Право на одиночество

Катя, секретарь Королёва, приветливо улыбнулась мне. У нас с ней всегда были очень хорошие отношения, и благодаря этому мне удавалось узнавать очень многие вещи раньше всех остальных.

— Привет, — я положила папку со служебками в специальную ячейку с надписью "РЕДАКЦИЯ". — Как дела, что слышно?

К моему удивлению, она вздохнула и покосилась на дверь в кабинет генерального.

— Эта... мегера... Марина Ивановна... короче говоря, я кое-что подслушала. И мне даже удалось это записать для тебя... Вот, послушай.

Катя достала свой маленький плеер и сунула мне в руки наушники. Я надела их, и она нажала на кнопочку "play".

Шуршание, треск, какой-то непонятный скрип. И вдруг — голос Марины Ивановны:

— Я сказала — я хочу, чтобы она у нас больше не работала!

— Марин, — голос Королёва звучал устало, — я уже тебе тысячу раз говорил, что не могу просто так взять и уволить Зотову.

— Как это так — не можешь? Пригласи её к себе, пусть заявление напишет сама, по собственному желанию!

— Она не напишет.

— Уволишь её по статье!

— По какой статье, Марина?! — если судить по звуку, генеральный грохнул кулаком по столу. — За эти пять лет она ни разу не опаздывала, брала больничный только после смерти своих родителей, у неё даже серьёзных проколов никаких не было! И я не уверен, что мы сможем найти такого хорошего помощника главному редактору, как Зотова. Мне только что звонил Громов — он от неё просто в восторге, говорит, что она очень компетентна и умна. В чём я и сам не сомневаюсь...

— Вот видишь! — от визга Марина Ивановны в ухе я подскочила. — Уже и ты, и Громов пали жертвой её... распущенности!

— Ну не смеши меня, а? Хоть раз — не смеши! Какой, к чёрту, распущенности? Ты просто злишься, что она молода и привлекательна, к её мнению прислушиваются, а над тобой многие подхихикивают!

Марина Ивановна разразилась такой грубой и визгливой тирадой, что я невольно поморщилась. Да, удивительно, как же сильно можно ненавидеть человека, даже если он тебе ничего не сделал.

— Ну хорошо, — я услышала вздох Королёва. — Если Зотова тебе так мешает — попытайся её скомпрометировать, чтобы я мог её уволить, потому что сейчас таких причин нет.

— А... что нужно сделать?

— Откуда я знаю?! Это она тебе мешает, ты и придумывай! И если ты действительно хочешь, чтобы эта твоя попытка принесла результат, то думай основательно, потому что Зотову ты так просто за хвост не поймаешь. Она слишком хорошо соображает.

Опять треск, шум, грохот — и Катя вынула из моих ушей наушники.

— Как тебе удалось это записать? — поинтересовалась я.

— Случайно. Во время их разговора нажала громкую связь, чтобы кое-что сказать Королёву, а когда поняла, что они обсуждают, достала плеер и нажала "запись"... специально, чтобы ты послушала... Наташ, умоляю, быть осторожнее! Крутова такая мегера, как бы она какую-нибудь гадость не придумала...

Я рассмеялась.

— Да ладно тебе, Катюш! Крутова вообще не отличается способностью к генерации гениальных идей, если только она свой отдел инноваций подключит... А то ему ж заняться больше нечем...

— Держи, — Катя протянула мне флешку. — На крайний случай я эту запись скопировала сюда, если что, сможешь предъявить доказательства, что они против тебя чего-то замышляли... И умоляю — будь осторожней!

— Хорошо, буду. Ты только не переживай!

Взяв флешку, я вышла из кабинета.

При Кате я нарочито бодрилась, а теперь, спускаясь вниз по лестнице, всерьёз задумалась. Как Марина Ивановна вообще собирается мне навредить? Наши отделы почти не пересекаются, поэтому как-то подставить меня по работе вряд ли получится... Мысленно я прокручивала варианты — у меня получалось, что единственный выход для неё — это просто убить меня. Элементарно и не требует гениальных мыслей.

