Жизнь его отравлена страхом. Ни шагу без подозрений. Жутью тянет из всех закоулков дворца, в каждом взгляде мерещится заговор. Стал бояться любого движения, шороха, тени.

Хватит! Значит — охота! Вольность, ветер, весна! Пусть враги и сильней, и коварнее — волей неба они не счастливей тебя, горней молнией осиянного! Не быстрее — Загрея, не ловчее — Великого Ловчего!

О высокая радость и страх — быть добычей и гончим, жрецом и жертвою сразу! Не понять вам того, царедворцы! И тебе, старый пень Асклепиодор — никогда не понять!...

29. Притворившись скорбящей о безвестно сгинувшем сыне, Лаодика велела назначить награду тому, кто укажет ей след или даже доставит Митрадатово мервое тело. И желающих оказалось немало. Каждый день прибывали к царице свидетели, уверявшие, будто видели отрока то в одном, то в другом селении, но когда посылали дознателей, те всегда возвращались ни с чем. Привозили порой и тела убиенных детей, и царица должна была их осматривать, что ее весьма удручало. Посему через несколько месяцев было оглашено, что награду никто не получит. Ибо, если погиб Митрадат, то останки его несомненно истлели и негожи для узнавания; если же он в живых, тогда сыщется сам, коли боги того пожелают.

30. Лаодика, весьма вероятно, надеялась, что, скитаясь без знания троп и обычаев местных племен по лесистым горам, сын ее попал в руки варваров, а они его либо сразу убили за дерзость, либо продали в рабство за Галис или Евфрат. Митрадат же, блуждая с четверкою мальчиков по лесам Париадра, избегал и дорог, и селений, каждый раз меняя ночлег и кормясь лишь тем, что сорвет и подстрелит. В его замыслах было пробраться за Галис, в Каппадокию, к старшей сестре, супруге царя Ариарата. Но, то ли сбившись с пути, то ли, вдруг усомнившись в затее, Митрадат продолжал свои странствия, находя временами приют у тех варваров, коих боялся ныне не больше, чем собственной матери. Полагаю, тогда Митрадат и усвоил наречия многих племен, чем потом изумлял окружавших.

31. Много слыхивал я небылиц о геройских деяниях молодого царя: как сражал он ударом копья то пантеру, то вепря, то лань; как от стрел его падали стаями птицы с неба, как презирал он лишения, холод и жажду, закалив свое тело и сделав несгибаемым дух. Кое-что было правдой, но я узнал и иное от надежных людей, близко знавших царя. Старый Гай, переживший его, признавался, что Митрадат в дни скитаний своих временами ввергался в отчаяние. К слову сказано, лань убил не царь, а друг его Папий, но под сильным дождем беглецы не сумели развести желанный огонь, а сырятину есть еще брезговали. Освежеванный труп оставался в траве, и на запах его пожаловала стая горных шакалов. Дети, бросив добычу, бежали, утолив свой голод незрелыми желудями и ягодами.

32. В другой раз забрели они для ночлега в пещеру и наткнулись там на пантеру. Зверь похоже, забрался туда умирать; был он стар и почти без клыков, но во злобе все же опасен. Пятеро отроков не без труда одолели его, получив в том сражении раны, которые, как могли, врачевали глиной и травами. Шкуру же как трофей взял себе Митрадат и надел ее вместо плаща, истрепавшегося до лохмотьев. И подобных историй тогда приключалось с ними немало.

33. Но, покуда было тепло, испытания лишь подстрекали строптивцев длить свои приключения. Ведь случались и радости: Артемида и Пан посылали им легкую дичь, нимфы их выводили к источнику, пастухи делились сыром и молоком. Лишь когда сократились дни и сделались нестерпимо холодными ночи, Митрадатовы спутники затосковали по дому и родственникам. Они были бы рады подвигнуть царя поискать убежища у каких-нибудь здешних жителей, но с тех пор, как некое племя пыталось их захватить с несомненно враждебными целями, Митрадат старательней прежнего обходил стороною селения. И никто из них больше не ведал, по какой они бродят стране и доколе продлятся их бедствия.

