— Да, точно. — подтвердил Рассветник — А что после этого стало хуже прежнего, это и говорить не надо. Ясноок перед великим князем теперь сделался не только мудрецом и героем, а прямо отцом родным! Злыдни со своими ватагами (а у наимудрейшего много верных слуг развелось) ездили по стране и брали столько дани, сколько хотели. Девушек увозили с собой, а когда набесятся с ними, то отправляли пешком обратно. К боярам, к купцам входили во дворы без спросу, как под свою крышу, неделями там пировали с хозяйского стола, пока дочиста не объедали, и уезжали как из хлева! А тут Ясноок придумал новую думу: стал своим подручным — даже не злыдням, а последним прихвостням, писать грамоты, чтобы везде во всем их слушались, как имени великого князя, и таких развелось уже — тьма! В любом мало-мальском городе засело по рылу с такой грамотой, строили себе дворцы, набирали слуг волей и неволей. Дружины себе набирали — таких же выродков жадных, как сами! И уже сами между собой грызлись, кому сидеть в городе побогаче, и кому злыдневскую сраку лизнуть посмачнее при случае! И все им только в ноги кланялись, и бояре пикнуть перед ними не смели. Жаловаться на них было бесполезно, дойти хоть до самого Светлого — князь им все спускал. Надо ли тут говорить, как простым мужикам приходилось!
— Не надо! — ответил Пила. — Про это я сам могу рассказать! Меня в то время вот этим поясом можно было дважды подпоясать! Мы нашу мать в те годы проводили, сестру проводили! Народ из городища как ветром сдувало. Опилки жрали из ямы, лебеду жрали! Вспомнишь так живот сводит!
— И так было не только в твоем городе. Так было во всех городах. Во всех местах было тошно. — сказал Вепрь.
— И всюду их терпели? — спросил Пила.
— Много, где не терпели. — сказал Рассветник — И в первую очередь — в Пятиградье. Из тамошних голов потворники колдуна прежнюю вольность сразу не смогли выбить. Там было большое смятение. Перебили всех слуг Ясноока — и тех что наехали из Стреженска с грамотами от колдуна, и уннаяка которые к ним примазались. Княжеского воеводу не тронули, а отправили в Стреженск с посланием Светлому. Писали князю обо всех несправедливостях и смертных обидах, напоминали о старых договорах Пятиградья с великими князьями, которых никто еще не расторгал, по которым уннаяка служили и платили князю дань за многие вольности. Да все напрасно. Теперь уже в Пятиградье пошли стреженские полки, и там сполна узнали, что такое гнев Ясноока! А пять городов колдун, будто в насмешку, отдал во владение своим пятерым злыдням.
Тут, правда, великий князь впервые задумался: Затворник, не спросив его, раздал города подданной земли своим людям, точно князьям! Шутка ли! Может быть, этим колдун и копнул себе яму впервые. Тогда Светлый промолчал, но вскоре между ним и колдуном пошел разлад, хотя сперва не сильный.
А вскоре вспомнился еще и княжич Смирнонрав. Дошло до князя, что его строптивый сын принял у себя учителя, Старшего. Тот объявился в Засемьдырье, и прочие люди со многих земель тоже стали туда подтягиваться. Благо Смирнонрав так приветливо встречал яснооковское стерво, что те спешили поскорее оглобли поворачивать, лишь бы унести голову на плечах. Один, Соболем его звали, из ближних друзей злыдней, был особенно дерзкий. Приехал в Засемьдырск со свитой, человек в сорок, и самому Смирнонраву сунул под нос колдуновскую грамоту. Князь увидел, что грамота от Ясноока, взял ее, и говорит: "Не знаю такого князя в ратайской земле! А если бы даже отец мне приказывал, то пока я засемьдырский правитель, то буду править по обычаю!" Грамоту разорвал в клочья, а Соболю дал семь дней чтобы, и Соболя и его людей не было и духу в уделе. Засемьдырцы стали очень княжича уважать за это. Какой разговор был у Светлого с колдуном по соболеву случаю, мы не знаем, но по крайней мере, на деле князь ничего не сделал. Но когда узнал о Старшем, то отправил сыну приказ, никого из других уделов к себе больше не принимать, а Старшего немедленно выдать на княжеский суд — тому ведь было запрещено появляться в ратайской земле.