Но я искренне сомневалась, что Крутова способна на убийство. Подлость, сплетни, зависть, ругань — но вряд ли убийство.

На душе было мерзко. Вот сдалась я ей, а? Как будто у неё жениха увела или взяла взаймы тысячу долларов и до сих пор не отдала. Впрочем, ладно. Вряд ли эта мегера придумает что-то оригинальное, но на всякий случай я решила последовать совету Кати и быть осторожной.

Как только я вошла в наш кабинет, Громов тут же позвонил по телефону и в очередной раз позвал меня к себе.

Солнце потихоньку клонилось к закату и небо было уже ярко-оранжевым. Когда я вошла к Максиму Петровичу, солнечный луч на миг ослепил меня. Громов сидел за столом — теперь его стол уже напоминал стол Светочки — весь завален бумагами, папками, книжками.

— Присядьте, Наталья Владимировна, я вас не слишком задержу.

Я опустилась на стул. Солнце, заглядывая в окно, освещало Громова сбоку, и я вдруг заметила седину в его волосах. Как странно, ведь ему всего тридцать восемь — теперь я это знала точно, полтора часа назад Светочка внесла Громова в нашу базу дней рождений.

— Я пригласил вас, господа, с тем, чтобы сообщить вам пренеприятное известие, — Максим Петрович улыбнулся. — Вы едете в Болонью, Наталья Владимировна.

Я вытаращила глаза. Сколько себя помню, на выставки в Болонью и Франкфурт — две крупнейшие книжные международные выставки — всегда ездили только заведующие редакциями и отдел маркетинга в полном составе. Михаил Юрьевич считал, что нам с ним там нечего делать — мы-то одни, а заведующих много, сами разберутся. В Болонью, правда, ездили только заведующие редакцией детской литературы, так как выставка на этом специализировалась, ещё к ним присоединялся наш главный дизайнер. И тут вдруг — бах! — я еду в Болонью. Только вот зачем?

— А... эээ... — я никак не могла собраться с мыслями, — вы уверены, Максим Петрович? Меня никто никогда не брал в Болонью. Михаил Юрьевич и сам не ездил, отпускали только заведующих, иногда — ведущих редакторов, а...

— Наталья Владимировна, — Громов смотрел на меня и улыбался, — я понимаю, вы удивлены, поэтому я объясню своё решение. Вы работаете здесь уже пять лет, и думаю, Болонья будет полезна для вашего профессионального роста. Кроме того, я вынужден лететь туда по делам, и вы мне будете нужны на нескольких встречах с иностранными издательствами.

— Хорошо, — я кивнула. — А когда выставка? То есть... когда я туда лечу?

— Выставка начнётся 24-го марта, — Громов положил передо мной на стол буклет и приглашение. — Накануне вы должны прилететь в Болонью, чтобы успеть выспаться и отдохнуть. Передайте эти документы Свете, пусть оформляет командировку на нас с вами.

Только выйдя из кабинета, я наконец осознала эту новость и обрадовалась. Я увижу крупнейшую в мире выставку детской литературы! Мне захотелось вернуться в кабинет к Громову и обнять его на радостях. Ведь единственным, от чего я получала удовлетворение после смерти родителей, была работа. А Громов сейчас взял и подарил мне поездку в Болонью — и это означало новые впечатления от того, что я любила больше всего в жизни — от книг.

Домой я вернулась в непонятном настроении. С одной стороны, я уже предвкушала Болонью — книжки, книжки, книжки! — а с другой, эта дурацкая история с Мариной Ивановной меня беспокоила. Чтобы успокоиться, я сразу же начала готовить — процесс резания овощей всегда меня умиротворял. Особенно если представлять, что вот этот конкретный огурец и есть Марина Ивановна Крутова.

Антон пришёл через полчаса после меня. От него слегка пахло пивом и солёной рыбой.

— Ну, как поживают твои друзья? — спросила я, вываливая картошку на сковородку.

— Отлично. Завтра договорились встретиться вечерком. Ты не против, если меня завтра вечером не будет?

— Не против. Главное — пьяный в стельку не приходи, на порог не пущу.

