание, несущее черты множественных архитектурных стилей, служило не только как жилище королевской четы, уже собравшей под своей властью большую часть Пиренейского полуострова, но вмещало также и разнообразные государственные службы. Именно туда, на встречу с королевским казначеем и министром финансов доном Ицхаком Абрабанелем он и направлялся. Записку тому передали еще до нового года и на сегодня Борису была назначена встреча.

Центральный вход в замок охранялся нарядом из четырех стражников с алебардами. Их желто-красные котты с королевским гербом были накинуты поверх меховых плащей. Несмотря на теплую одежду, они ежились от холода и переминались с ноги на ногу, притоптывая сапогами для согрева. Службу они, тем не менее, несли исправно. Монаха, благословившего их на ходу, они пропустили без вопросов, также, как и какого-то кабальеро с длинной эспадой на боку, но едва Борис приблизился, как пара гвардейцев шагнула ему навстречу и алебарды скрестились у него перед лицом.

— Не прошел фейс-контроль, — мелькнула в голове мысль.

— Кто такой? Куда прешь? — тон стражника вежливостью не отличался. Поскольку шпаги у Бориса не наблюдалось, тот был сразу отнесен в категорию простолюдинов, миндальничать с которыми стражники не привыкли.

Гальперин представился и изложил цель своего визита. Губы гвардейца скривила презрительная усмешка, но, тем не менее, он сделал шаг в сторону, открывая проход и махнул рукой: "Проходи арлекин, на второй этаж и направо".

Борис поднялся по лестнице, вышел на галерею, опоясывающую дворец и посмотрел вокруг. Внутри здание не подверглось значительной переделке и выглядело как римский форум с полагающимися ему колонами и капителями. Он повернул направо и через пару дюжин шагов увидел толстую дубовую дверь, утыканную бронзовыми нашлепками, с маленьким зарешеченным окошком. Он снова поправил ремень на плече и постучал в дверь ножнами кинжала, висящего на поясе. Через минуту заслонка за решеткой сдвинулась в сторону и на Гальперина уставился вопрошающий глаз.

— У меня назначена встреча с доном Ицхаком, — не дожидаясь вопроса, сказал он.

Человек за дверью не произнес ни слова. Заслонка опять задвинулась, но через секунду заскрипели петли и дверь приотворилась лишь настолько, чтобы пропустить Бориса в тепло натопленную комнату. Дверь захлопнулась за его спиной. В комнате находилось два человека, одинаково одетые и чем-то друг на друга похожие — явные писцы. У того, кто открыл ему дверь, за правым ухом торчало гусиное перо. У второго, стоящего за конторкой, перо было в руках. Пальцы обоих были испачканы чернилами.

— Вам туда, — писец вытащил перо из-за уха и ткнул им в сторону невысокой арочной дверцы в глубине комнаты. Не говоря больше ни слова, он направился к своей собственной конторке.

Борис наклонил голову, чтобы не задеть притолоку, толкнул дверь и прошел в кабинет дона Абрабанеля.

Навстречу ему из-за письменного стола поднялся пожилой человек с окладистой седой бородой. Высокий лоб плавно переходил в лысину, обрамленную венчиком седых же волос. Макушку его венчала простая, черная матерчатая кипа. Черные глаза под кустистыми бровями смотрели изучающе.

— Шалом, дон Барух бен Йохим, — первым поздоровался он.

— Шалом, уважаемый дон Ицхак бен Иегуда, — в тон ему ответил Борис и слегка поклонился.

— Давно хотел с вами встретиться, — казначей вышел навстречу Борису, и они обменялись рукопожатием, — Еще с тех пор как дон Шимон Мендоса рассказал мне о вас.

— Но что такого достопримечательного вам рассказал уважаемый Бен Эзра, что привлекло ваше внимание? — Гальперин поднял удивленный взгляд на дона Абрабанеля.

— О! Меня интересуют все неординарные люди. А вы человек несомненно неординарный. Шкипер, который разбирается в медицине лучше профессионального медикуса, изобретает удивительные зеркала и эту чудную игрушку — калейдоскоп. Я слышал также, что судно, которое вы строите, очень необычное. Кроме того, мне докладывали, что вы непревзойденный математик и алхимик. Ну и наконец песня "Золотой Иерусалим", которую вы пели, совершенно особенная. Но о ней я хотел бы поговорить отдельно. Между прочим, время приближается к обеду. Не согласитесь ли вы разделить со мной трапезу. За обедом мы сможем без помех об о всем поговорить.