— И что княжич, послушался? — спросил Пила.
— Как же! Такой "смирнонрав" послушается! — засмеялся Коршун. — Он в ответ отцу написал, чтобы князь прежде выдал ему самого Ясноока, на ЕГО КНЯЖЕСКИЙ СУД. А тогда, мол, видно будет! Когда Затворника не станет — написал — тогда и спорить отцу с сыном будет не о чем, и Светлый сам его только поблагодарит!
Продолжил снова Рассветник:
— Разгневался Светлый ужасно. Вот-вот должна была разразиться война между Засемьдырском и Стреженском. Хотя какая там могла быть война, когда у Смирнонрава, во всем уделе, могут встать под знамя пара сотен человек от силы! Только Ясноок снова обмочился против ветра (а может уже тогда стал остерегаться Старшего). Он сказал великому князю, чтобы тот, из своей казны, усадил на коней и вооружил пятьсот его, яснооковых людей (которых он, мол, уже сам наберет) Такую дружину он и хотел послать покарать Засемьдырье, и больше, мол, никого не надо.
Князь на это ответил, уже сквозь зубы, что своего родного сына, пусть даже непокорного, никому головой не выдаст. И чтобы колдун впредь не лез в дела княжеского рода. Ясноок уже сам промолчал — делай де как знаешь. А князь из его пещеры ушел угрюмый, и крепко задумался.
Тут-то на его двор и пришли, прямо в терем, Старший, и с ним Молний. Ни стража их не видела, ни ищейки колдуна, что повсюду шныряли взад-вперед, ничего не пронюхали, ни даже сам Ясноок. Но про это тебе уже лучше всех Коршун расскажет.
— Дело так было: — Начал Коршун — я тогда уже давно был в дружине великого князя, и в ту самую ночь как раз стоял у него в дверях, перед покоями. Трое нас стояло. Вот-вот ночная стража кончалась, и уже готовились по своим лавкам идти. Вдруг, на самой утренней заре, гляжу: идут к нам Старший с Молнием, я-то тогда еще их не знал, ни в лицо, ни по именам.
Он ко мне подошел и говорит, спокойно так: "Пойди, добрый человек, скажи обо мне князю"
Я удивился, спросил кто он такой, и как по дворцу прошел мимо прочей стражи. А Старший мне отвечает. "Ты -говорит — на меня не сердись, а пойди и скажи князю, что пришел такой-то, просит его выслушать."
Я так и сделал. Пошел, разбудил князя. Светлый тоже сначала глаза выкатил, спросил, в уме ли я. А я все отвечаю как есть, так мол и так: пришел какой-то дед, называется Старшим с Белой Горы, и просит слова. Князь тогда велел его привести, да самому вернуться со стражей. Сам не испугался нисколько — старик не из пугливых был! Только приказал снять булаву со стены, да подать ему, на всякий случай. Я за учителем сходил, привел как велели. Так мы и стали его слушать, впятером — князь, нас-дружинников трое и Молний.
Перво-наперво Старший извинился, что пробрался, как вор, тайно посреди ночи. Если бы, говорит, вышел в открытую из Засемьдырска, то не прошел бы и трех дней без боя, и с князем бы не увиделся. А говорить с князем ему надо было позарез. После сказал, что пришел просить милости, но не для себя, и не для Смирнонрава, а для всей ратайской земли.