— А если не в стельку, а чуть-чуть? — подмигнул Антон, доставая из пакета четыре бутылки с пивом.

— Это что? — я удивилась.

— Догадайся!

— Это кому... нам?

— Нет, Алисе. Как думаешь, она пиво будет? — Антон по-прежнему лукаво улыбался.

— Антош, я столько не выпью...

— Две бутылки не выпьешь? Да ладно тебе.

— Я серьёзно!

— Хорошо, я тебе помогу.

Следом за пивом Антон достал из пакета воблу, сушеных кальмаров и шпроты.

— А для чего я тогда картошку жарю?..

— От картошки я тоже не откажусь, я чертовски голоден. Да и вечер длинный, успеем всё и съесть, и выпить... Тебе вообще давно пора начинать нормально питаться, а то скоро костями греметь начнёшь.

— Да ну тебя! У меня наконец талия появилась, а ты...

— Она у тебя всегда была! У тебя всегда была талия, ты просто была пухляшкой, но почему-то считала себя бегемотом.

Рассмеявшись, я повернулась к Антону. Он уже сидел за столом и разливал по бокалам пиво.

— Слушай, ну рядом с твоими девушками я и была похожа на бегемота, они же у тебя все... костями гремели.

— Таких проще подцепить. А мне тогда не хотелось заморачиваться, хотелось девушку... и желательно побыстрее. Думаешь, когда человеку очень кушать хочется, он будет в еде привередничать? Что быстрее и проще, то и скушает.

— Антош, но девушки-то всё-таки не еда.

— Ага, ты права. Еда хоть мозг не выносит.

Я сделала вид, что рассердилась.

— Так, я сейчас обижусь! — поставив руки в боки, я гневно уставилась на Антона.

Вместо того чтобы извиняться, этот нахал подмигнул мне!

— Ты никогда не выносила мне мозг, Наташ. Ни разу в жизни! И думаю, вряд ли когда-нибудь вынесешь. У тебя другой характер. Ты не ревнива, очень деликатна и абсолютно не истерична. Одна из моих девушек устроила скандал, когда я отказался есть то, что она приготовила на ужин, потому что мы на работе отмечали день рождения одного сотрудника, и я был сыт. А она так рассердилась, что выбросила всю еду в унитаз.

— Зачем? — я поразилась.

— Как же я люблю это твоё вечное "зачем", пчёлка, — Антон рассмеялся. — Откуда же я знаю, зачем, Наташ? Может, ей хотелось скандала или страсти... Хотя я вроде страстный...

Так, опасная тема.

— Ну что, картошки? Ещё рыба и салат, — сказала я, взяв в руки тарелки.

— Давай!

Давно я так не объедалась, как в тот вечер. А от пива у меня ужасно закружилась голова, так что сразу после окончания трапезы мы с Антоном переместились на его диван и продолжили болтать уже там.

Я рассказывала о кознях Крутовой, о том, что поеду в Болонью, о наших новых проектах в издательстве... Постепенно меня уносило куда-то будто на большом облаке, я поддалась этому чувству — и уснула.

Через несколько часов я резко проснулась от неприятного ощущения, что на меня смотрят.

Это был Антон. Мы по-прежнему находились на его диване, только оба лежали, и он смотрел на меня с напряжением во взгляде.

— Антош, — прошептала я. — Ты чего?

Его глаза в темноте казались мне чёрными ямами. И я уже знала, чувствовала, понимала, о чём он хочет поговорить.

— Наташ, — сказал Антон, — ты хорошо помнишь тот день, когда я приехал к тебе после смерти твоих родителей?

Точно. Но зачем, Антон, зачем? Зачем тебе понадобилось вообще вспоминать это — именно сейчас?

Я не хотела врать.

— Хорошо, — ответила я, не отводя взгляд.

— А... что ты помнишь?

Я вздохнула.

— Я помню всё.

Молчание. И затем:

— Всё? Ты уверена?

— Да.

— А... ты помнишь, как я... как я мыл тебя?

— Помню.

Антон вздохнул и придвинулся ближе.

— А ты помнишь, что случилось потом? Потом, когда я вынес тебя из ванной?

