За стеной Кавказа

Ордие гордо взглянул на казака и ответил:

— Да на что мне жена?! От девок — только визг да морока. Я и вовсе не женюсь!

Тут он сообразил, что жениться все же придется, хотя бы для продолжения рода, и быстро прибавил:

— Не женюсь, пока отец не прикажет, а Пежори-ага не одобрит! Только хорошо бы, чтоб отец подольше не приказывал...

Он еще подумал и прибавил слышанную от кого-то из стариков мудрость:

— Всевышний сотворил женщин в наказание за грехи мужчин! — и удивленно завертел головой, не понимая, от чего это урусы хохочут...

Гулпери с досадой поглядывала на горделиво прохаживающегося туда-сюда братца. Глупый мальчишка, да что он понимает?! И так целыми днями ходит, как привязанный, за Пежори-агой, а теперь и вовсе от него не отстанет! И пистолет выклянчил... Девушка украдкой смахнула злые слезы. Да она бы сама дала сбрить свои косы, лишь бы побыть с Пежори-агой вот так, рядом! Сколько ночей она провела, отирая пот с его лба, пока тот лежал в забытьи, сколько ласковых слов ему сказала, сколько нежных прозвищ дала, сколько песен о любви спела украдкой, еле слышно... Но ни одного слова не услышал он, не ответил ей, лишь повторяя в бреду незнакомые слова. Ни одного взгляда ее не поймал, а только смотрел куда-то в пустоту невидящим, затуманенным взглядом. А один раз замахнулся кулаком и прокричал что-то сердитое, хотя и поняла она, что не на нее осерчал гость, а на тех, кого только он и видел в ночной тьме. Поймала его руку, сухую, горячую, и прижала к своей груди, к бешено бьющемуся сердцу. И так сладко стало ей в этот миг, что, казалось, умрет тот час же, потому что не вынесет этого счастья. А чужестранец выдернул руку и, пробурчав что-то уже спокойнее — но не ей, не ей! — откинулся на подушки и затих до утра.

Гулпери смотрела на него, и сердце ее плакало от радости. А она и не знала раньше, что так бывает! Тихонько прилегла рядом, вытянулась, как струна, замирая от страха, что кто-нибудь проснется и увидит ее, лежащую. Но все кругом спали. И только она лежала, испуганная и счастливая близостью его тела, и смотрела своими огромными глазами в темноту ночи.

А через несколько дней он пришел в себя, скользнул по ней равнодушным взглядом и не сказал ей ни слова...

Старик давно уже заметил те взгляды, что исподтишка бросает его дочь на урус-пахлевана, и вполне одобрял ее выбор. Но событий не торопил. И вот настал день, когда Печорин, к вящей своей радости и тайному огорчению Аздо Бенгера, пронесся по табору во весь опор на мышастом текинце, круто осадил его возле шатра бека, легко спрыгнул на землю и, подойдя к вождю, произнес, слегка поклонившись:

— Бек Бенгер! Да буду я жертвой твоей — ты исцелил меня! Теперь же прошу: отпусти меня и моего человека в путь, который повелел мне совершить мой господин — Великий Белый Падишах !

Услышав эти слова, Гулпери невольно ахнула и тут же прикрыла рот рукой. Но ни отец, ни Печорин не обратили на нее внимания. Аздо Бенгер подошел к русскому, обнял его за плечи и произнес:

— Долг для мужчины — превыше всего. Да будет твой путь легок, Пежори-ага. Сейчас женщины начнут собирать тебе припас в дорогу и готовить прощальный пир. Завтра утром ты тронешься в путь.

Он вздохнул и потрепал по плечу стоявшего рядом Ордие:

— Я должен был бы отправить с тобой сына, дабы он мог защищать тебя в пути, но — прости меня, мой брат, перед лицом Всевышнего — мой единственный сын слишком молод, чтобы идти с тобой, хотя ты и признал в нем мужчину и воина. Не затаи на меня зла и ступай в путь с легким сердцем: я отправлю с тобой любимого племянника, что мне как сын, а я ему как отец. Вот, — бек знаком велел приблизиться Осману, — твой верный спутник. Он соберет воинов, и ты выйдешь в поход с подобающим тебе и твоему положению отрядом, Пежори-ага.