— Почту за честь, — Борис снова поклонился.

Дон Абрабанель накинул на плечи камзол и плотный шерстяной плащ с капюшоном, и вышел из кабинета. Гальперин последовал за ним. В прихожей финансист задержался на пару минут, отдавая распоряжения писарям, после чего подхватил Бориса под руку и вывел его на галерею. Несмотря на почтенный возраст, он двигался очень живо, так что Борису пришлось прибавить шаг, чтобы поспевать за ним. Холодный, пронизывающий ветер бросил в лицо снежную крупу и заставил поплотнее запахнуть одежду. Разговаривать на таком ветру было затруднительно и не полезно для здоровья, поэтому они шли молча, быстрым шагом. К счастью идти было не далеко. Резиденция дона Абрабанеля располагалась в небольшом доме, не далее, чем в пяти минутах ходьбы. Отдав одежду пожилому слуге, они прошли в гостиную. Четыре жаровни по углам комнаты, несмотря на тянувший по полу сквознячок, давали достаточно тепла. Дон Ицхак отдал распоряжение насчет обеда, после чего указал Борису на удобное кресло рядом с невысоким столиком на гнутых ножках. Сам он уселся в точно такое же кресло, напротив. Буквально через минуту слуга принес и поставил на столик бутылку вина и пару кубков. Гальперин поразился скромности обстановки.

— После смерти жены я живу один, — пояснил казначей, заметив его удивление, — сыновья уже выросли, а мне много не надо. Кроме меня в доме живет семья дальних родственников моей покойной жены. Мужа вы видели — он у меня за мажордома и камердинера. Жена его с двумя дочерями готовит и прибирает, а племянник его на конюшне управляется.

— Но разве по вашему статусу не положено иметь большой дом? — удивился Борис.

— Вообще-то полагается, — кивнул головой Ицхак бен Иегуда. — Раньше у меня был дом намного больше. Канцелярия и все службы были при нем, а также приемная для посетителей. Множество людей в нем толпилось весь день. Но большой дом требует много прислуги. Нет-нет, дело не в деньгах, — он махнул рукой, заметив вопрос в глазах собеседника, — просто не так давно был принят закон, по которому иудеям запрещается нанимать в прислугу католиков. Кому от этого лучше — не знаю, но пришлось мне всех их рассчитать, а канцелярию перенесли в королевский дворец. Впрочем, что это мы все обо мне разговариваем. Я хотел о вас в первую очередь поговорить.

— Я удивляюсь, — продолжил разговор дон Абрабанель, разливая вино, — где вы получили столь великолепные знания?

— Вы мне льстите, дон Ицхак, — слегка смутившись, Борис потеребил себя за кончик носа. — У меня действительно неплохое образование и я немного разбираюсь в медицине, но совсем не лучше врача, получившего специальное образование и работающего в этой области годами. Я просто прочел кое-какие трактаты, неизвестные в Европе. Дело в том, что моя мать умерла от тяжелой болезни и врачи ничего не смогли сделать. Я попытался разобраться и понял, что слепое следование учению Аристотеля, которого придерживается европейская наука приносит больше вреда, чем пользы. А что касается зеркал, то их не я изобрел, а мой друг и партнер Константинос.

— В чем-то я с вами согласен, — дон Абрабанель усмехнулся в бороду, — Аристотель был великим философом, но к концу жизни стал сам себе противоречить. Взять хотя бы его утверждение о восьминогой мухе. Наука не должна опираться на догму.

— Вот именно, — встрепенулся Гальперин, — то, что было допустимо полторы тысячи лет назад, совсем не обязательно верно сейчас. Знание развивается. Топтание на месте — это смерть науки.

— Да вы философ, дон Барух. Даже странно слышать такие слова от мореплавателя. Только будьте осторожны с подобными высказываниями. Католическая церковь не потерпит поношения Аристотеля.

— Но я его вовсе не поносил. Он действительно много сделал для развития натуральной философии, но любой человек может ошибаться. А вот возводить ошибку в догму — это уже преступление.