Потом уже стал главное слово держать. Как он говорил — мне так пересказать. В песнях о древних витязях говорят так сильно, да со всей такой сущей правдой. Вот, брат-Рассветник, наверное, смог бы тебе пересказать. Если коротко, то примерно вот, что:
Говорил он, что земля кругом стонет, а князь этого не слышит. Что его двор для стона заперт, а слушает он только Ясноока, да свору его брехунов шелудивых. А кто честные люди, те головы поднять не могут от страха перед лютостью затворника. Но что открыто не говорят — добавлял Старший — то меж собой шепчут, будто в ратайской земле, не один княз стал, а два — один светлый князь, другой черный князь-пещерник. И что светлые князья закон и правду носили на знаменах, а темный князь теперь своими корявыми костылями топчет, как мусор. Говорил учитель, что в стране больше ни закона, ни правды нет, и обычая нет — осталась одна колдуновская воля! Ни чести, ни справедливости тоже больше нет! Остался, говорит, один страх — висит над всеми как черная хмара, и душит всех. И еще он сказал, мол, чести Светлого большой позор из-за того, что эта зараза ползет по стране с его великокняжеского двора.
Князь, слушал его, молчал, хмурился как филин, а сам кулаком голову подпирал, да глядел в пол. Потом спросил, а вправду ли верно слово Старшего. А тот ему в ответ: "Спроси, говорит, не у меня, а у тех твоих старших дружинников, которые тебе честно служили до колдуна, у тех-то и тех!" И князю тут нечего было сказать — этих первейших витязей он давно кого изгнал, кого казнил. Старший ему предложил тогда спросить у больших стреженских бояр, которые служили княжескому роду, сколько Стреженск стоит. И снова князь промолчал, потому что колдун честнейшие боярские семейства истребил и рассеял его руками. А учитель тогда добавил, что если и этих не спросить, то может быть надо ударить в вечевой колокол, и посоветоваться со всем народом. Ведь и отец, и дед Светлого в важных делах делали так!
Князь подумал, и согласился, что это верно. Но добавил, что Ясноок тоже ему преданно служил. Он ведь княжеский стол под Светлым уберег, когда Храбр на него посягал.
А Старший ответил, что уберег-то колдун уберег, только не для Светлого, а чтобы самому через князя владеть Ратайской Землей.
Князь тогда напомнил, что Ясноок страну защитил от Дикого Поля.
А учитель ему в ответ, что защитить-то он — защитил, а теперь сам терзает хуже врага.
Снова князь молчал. И мы молчали.
Потом, подумав, Светлый нам сказал: "Идите-ка и разбудите тех-то и тех-то" — назвал с десяток из дружины, которых он считал самыми преданными из оставшихся. "Будем — говорит — совет держать!"
Позвали к нему всех, что князь велел. Он им передал слова Старшего, и спросил: так ли? Все, пока он говорил, уставились в пол глазами, а когда спросил, то ответили: Все, мол, так, и в точности.
Светлый тогда спросил бояр, почему они раньше молчали об этом, раз все видели? А те ответили, что на все его княжеская воля, а они не хотели такой участи, как у Барса и как у других, которым от Затворника пришлось еще хуже.
Тогда князь сказал чтобы его все слушали, и стал повелевать. Приказал поднимать всю дружину, да потихоньку. Чтобы одни сразу хватали всех, кто среди наших успел снюхаться с пещерником. Другие чтобы окружали сторону колдуна, и ждали приказа...
Честью клянусь, никогда еще никто из нас не выполнял княжеского приказа с такой радостью! Все сделали как он сказал, вмиг подняли дружину, скрутили человек полста без единого писка. Тут же окружили со всех сторон ту сторону двора, где колдун со своим стадом паслись. А князь дальше велел: Восьмерым отрокам скакать по Стреженску во все концы. Свистеть, трубить в рога — поднимать народ на вече. Чтобы сами людей колдуна в городе судили и вершили расправу. И тут же приказал идти за ним — и сам пошел на половину колдуна, и мы все за ним.
Убивали мы их мало: больше просто объявляли княжескую волю, потом вязали и оставляли под стражей. Пара человек успели очнуться, и за оружие было схватились, так их на месте прикончили. Мы их легко побеждали — нас и больше было, и дрались те порознь. Они привыкли сами на других нападать, как снег, на голову, а что на них так же нападут — и не думали! К тому же такая злость у всех на них была...