Как же не хотелось отвечать! Но что бы это решило? Враньё ведь никогда ничего не решает, оно только откладывает неприятные разговоры на какое-то время.

— Да, я помню.

Антон протянул руку и прикоснулся к моим губам.

— И что... что ты думаешь? — слова давались ему с трудом.

Его рука переместилась к моей щеке. Что я могла сказать? Что я должна была сказать?

— Антош, я... Я ничего не думаю... Это было очень давно. Давай забудем?

— Забудем?

Мгновение — и его лицо оказалось совсем рядом, в миллиметре от моего.

Антон взял меня за руку и сказал:

— Я не могу этого забыть.

Я не успела ответить — его губы накрыли мои, а руки сжали моё тело в порыве какого-то безумия. Я не могла оттолкнуть его — это было бы слишком жестоко, а я не умею быть жестокой.

Меня никогда не целовали так страстно, так исступленно и отчаянно. Так утопающий хватается за соломинку, так прощаются влюблённые перед долгой разлукой.

Наконец Антон оторвался от моих губ и прошептал:

— Прости... Я не могу этого забыть, Наташ. Если ты думаешь, что я уже остыл и не испытываю ничего подобного, то ты ошибаешься. Я по-прежнему, всё также, хочу тебя.

Он наклонился и начал целовать мою шею и плечи, по-прежнему держа меня в объятиях. Я остановила его, сказав:

— Антон! Пожалуйста, подожди...

Он поднял голову. В глазах Антона бушевал огонь — нет, даже не огонь, это было какое-то адское пламя, которое пожирало его изнутри. Мне некогда было думать, что делать, как вырваться — в моей голове была только одна мысль: я могу обидеть своего друга.

Как объяснить ему, что я не хочу всего этого, и при этом не задеть и не ранить? Как объяснить, что дело не в нём, а во мне, что это я — чёрствая и бессердечная, снежная королева, железная леди, и в груди у меня нет ничего, кроме ледышки. И я не хочу, чтобы он, такой горячий и такой хороший, сам заледенел от моего холодного сердца.

— Пожалуйста... — я подняла руку и погладила его по щеке, — выслушай меня, я тебя очень прошу...

— Пчёлка, хорошая моя, любимая моя пчёлка, — шептал Антон, целуя на этот раз мою руку, — конечно, я тебя выслушаю...

— Я понимаю тебя, я очень хорошо понимаю то, что ты чувствуешь. Но прости, я не могу... ты — мой самый хороший, самый лучший друг. Не ты ли говорил, что секс портит дружбу? Я не хочу тебя терять, Антош!

— Не волнуйся, ты меня не потеряешь...

Я почувствовала его руку между своих ног — на миг меня захлестнуло отчаяние.

— Антон, пожалуйста, не надо...

Он наклонился и посмотрел мне прямо в глаза.

— Наташ, я ничего не сделаю тебе, пока ты не дашь своё согласие. Я же не насильник. Поверь мне, твои опасения напрасны — ты никогда не потеряешь меня, мы будем всё теми же хорошими друзьями, просто проведём ночь вместе. Пожалуйста, соглашайся... пожалуйста...

Снова поцелуй, лишающий меня дыхания. Он, правда, беспокоил меня меньше, чем одна из рук Антона между моих ног — она вытворяла там такое, что я была рада тому, что на мне пока ещё есть старые домашние джинсы.

Угораздило же меня уснуть на этом диване!

Я чувствовала, что начинаю сдаваться. В конце концов, получит Антон сейчас свою игрушку и потерзает меня ночку... может, хоть успокоится.

Если бы дело было только в самопожертвовании, ему бы удалось осуществить то, о чём он так мечтал. Но где-то в глубине моего сознания билась отчаянная мысль: Антон не успокоится, он захочет от меня такой же страсти и такого же огня, в котором горит сам, и когда он поймёт, что я не испытываю тех же чувств, это будет удар. Удар и по его самолюбию — как же, он, такой прекрасный, не может возбудить женщину, — удар и по нашей дружбе — ведь фактически получится, что он меня изнасиловал.