— С точки зрения инквизиции, подвергать сомнению любое высказывание Аристотеля — означает впадение в ересь. А с ересью они приучены бороться.

— Об этом я знаю и свою точку зрения на всех углах не высказываю. Вы меня, надеюсь, в инквизицию не сдадите?

— На этот счет можете быть спокойны, — казначей рассмеялся дребезжащим стариковским смехом, — я своих соплеменников не сдаю. Совсем даже наоборот. Я хотел предложить вам место в королевской канцелярии. Мне нужны умные и образованные люди. Среди наших людей неграмотных нет, в отличие от католиков, но толковых, да еще тех, кто не только на ладино писать может, но и латинский алфавит знает, не так много.

— Работать на испанскую корону? Ни в коем случае. Я еще в своем уме, — невольно вырвалось у Бориса, но он тут же спохватился. — Простите дон Ицхак, я вовсе не хотел вас обидеть.

— А вы, молодой человек, нахал. Я что, по-вашему, из ума выжил?

— Что вы, я вовсе так не думаю, — начал оправдываться Гальперин, — просто вы здесь давно и перестали замечать некоторые вещи, которые мне, новому в этих краях человеку, бросаются в глаза.

— Это какие же вещи я не замечаю? — нахмурился финансист.

— Смотрите, — начал загибать пальцы Борис, — война продолжается уже не одну сотню лет. Во-первых, христиане за это время многому научились. Во-вторых, мусульмане уже далеко не те, что были во времена Тарика. С тех пор, как распался Кордовский халифат их влияние сокращается с каждым годом. Не пройдет и трех лет, как Гранада падет, и Андалузия перейдет полностью под власть Изабеллы и Фердинанда.

— Ничего нового вы мне не сказали. Я прекрасно знаком с положением дел, ведь все поставки для армии финансируются отсюда. Может быть это займет не три, а пять лет, но война закончится при нашей жизни. И слава Создателю, что так. Сколько людей гибнет и сколько денег улетает на ветер.

— Я готов поклясться головой, что война закончится не позже чем через три года. Но подумали ли вы, что произойдет сразу после войны?

— Как обычно, приближенные ко двору и особо отличившиеся будут награждены чинами и землями. Потом новоявленные сеньоры принесут оммаж королевской чете, потом неделю пировать будут, ну и наконец разъедутся по своим владениям. Где-то с полгода будет полная неразбериха с властью на местах, возможно кое-где бунты будут, но постепенно все наладится и начнут восстанавливать разрушенное войной хозяйство. Крестьяне будут землю пахать, ремесленники мастерить, купцы торговать. Все как обычно, но только без войны.

— Это понятно, — Гальперин недовольно поморщился, — но я имел ввиду нечто другое. Не так давно в этих краях было шесть или семь государств. Сейчас осталась только Наварра на севере, у подножия гор и Андалузия на юге. Все остальное находится под властью Изабеллы с Фердинандом. Все удельные князья и нобилитет признали Изабеллу с Фердинандом своими сеньорами. Андалузия скоро падет, а Наварру тоже вскоре присоединят каким-либо образом.

— Переговоры с Наваррой об объединении идут уже не первый год, — промолвил дон Абрабанель, оглаживая бороду, — королева обещает им не только сохранить все их привилегии, но также присвоить непропорционально большое количество дворянских званий и дать им много мест в кортесах.

— Тем более, — Борис в ажиотаже хлопнул ладонями по подлокотникам кресла, — идет процесс объединения страны, создания державы из лоскутного одеяла крохотных королевств и княжеств. Война — один из способов сплотить нацию. Борьба с общим врагом и все такое прочее. Но война заканчивается, а реального объединения еще не произошло. Значит требуются другие методы. Я вижу только два способа — единые законы или единая религия. Вы только что сами сказали, что Наварре предлагаются дополнительные привилегии. Значит единых законов не будет. Остается религия, тем более, что Изабелла — ревностная католичка. Ее духовник, Томас де Торквемада вообще фанатик, готовый отправить на костер любого не католика. Вы же лучше меня знаете, что творит в стране инквизиция. Значит сразу по окончанию войны католицизм будет объявлен государственной религией и все иноверцы будут изгнаны или уничтожены.