Сам князь, вместе со Старшим, с Львом, его сыном — нынешним великим князем, с другим княжичем, Мудрым, и еще нас дюжина, подошли к самой пещере. У входа стоял злыдень с тремя дружинниками, готовые к бою. Князь велел им свои именем сложить оружие, те не двигались, и слушали, что на это злыдень ответит. А злыдень им кричит: "Князь вам не указ! Вы Яснооку служите, бейтесь за него!" Тут один из наших подгадал миг, когда злыдень к своим обернулся, да врубил ему палицей, попал в плечо, так что тот меч выронил. Другие подскочили и закололи злыдня, а остальные его слуги тут же оружие побросали. Их схватили.
Трое наших тут же бросились в подполье. Старший только и успел им крикнуть вслед: "Стойте, мол, дурни!" а они уже скрылись внизу в темноте. Старший тогда велел никому больше вперед него не лезть, а собрать огня побольше, и сам первый стал спускаться вниз с факелом. Князь за ним, потом Лев, потом Мудрый, и другие.
Шли мы глубоко вниз. Под нами — земляные ступеньки, а проход — не шире двух локтей, высотой на пол-локтя выше моего роста. И не было ни холода, ни плесневого запаха, как в обычных ямах, а затхлый, спертый дух выходил. И тьма вокруг нас все гуще и гуще. Так, что факела у нас в руках стали светить еле-еле: спину, кого впереди идет, и то было не видно. Потом и вовсе, даже сам огонь становилось еле видно — гореть горит, а не освещает ничего. Но Старший только скажет : "Черная мгла, расступись перед белым светом!" — и опять станет светлее. Так мы подошли к тем трем, которые вперед нас убежали. Лежали они бездыханные, и факела их погасли — колдун их задушил тьмой. Мы испугались, но делать нечего — перешагнули через них, и пошли дальше.
Наконец вышли со ступенек в самую нору. Широкая она была, или нет — даже не знаю, наш огонь ее до стен не освещал. Вступили туда и толпились на пороге с ноги на ногу. Спереди одна темнота, по бокам — тоже. Никто не решался двинуться.
Тогда Старший шагнул вперед, факел у него в руке загорелся ярче, и увидели перед собой стол. А за столом он самый сидел: худющий как скелет, бледный как сметана, плешь блестит от огня лучше зеркала, бородишка как пакля драная, из четырех волосюшек. Тряпье на нем наполовину истлело. Сидит вот этот Ясноок и являет свои ясные очи: уж не знаю, высохли у него зрачки от вечной тьмы, или он их так закатил, только сидел и пялил на нас пустыми бельмами. Чертов таракан подпечный!
Однако, пока он так смотрел, никто не смел к нему двинуться. Только Старший опять шагнул вперед, поднес огонь почти к самой его лысине и говорит:
"Взгляд колдовской отверни от света!"
И тут пещерник закряхтел своим голосом крысиным, мерзко так: "Вижу, князь, — говорит — печать смерти на твоем лице. Не успеешь ты увидеть, как твой род, и земля сгинут в крови и пламени. Я — увижу" Вот ночью меня разбуди, хоть через сорок лет, я и тогда это повторю все слово-в-слово! Как вспомню его, так до сих пор он перед глазами встает, явнее чем ты, пильщик, сейчас, и его голос так же слышу!
Сказал так Затворник, голову положил на стол, и закрыл зенки. А великий князь подошел к нему, и первый ударил, попал булавой в самое темя.
Тут и мы как очнулись. Бросились все на старикашку и давай его бить. Били за страх, который здесь пережили, и за весь, что был пережитый раньше. За трех товарищей задушенных и тысячи всех, что он оклеветал и погубил. Били и топтали за все годы, что он уродовал нашу землю. За замученных, за проданных, за города и села... Мертвого уже, и то били — так ненавидели его, даже мертвого! И боялись...
Потом поволокли по ступенькам наружу, голову насадили на копье, тело к седлу привязали и так помчались гурьбой по городу. И кричали: "Вот он, затворник! Вот на пике его башка!"