Ранний серый осенний рассвет.

Сверху, снизу — вязкая мгла. Ни земли, ни неба не видно. Знобящий туман, заползший в долину, разбух и окутал, как опухоль, всё: камни, травы, деревья. Если бы от тумана стало теплей. Зуб на зуб не попадал еще с вечеру, но скитальцы умаялись так, что огонь разводить поленились. Иначе пришлось бы полночи возиться с сырыми дровами, подкладывать, бодрствовать на часах...

Сбились в кучку, привычно согрелись телами на подстилке из листьев и — в сон. Хорошо, что нашли этот грот. Сухо, тихо. Тихий ропот ключа, отдаленные шорохи, писки, хрусты. Вздохи душ, гудение занемевших мышц, стуки сердца сквозь ребра...

Митрадат так всю ночь и не спал. Лишь задрёмывал, вздрагивая то от крика совы, то от мышьего бега по грохочущей палой листве, то от судороги в животе от кусачего голода.

Что-то будет — зимой?

Как ни тянешь с решением, жить без крова уже невозможно.

Ох, что это?... Сквозь туман — низкий, жуткий, тягучий, дикий, нечеловеческий стон. Или рёв.

Страх пронизывает всё нутро.

Пан Великий! Это он, должно быть, ворочается, завывая от злых сновидений. Чудовища Тартара и посланники Ахримана не дают покоя ни людям, ни богу. Митрадату всё время мерещится, будто змеи льнут к его шее, будто сфинксы с женскими ликами и когтистыми лапами тянутся к горлу...

Снова — стон. Тот же самый. Хриплый, долгий, тоскливый. Митрадатово сердце невольно вторит ему: "О-а-оо!"... А вослед — рев, густой грубый. Увязнув в осеннем лесу и в тумане, он истончается, превращаясь всего лишь в звериный зов, преисполненный горькой печали.

Олени. Митрадат облегченно зевает. Чего только не взбредет в бессонную голову. Осень — время брачного гона. Всего лишь олени. Зовут своих самок, поют свои песни, сражаются...

Рассвело. Митрадат укрывается шкурой пантеры и, растолкав друзей, засыпает.

34. Так они очутились в сопредельной Малой Армении. В некий вечер они отыскали удобный грот для ночлега и уснули на травной постели. Там, к неслыханному своему удивлению, обнаружил детей Антипатр, сын Сисиды, царь тех мест, что охотился в заповедном лесу на оленей. Угадав по речам беглецов, что они не простого рождения, Антипатр пригласил их к себе во дворец.

Охота окончена.

Горделивый лесной венценосец, пышнорогий самец, увлеченный буйством брачного гона и отбросивший бдительность, загнан царскими ловчими, обложен царскою сворой и заклан царским копьем.

Приближенные могут отдохнуть на озаряемой светом солнца окровавленной поляне.

Царь, покинув всех, удаляется в чащу. Один. Как всегда. И никто не дивится причуде, хоть никто и не знает, что за сила его влечет всякий раз в этот лес. Что за тайна сокрыта в его неизменно долгих отлучках. Пусть считают, что он там беседует с духами.

Собственно, почти так и есть.

Еще мальчиком Антипатр услыхал от старого пастуха о чудесном источнике. Коли верить преданию, некогда там отдыхал от странствий по Азии юный бог Дионис со своим беспечным воинством из вакханок, нимф и сатиров. И с тех пор каждый год в одинаковый день и час — только как их узнать, никому из смертных неведомо — наполняются воды лесного ключа сладкой, легкой пеной бессмертия. Так что всякая земнорожденная плоть, вкусившая благодатной влаги в урочное время, обретает нетленность, а дух очищается ото всех тяготящих забот льдистым звоном божественного, непостижного прочим, веселья. Но опасен искус приобщиться к небрежному дару Диониса, ибо, зная о чарах ключа, забредает туда иной раз и владычица всех смертей и рождений — Артемида, бесстрастная дева, нелюдимая, неумолимая. Она тоже там любит купаться, и горе тому, кто случайно с ней встретится. Это верная смерть. Порою в окрестных селениях среди белого дня воют псы, будто лунною ночью — а во мраке поют петухи, перепутав полночь с рассветом. И наутро охотники, пастухи или бортники обнаруживают среди скал козлоногое тело сатира, несчастного дикого дурня, не сладившего с любопытством и любострастием и пронзенного золотою стрелой за один лишь робкий, жадный, бесстыдный, кощунственный взгляд на лилейную, в радужных каплях, холодную грудь богини.