— Я благодарен тебе, бек, и ценю твою заботу, — снова склонил голову Печорин. — Но прошу тебя: не посылай со мной большого отряда. Осман обещал провести меня тайной тропой, и большой отряд там не пройдет. А мне нужно спешить: моим товарищам может потребоваться помощь...

— Мне известна твоя скромность, которая уступает лишь твоей отваге, брат мой Джеурген, — огладил бороду Аздо Бенгер. — Но будь по-твоему. И хотя мое сердце разрывается от предстоящей разлуки и от тревоги о тебе — ты пойдешь с Османом и его слугой. Помни, племянник, что всегда был мне как сын, — бек снова повернулся к Осману. — Твоя жизнь — ничто, пыль, в сравнении с жизнью Пежори-ага. Верно служи ему, как служил бы мне, и да не упадет ни один волос с его головы пока ты жив, мальчик мой!..

Гулпери не находила себе места, бестолково пытаясь помочь в сборах в дорогу. Малыш Ордие тоже грустил от предстоящей разлуки. Сидел, надувшись, и делал вид, что его все это не касается. Во время прощания он стоял рядом с отцом и изо всех сил старался казаться взрослым. И лишь когда небольшой отряд уже готов был тронуться в путь, Ордие не выдержал и бросился к Ерошке.

— Ероджика, Ероджика! — блестя черными глазами, мальчик сунул что-то в руки растерянному казаку и еще долго стоял, провожая глазами Педжори-ага и его спутников. А Гулпери вернулась в шатер, как только позволили приличия. Она не могла дышать — так сжалось все внутри. Некрасивый урус словно увез с собой ее душу, а здесь в шатре осталась только оболочка. А разве можно жить без души? Без души и ...без Пежори-ага? А вдруг с ним что-нибудь случится? Вдруг он попадет в беду? Ведь путь так опасен!

Вернулся Ордие. Не стесняясь сестры, утирал кулаком глаза. А потом сказал сердито и вместе с тем жалобно:

— Ничего! Скоро вырасту, а там или они вернутся или я их сам найду!

Интерлюдия

— Послушайте, майор, — золотоволосый красавец, выглядевший столь молодо, что казался почти ребенком, внимательно взглянул на своего собеседника — краснолицего представительного толстяка в алом мундире. — Меня поражает ваша беспечность! Вы серьезно не видите угрозы от прибытия такого специалиста в Тегеран, сэр? Вы не доверяете моему мнению?

— Милорд, я не хочу ставить под сомнение вашу компетентность, — толстяк одышливо вздохнул, — но скажите на милость: отчего вы так уверены в способностях этого русского? Насколько я информирован, он послан в Персию впервые, так что ему потребуется довольно много времени, прежде чем он окажется в состоянии противопоставить нам, проведшим на Востоке не один год, хоть что-то. Во всяком случае, наш человек ничем не рискует...

— Не обольщайтесь, майор, не обольщайтесь, — молодой красавец взял со стола бокал с кларетом и сделал небольшой глоток. — Я едва не столкнулся с этим русским лично, в Австрии, и могу сказать: это — весьма способный молодой человек. Он провел совсем немного времени в Кракове, — польское название далось золотоволосому с немалым трудом, — но этого ему вполне хватило для того, чтобы разрушить все то, что мы создавали годами. Мне и лорду Уилмору едва-едва удалось уйти после той масштабной акции, что австрийская полиция провела, основываясь, в первую очередь, на данных, собранных этим молодчиком. И вот теперь — он прибывает сюда, а вы, сэр, говорите, что не видите опасности?!

— Милорд Грей, — майор снова шумно вздохнул. — Я не отрицаю ваших опасений, более того — хотя я их и не разделяю, но уже отдал приказ агенту Хампердину принять соответствующие меры, чтобы этот человек не доехал до столицы Шахиншаха.

Он раскурил сигару и тоже взял со стола бокал:

— В конце концов, милорд Грей, вы — мой учитель, а оспаривать мнение учителя — неблагодарное занятие. Эту простую истину я уяснил, будучи еще фагом ...