Пораженный в детстве рассказом о дразнящем соблазне, о шалой прихоти вечноюного, великодушного и жестокого бога, Антипатр преисполнился неистребимой мечтой: разгадать, уловить и присвоить — тайну времени, тайну вечности, тайну тихо смеющихся вод. Ведь ежели дар Диониса был кому-то назначен — почему не ему, Антипатру? Царю и сына царя?

Посещая священный источник, он под страхом безжалостной казни запрещал себя сопровождать, а тем паче выслеживать. Он прокрадывался через чащу, опасаясь чуть громче вздохнуть или хрустнуть при шаге сучком. И ему казалось, что за мшистыми глыбами и непролазными кущами с приглушенным вскриком — будто ладонь зажимает опрометчивые уста — стремительно прячется некто живой, зрячий, всепонимающий. Много раз он подолгу стоял, не решаясь выйти из пестрой тени дерев, и сердце металось в груди как подранок. Он боялся и золотой стрелы беспромашной Лучницы, и разнузданной ярости козлоногих, и козней Пана — а кто бы посмел не бояться?... И все-таки он заставлял себя сделать шаг и покинуть укрытие; заставлял — зажмурив глаза, а когда открывал их — всегда оказывался совершенно один у насмешливо-звонкой воды, и ничьим следами не был запятнан девственно-белый песок, отливавший в лучах золотом и синевою. Царь ступал на песок, и колени его дрожали, и вставал на колени, и с трепетом наклонялся к леденящей сердце струе, припадал к ней с благоговейным и святотатственным вожделением — и глотал ее, словно целуя, и вкушал ее долго-долго, отрываясь только тогда, когда горло сводило от нездешнего холода, и, поднявшись, он шептал потрясенно: "Прости меня, божество!"...

Уходя отсюда с тоской и отчаянным упованием на невозможное, он нередко опять за спиной слышал звуки. Даже не оборачиваясь, он не просто верил, а знал, что его притязания ведомы всем лесным существам, легконогим нимфам и лупоглазым сатирам. Они всегда провожали его приглушенным хихиканьем, завистливым или злорадным шептанием и притворными вздохами. Но вреда никогда не чинили, свыкшись с ним и, должно быть, скучая, когда он долго не появлялся и лишал их занятного зрелища.

Годы шли один за другим. Прозрачные капли мгновений стекались в десятилетия. Антипатр обрюзг, поседел, у него народились дети — к несчастью, все девочки... А родник продолжал с прежним смехом пересчитывать серебро своих вод, сохраняя тайну бессмертия. Царь и сам не ведал теперь, для чего ему это — теперь, когда молодость изменила ему, и он устало ее отпустил от себя, словно ветреную дорогую гетеру. Ведь пугливые нимфы больше его не дразнили — не кидались в спину орехами, не цеплялись за плащ, не совали колючки в сапог, ибо он никогда не грозил им в ответ на проказы, не гонялся за ними по зарослям, как сатир, грубиян и каверзник. Нимфы даже, похоже, жалели его, но заветной тайны ключа — может, ведомой им — не выдали. Антипатр уверил себя, что ходит к гроту, повинуясь только привычке и не ждя ничего сверхобычного.

И все-таки, когда он приближался к поющим водам, просылась в душе неувядшее чувство восторга и страха. Всякий раз на одном и том же месте он вновь превращался в причастного чуду ребенка; всякий раз — на одно мгновение — становился таким, каким некогда здесь появился однажды: вдохновенным от благоговения, юным, чистым и неподвластным духовному и телесному тлению! Как он медлил на этих последних шагах, как желал продлить опьяняющее больше Вакховой влаги кружение чувств, их горькую, словно кора орешника, свежесть! Их ясность, с годами немеркнущую!...