Глава 5

Не пылит дорога, не дрожат листы

...Ужели не во сне

Свиданье в ночь угрюмую

Назначила ты мне?

М.Ю. Лермонтов 'Свидание'

Горная тропа извивалась, местами разбегаясь в стороны, местами суживаясь до крайней степени. Вот она выбежала на осыпь, и кони, чуя под собой неверную опору, начали сдерживать шаг. Они осторожно выбирали путь среди шатких камней, точно на зыбком болоте пробовали каждый дорогу и косились на своих седоков: не выберут ли те более легкий и удобный путь? Не велят ли сейчас вернуть назад? Но нет, наездники были неумолимы и бестрепетно правили вперед, по крутому осыпающемуся склону.

В конце концов произошло то, что и должно было произойти: один из камней вывернулся из-под копыта и покатил вниз, увлекая за собою соседние. Лошадь покачнулась, приседая на задние ноги, а вся осыпь предательски подалась...

Один из всадников мгновенно соскользнул с седла, вцепился в узду падающего коня и, откидываясь назад, потянул. Спина под домотканым стархани взбугрилась мышцами, плечи, казалось, вот-вот затрещат от страшной нагрузки, но богатырь продолжал тянуть, и конь выпрямился, сделал шаг, еще...

— Осман, да ты — настоящий пахлеван! — заметил передовой всадник. — Вытащить коня — разве не истинный подвиг, достойный песен дангбежей?

— Но не больший, чем голыми руками убить барса, Джеурген, старший брат мой! — весело блеснул белозубой улыбкой отдувающийся Осман. — А я беру пример со старшего брата, что как отец мне!

— Га! Отец мой! Вот верный кунак, что Гирчик, няня мой! Одначе же, Осман, и силен же ты... — Ерошка сбил папаху на затылок и почесал вспотевший лоб. — Силен, а все же — глуп.

— Что, Ероджика, можно было легче коня вытащить?

— Про то не знаю, а вот то, что человек здесь прям перед нами проехал... — казак сплюнул. — Смотри, как каменья потревожены: знамо, конь проходил...

— А ну-ка... — Печорин, заинтересовавшись, спрыгнул с коня и наклонился над тем местом, куда показывал Ерошка. — Где, говоришь, камни потревожены?

— Вона, — казак указал рукой. И видя, что Печорин не понимает, досадливо тряхнул головой, — Отец мой! Да глаза-то у тебя есть ли?!

Он соскочил с коня и, подхватив с земли несколько камней, протянул их Григорию Александровичу:

— Видишь, каменья с той стороны, которой к низу — мокрые?

— Вижу...

— А поверху, стал быть — сухие?

— Да...

— Ан, нет! Не все, отец мой! — Ерошка торжествующе поднес камень едва не к самому лицу Печорина, — Глянь-ка: вона — сухой, а вона — и нет! А почему? То конь ногой каменюгу зацепнул, да копытом-то вдруг и повернул!

Офицер ощупал камни, убедился в правоте казака, и повернул к Осману:

— Что скажешь, Осман, брат мой? Может, это абрек скакал впереди, чтобы упредить своих?

Спрошенный курд разгладил усы и отрицательно мотнул головой:

— Этого никак не может быть, Пежори-ага. Эта тропа, — он обвел рукою вокруг, — известна только людям из клана Бенгер. Много поколений мы храним эту тайну от чужих людей, и ни один пленник не проходил тут.

Осман отрицательно покачал головой, а затем, положив руку на рукоять кривого ножа, продолжал:

— А если кого-то чужого и везли этим путем, то он уже никогда никому ничего не расскажет... Нет, Джеурген, старший брат мой: здесь не мог проехать чужой человек...

Молчавший до того слуга и телохранитель Османа Алакель тоже спешился и пригляделся к земле, затем тронул Ерошку за рукав старенького бешмета и указал на что-то. Тот пригляделся, потом, точно собака встал на четвереньки и принялся только что не обнюхивать камни. Потом ловким прыжком, не вязавшимся ни с его возрастом, ни с грузностью, поднялся на ноги и гулко хлопнул Алакеля по плечу:

— Ай, немаканный, и ловок же ты! — прогудел он одобрительно. — От же — истинный крест! — ловок! Отец мой, поглянь-ка, — обратился он уже к Печорину. — Алакелька от чего усмотрел. Эвона где камни потревожены и тут тож... — Но, поняв, что Печорин снова не видит очевидного, пояснил: — Две лошади было, отец мой! Две! И коли судить по следам, одна-то под вьюком шла!..

Григорий Александрович решил не спрашивать, от чего Ерошка и Алакель решили именно так. В том, что его драбант — следопыт знатный, он уже имел возможность не один раз убедиться, не доверять Алакелю он тоже не видел резонов, а потому принял как данность тот факт, что всадник проехал одвуконь, ведя вьючного в поводу. Теперь оставалось только понять: кто был этот всадник, и почему он идет впереди них?..

...Гулпери немилосердно погоняла свою Финджо (Изящная), торопясь оказаться на второй стоянке Тропы Набегов раньше Джиургена и его спутников. 'Лишь бы успеть уйти подальше, лишь бы успеть прежде, чем отец решит послать за ней погоню!..' По ее расчетам, она обгоняла маленький караван своего избранника на день. Ну, или хотя бы на полдня. А это очень много, за это время вся жизнь может перемениться...

Ей самой не верилось, что она отважилась на такое, ведь еще накануне утром Гулпери ходила, как во сне. В голове крутилась лишь одна мысль: 'Вот и уехал Пежори-ага, как будто его и не было...', а на душе с каждой минутой становилось все тяжелее. И вдруг сердце замирало в невероятной надежде — а, может... ну, может же быть, что сейчас появятся из-за поворота всадники, и Пежори-ага среди них? Появится, спрыгнет с коня, подойдет к Гулпери и скажет: 'Не смог уехать... Нет жизни без тебя, голубка!'

Но никто не возвращался, и тихо было кругом, словно вместе с гостем ушла из дома радость. Ордие тоже сидел надувшись, молчал и лишь зло пинал носком сапога камешки. И весь вид его словно говорил — ну, подождите, я вам еще покажу! Чтобы позорно не разрыдаться у всех на глазах, Гулпери через силу занялась домашними делами. Но то, что всегда казалось простым и привычным, а оттого успокаивающим, сейчас только раздражало, совсем не отвлекая от горестных мыслей. Все валилось из рук... Как же люди живут с такой тяжестью на сердце? Если дышать нельзя от сдавливающих горло бессильных злых слез? Как жить? Ведь знаю, что не вернется, подумала вдруг девушка, и знаю, что все ожидания напрасны. Огляделась по сторонам: вот и братишка убежал куда-то, чтобы пережить свое горе вдали от чужих глаз. Будет сидеть где-нибудь в уголке, и мечтать о том, как вырастет и уедет к Ероджике... Маленький трогательный дурачок, долго ему ждать придется...

Но ведь ей-то ждать не надо? Она и так уже взрослая! А то, что она дочь, а не сын... так это мы еще посмотрим, кто уверенней держится в седле и лучше стреляет. К тому же даже самому сильному воину нужна женская забота... И тут же услужливое воображение нарисовало ей, как она выберет место для стоянки, разведет огонь, приготовит сытную наваристую похлебку и заварит душистый чай, а когда Джеурген и его люди подъедут, встанет и просто скажет: 'Ну, и где ты опять пропадал так долго? Еда остывает, люди устали, а ты — словно из железа. Разве можно так?' — и подаст ему чашку...

Тут же с безжалостной ясностью представилось, что с ней сделает отец, если поймает, но испуг лишь подхлестнул желание быть рядом с любимым. И с этого момента все начало получаться и складываться, как Гулпери не смела даже надеяться. Будто бы кто-то застил глаза ее домашним, и видели они лишь то, что она копалась в сундуках со своим добром. Ну, так что ж тут удивительного — девушка на выданье, когда ж и любоваться нарядами, как не теперь! А она тихо и обстоятельно собиралась в дорогу, стараясь предусмотреть и продумать наперед все, что может ждать ее впереди. Особенно бережно завернула в шелковый платок зеркальце на тонкой витой ручке слоновой кости, которое отец подарил когда-то ее красавице-матери. Завернула и спрятала за пазуху, как величайшую драгоценность.