Оставалось сделать один лишь шажок, роковое движение, чтобы получить наконец дар судьбы за упорную преданность своей детской мечте: бессмертие — или легкую смерть! Поцелуй Диониса — или золотую стрелу беспощадной Охотницы!... Он готов был к тому и другому, и спешил к уготованной доле, и откидывал прочь заслонявшие ветви... Но мечты его разлетались прочь вместе с птицами, вспугнутыми исторгнутым шелестом. Грот был пуст, песок нетронут и бел, а царь, всё более грузно становясь на колена, почти бестрепетно пил, утомленный охотой, эту льдистозвенящую воду, утоляя священной влагой земное алкание. Вода здесь вечно была холодна до зубовного стона, даже в знойные летние дни. Так холодна, что царь не знал, сводит скулы ему холод смерти или бессмертия.

Привычным, осторожно-уверенным жестом, Антипатр раздвигает ветви орешника, делает шаг вперед — и тотчас застывает на месте. Крик, точно острая кость, застревает в груди, так что больно даже дышать. А жаркая кровь ударяет густою струею в затылок и в сердце: там, в гроте, на стенах которого пляшут змейками молнии солнечных бликов, на груде бурой бронзы, золота, пурпура и изумруда осенних листьев, прикрытый вздымающейся от дыхания шкурой пантеры, с диадемой из свежего плюща на длинных кудрях — крепко спит юный отрок со смуглым и дивно прекрасным лицом!...

Он!... Дионис!... Великий Ловчий! Иакх! Загрей!... Бессмертное, вечноюное, самовластное божество, преисполненное благодати и буйства, невинное, хищное, шалое...

Царь понимает: он видит то, чего не дозволено видеть смертным. Но очей отвести не может. И стоит, как копьем пригвожденный, и любуется молча, жадно и упоенно, чудом богоявления — даром неба, что не уступит мечте о бессмертии... Слезы восторга и благоговения застят взор Антипатра, озаряя хрустальным сиянием всю картину и мешая ему разглядеть, что волнистые кудри подростка свалялись от грязи и давно забыли о гребне, что ноги его все в мозолях, ссадинах и синяках, что самодельная обувь натерла ему на щиколотках красноватые полосы, что из-под шкуры пантеры виднеется нищенское тряпье... И что лук, лежащий близ спящего, изготовлен не слишком умелой рукой, и стрела в потрепанном колчане — самодельная, не золотая...

Митрадат приучил себя спать очень чутко, и достаточно было даже не шороха, а чужого нескромного и неотрывного взгляда, чтобы он распахнул глаза, сбросил шкуру пантеры, пружиной вскочил и выхватил из-за пояса меч-акинак настоящей халибской стали.

Но что это?... Странный, богато одетый пришелец, напугавший его, вдруг склоняется перед ним на колени и взывает к нему, умоляя:

— Не гневайся! Удостой меня милости и открой: кто ты — бог или сын божества?...

Сумасшедший.

— А ты кто? — настороженно спрашивает Митрадат.

— Я царь сих мест, Антипатр сын Сисиды, я чту всех великих и малых богов, арменийских, азийских и эллинских, и коли ты повелишь, окажу тебе почести и исполню любые обряды...

В мозгу Митрадата мелькает: раз этот чудак так желает, не прикинуться ли вправду — богом? Но... "Не кощунствуй, отмстится", — наставлял его Асклепиодор, и оно похоже на правду. Да ведь просто смешно! Разве боги так ходят? Немытые, в грязном тряпье, изголодавшиеся до урчанья кишок...

— Нет, я смертен. — речет Митрадат. — Но любому не поздоровится, кто захочет это проверить.

— Ты совсем еще юн. Почему ты бежишь от людей? Что ты сделал им? Или что они тебе сделали? Я не верю, что столь прекрасное существо может оказаться злодеем...

— Я... охотился и заблудился, — говорит Митрадат, возвращая в ножны лезвие акинака. — И блуждаю уже много дней.